— Мне бы не хотелось вдаваться в толкования, но замечу вам, дорогой Владимир Викторович, что слово «изменник» издревле в России имело один-единственный смысл. Я даже позволю себе цитату из Александра Сергеевича:
И где ж Мазепа? Где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе?
…Об этом разговоре Мукусеев Джинну расказывать не стал. Джинн остановил машину, выключил фары, но двигатель глушить не стал.
— Я могу тебе помочь, Олег? — спросил Мукусеев.
— Да, Володя, можешь. Я именно за помощью к тебе обратился, — сказал Джинн.
— Все, что смогу…
— Собственно, — сказал Джинн, — никакого особенного героизма от тебя не требуется. Просто завтра тебе нужно будет связаться с полковником Филипповым…
— А кто это?
— Евгений Иванович Филиппов — полковник ГРУ и мой непосредственный начальник. Нормальный мужик. Вот здесь, — Джинн передал Мукусееву листок бумаги, — его служебный и домашний телефоны. Завтра ты позвонишь ему, представишься и скажешь, что есть серьезная информация от майора Фролова. А сам Фролов из Москвы уехал… Обстоятельства нашей встречи не раскрывай, ни к чему это. Тем более ни при каких обстоятельствах не называй номера этого автомобиля.
— Я уже его забыл, — сказал Мукусеев.
— Очень хорошо. Далее: ты передашь Филиппову вот этот конверт. — Джинн вытащил из «бардачка» большой и толстый коричневый конверт и передал его Мукусееву. На нем не было никаких надписей. — Здесь видеокассета и мой рапорт полковнику… Через день-два Филиппов свяжется с тобой… Я тоже тебе позвоню. Но не на домашний телефон — его, скорее всего, поставят на прослушку. Есть какой-нибудь номер, на который я могу тебе позвонить?
— Конечно. Записывай…
— Я запомню, — сказал Джинн. Мукусеев продиктовал номер.
— Чей телефончик-то? — спросил Джинн.
— Соседа моего. Одинокий пенсионер и замечательный дедок. Практически всегда дома. Как только позвонишь — позовет меня. Зовут его Петр Юрьевич… Олег?
— Да.
— Ты можешь объяснить мне, что произошло… Там, в Костайнице? Между тобой и Широковым?
— Могу, — сказал Джинн после п0узы.
Большаков наконец-то смог дозвониться до заказчика.
— Приезжайте, — сказал Большаков. — Кажется, накрыли клиента.
— Что значит «кажется»? — спросил Антон.
— Это значит, что мы еще не видели его в лицо, но девяносто девять процентов из ста, что это именно он.
— Еду, — сказал Антон. — Ни в коем случае не упустите его. Ни в коем случае… Я уже еду!
— Не упустим, — ответил Большаков, усмехаясь. Он вышел из телефонной будки и вернулся в свою «восьмерку». Ловко в тесноте салона переменил кожаную куртку на непрезентабельный джинсовый «ватничек», побрызгал на него спиртом из фляги и снова вылез из машины.
К «пятерке» Джинна он подошел тяжелой походкой пьяного. Он шел нетвердо, размахивал рукой и что-то бормотал, как будто спорил с невидимым собеседником. Грозил ему пальцем и часто сплевывал. В десяти метрах от «пятерки» он остановился, долго шарил по карманам и наконец нашел сигареты — дешевенькую «приму». А вот зажигалки Большаков «не нашел». Он погрозил кому-то пальцем, матюгнулся и пошел дальше. Поравнявшись с машиной, «вдруг» увидел на четверть приспущенное стекло водительской дверцы и сунулся туда.
Сказал, заглядывая в салон, тычась в-мокрое стекло сигаретой:
— Б-бртан, бля, дай огоньку.
— Пошел на хер, — ответил Джинн и отвернулся. Большаков видел его лицо всего две-три секунды, но этого хватило, чтобы опознать объект. Через десять минут он снова сидел в салоне своей «восьмерки» и говорил в радиостанцию: все хоккей, орлы. Это он.
— Могу, — сказал Джинн и черное костайницкое небо распахнулось над ним… и зазвенели цикады.
…Сначала он заподозрил Зимина. Да и было отчего: именно Зимин мыл машины в то утро, когда исчезло первое письмо Гойко. Это уже потом ситуация разъяснилась, а тогда он заподозрил Зимина… А позже была поездка к старику Троевичу и весь расклад переменился — очень уж кстати «заболел» Широков. Стопроцентной гарантии, что группу сдал Широков, не было. Наемник Зинько так и не смог внятно сказать: трех или четырех человек они ждали…
Если бы он смог точно сказать, что ждали именно троих, то все гарантированно срасталось — засада и «отравление» Широкова… А «отравился» Игорек мастерски — все симптомы на лицо. Но за руку не схвачен. Джинн решил, что по возвращении в Белград обязательно проинформирует кого положено о странной болезни Игоря Широкова. Он еще не знал, что скоро события закрутятся совсем по-другому… После взрыва растяжки на окраине Костайницы Джинн уже нисколько не сомневался, что Игорь Широков играет свою игру. Что это именно Широков поставил растяжку в доме, и именно поэтому он — Широков — так бесстрашно проник первым в дом, потому что знал: больше растяжек там нет. И быстренько, под шумок, забрал у Гойко «нечто важное».
— Что же это было? — перебил Мукусеев.
— Кассета.
— Кассета?
— Да, Володя, там была видеокассета из камеры Куренева.
— Не может быть!
— Может.
— И… где она теперь?
— В надежном месте, — ответил Джинн. — А в конверте — копия с нее.
— Что на кассете? — чужим голосом спросил Мукусеев.
— Правда о гибели ребят… Они были уже мертвы, а камера продолжала работать.
— Я должен это увидеть, — произнес Мукусеев.
— Конечно, — сказал Джинн. — Конечно…
Они сидели в машине, молчали. Шел дождь, струйки воды стекали по лобовому стеклу. Тысячи километров отделяли их от Костайницы, но все равно они были сейчас там…
— А как эта кассета попала к тебе? — спросил Мукусеев.
…После того, как осмотрели вещи, изъятые у мертвого Гойко и не нашли того, что Гойко назвал «нечто важное», Джинн понял, что это «нечто важное» конфисковал Широков. И настало время раскрыть карты. Если бы он знал, чем кончится разговор с полковником, он бы скорее всего отступился… Но он, разумеется, не знал.
…Все разошлись по комнатам. Джинн взял бинокль, выбрался через окно и через полминуты устроился в пятнадцати метрах от окна Игоря Широкова.
Сквозь неплотно задернутые шторы Джинн видел, как сидит, обхватив руками голову, полковник СВР… Он сидел неподвижно минут десять и даже без бинокля было видно, что плохо полковнику — край.
Джинн не испытывал к нему ни малейшего сочувствия — каждый человек сам выбирает свою судьбу. Полковник СВР — не пацан, который может ошибаться и потом ныть: я больше не буду, простите меня… Тем более, что действия Широкова — отнюдь не ошибка.
Полковник встал, вытащил из кармана джинсовой куртки некий предмет. Джинн вскинул к глазам бинокль и разглядел видеокассету… Очевидно, решил он, это и есть «нечто важное», ценой в тысячу марок. А теперь еще и ценой в жизнь Гойко… А Широков подошел к шкафу и присел, скрывшись из поля зрения. Джинн догадался, что он убирает кассету в шкаф.
Потом Игорь ушел в душ. Джинн сидел, думал, что же делать: украсть кассету? Собрать «общее собрание» и принудить Широкова выдать ее?… Он колебался. Он не знал, как поступить правильно. Звенели цикады, в доме одно за другим погасли окна в комнатах Зимина и Мукусеева.
Джинн поднялся с земли, сунул бинокль в карман и подошел к дому. Влез в окно и сел в кресло. Спустя минуту из душа вышел Игорь.
— Олег! — удивленно произнес он.
— Извини, что без приглашения, полковник.
— Ничего, — справившись с удивлением, ответил Широков. — Выпьем?
Он налил в пластмассовые стаканчики виски.
— В посольстве, говоришь, презентовали? — спросил Джинн, разглядывая бутылку «Джони Уокера».
— Ага… За что пьем? — произнес Широков.
— А граната? — спросил Джинн.
— Граната? Не понял о чем ты.
— Гранату тебе, полковник, тоже в посольстве презентовали?
— Не понял. Что ты хочешь сказать?
— Да ладно тебе, полковник… А пьем за то, что первым в дом вошел Гойко. Если бы первым вошел Мукусеев — я бы тебя убил, полковник.
Широков посмотрел в глаза Джинну… Они смотрели друг на друга долго. Очень долго. Что было в этом взгляде?… СЛАВЯНСКАЯ ЛЮНАВИСТЬ.
— Хороший тост, майор, — сказал наконец полковник И опрокинул виски в рот. Джинн тоже выпил.
— Хорошее виски, — сказал Широков. — Еще по одной?
— Давай.
Широков еще раз налил по половине стаканчика.
— Зачем ты это сделал? — спросил Джинн.
— Не все ли равно?
— В общем-то, действительно, все равно… Но хочется понять.
Широков выпил, попросил сигарету, и Джинн бросил пачку на стол… Широков прикурил, с удовольствием затянулся. Он уже сделал свой выбор и знал, что это — последняя в его жизни сигарета.
— Понять хочется? — сказал он. — Верно, мне тоже хочется понять… Мы ведь с тобой одно дело делаем, Олег. В разных конторах служим, но делаем одно дело… или скажем так: делали. Обеспечивали безопасность страны. А теперь? Теперь что мы имеем? А? Страну мы просрали!… Не морщись! Просрали, Олег, просрали. Ты и я. И еще десятки тысяч таких, как ты и я. А теперь спокойно смотрим, как НАТО рвет на части Югославию. И мне, полковнику разведки, тошно и стыдно на это смотреть.
— И поэтому ты, полковник разведки, послал нас под пули, а потом поставил на нас растяжку? — спросил Джинн.
— Под пули я вас не посылал.
— Правда? Значит, мне показалось.
— Это накладка… Мне гарантировали, что никто не пострадает.
— Понятно… Тебе гарантировали. Допустим… Допустим, ты говоришь правду. А растяжка?
— Растяжку я поставил на этого Гойко.
— …твою мать! В этот раз не было никаких гарантий, полковник, что первым войдет именно Гойко.
Широков ничего на это не ответил… Нечего ему было ответить. Джинн закурил, сделал глоток виски и устало сказал:
— Ладно, с тобой будем в Москве разбираться. А сейчас давай сюда кассету.
Широков сидел неподвижно… В глазах стояла тоска.
— Давай, давай, полковник, — поторопил Джинн. Широков усмехнулся, встал и пошел к шкафу. Он распахнул створку и запустил руку в глубь дорожной сумки.