«Нет, — говорит она себе. — Нет. Он был не таким. Он хотел, чтобы мы с Колей выжили. И теперь покоится в мире».
Однажды она попыталась поговорить об этом с Андреем. Он ее выслушал, но она видела, что ее рассказ только встревожил и расстроил его. Он ненавидит чувство собственного бессилия, когда ничем не может помочь. С Колей она никогда не говорит о прошлом, только если он сам начинает расспрашивать. Неизвестно, что он помнит, а о чем забыл. Слава богу, у них была возможность все время держать его в помещении, потому что Марина могла присмотреть за ним, пока Аня ходила за пайком или дровами. Многим женщинам не настолько повезло. Коля не видел трупов на улицах и во дворах. Не видел хлебных очередей и с какими лицами люди прятали за пазуху свой скудный паек, а потом озирались вокруг, как загнанные животные. Он не видел таких сцен, как та, которую однажды наблюдала и с тех пор не может забыть Анна: маленькая девочка, до глаз укутанная в несколько слоев одежды, стоит рядом с лежащей в снегу и не могущей подняться на ноги женщиной. И пока Анна смотрит, мимо проходит мужчина и подхватывает ребенка, оставляя женщину лежать на земле. А та глядит темными, как изюм, глазами в провалах глазниц. Это воспоминание терзает Анну. Тогда она предположила, что девочка была ребенком мужчины. Но была ли она права или просто слишком слаба и поэтому видела лишь то, что хотела увидеть?
Андрей прав, ей не следует об этом думать. Он почти всегда прав. И никогда ни за что ее не упрекает. Иногда ей даже хочется, чтобы упрекнул. Слишком о многом они вообще не разговаривают.
Хотя, может, это и к лучшему. Если бы он когда-нибудь произнес слова, которых она боится, она бы уже не смогла их забыть.
«Мужчины точно так же хотят иметь детей. Это естественно».
Он никогда не говорил, даже не намекал, что только ее и Коли ему недостаточно. Но она знает Андрея. Он слишком порядочен и верен и потому никогда не скажет, что на самом деле чувствует из-за того, что она не может забеременеть. Как-то раз она спросила его, может, голод лишил ее способности к зачатию? Он строго посмотрел на нее и ответил: «Конечно, нет, Аня. В то время — возможно, но теперь это никак не может сказаться». И по тому, что у него был наготове ответ, она поняла, как много он об этом думал. Думал, но не делился с ней своими размышлениями.
Анна расправила плечи, сделала глубокий вдох и снова посмотрела на себя в зеркало. Платье удалось. В нем она выглядит совсем другой женщиной. Если бы она могла перестать быть собой — если бы Андрей перестал быть собой — неизвестно, что могло бы произойти. Но уже пора идти. Андрюша на дежурстве, костюм он взял с собой, чтобы переодеться прямо в больнице. Она договорилась встретиться с ним в восемь. Жаль, что они не смогли выйти из дому вдвоем, держась за руки. Но, по правде говоря, это неважно. Коля ночует у Гриши. И теперь все время на свете принадлежит им одним.
Наверное, скоро они смогут пойти домой. Оркестр заиграл еще одну польку, и Анна отошла за колонну. Зал все так же переполнен. Публика за боковыми столиками всерьез налегает на спиртное и следит за танцующими с неослабевающим угрюмым вниманием. Мужчина медленно поднимается, восстанавливает равновесие, и, стараясь не шататься, целенаправленно шагает к разграбленному буфету. Вряд ли его интересует оставшаяся там еда. Скорее всего, он думает, что где-то там туалет. Непрерывное гудение радостных голосов и музыки начинает ослабевать.
Доиграют эту польку, потом, наверное, кадриль, и напоследок — вальс. Она столько надежд возлагала на этот вальс, но сейчас ей уже все равно, будут ли они его танцевать. Все речи уже произнесены, все тосты подняты. Кто вообще придумал произносить на балу речи? Конечно, интересно было узнать, что больницу посетила делегация торакальных хирургов из Парижа, и тем не менее. Хорошо, что они успели уехать обратно в Париж — ужин бы их разочаровал: холодный лосось расползался, а к фрикаделькам со специями не хватало соуса.
Анна усмехается сама над собой: и когда она успела стать такой разборчивой? Лосось есть лосось. Но все равно она бы приготовила его иначе. К нему нужен резкий соус, а не этот жирный майонез. Она бы сделала соус из щавеля. Картофельный салат заветрился, будто простоял уже пару дней, а не несколько часов. Водка, впрочем, была первосортной. Анна сбилась со счета, сколько партнеров по танцам заверили ее в этом.
Господи, Андрюшка с кем-то танцует! Кто эта женщина? Она намного старше него, волосы забраны в строгий узел. Платье на ней до того уродливое, что сердце сжимается: ярко-бирюзовое, плохо скроенное, из-за чего бюст выпирает, как диванный валик. Однако она красивая. Если надеть на нее белый халат, она будет выглядеть впечатляюще, — да, наверное, так и выглядит. Она — врач или рентгенолог. Наверное, купила это платье без лишних раздумий, потому что оно оказалось более-менее подходящим к случаю. Анна невольно позавидовала такой степени безразличия. Она даже не пытается изображать шаги польки. Двигается в своем собственном ритме, величаво и совершенно не в такт музыке.
Они приближаются к ней, больше не притворяясь, что танцуют. Андрей берет ее под руку.
— Аня, позволь мне представить тебя Риве Григорьевне Бродской, моей коллеге-хирургу.
Это она. Та, что оперировала сына Волкова. Анна совсем не так ее себе представляла.
— Вам нравится бал? — поспешно спрашивает Анна.
— Да. Думаю, да, — отвечает Бродская, как будто вопрос требует правдивого ответа.
— В этом году они пригласили хороший оркестр.
— Да, похоже на то.
В этой обстановке она выглядит неуместно. Анна задумывается, почему Бродская вообще решила пойти. Несомненно, у нее были те же причины, что и у всех остальных. Она пришла потому, что иначе это выглядело бы так, будто она отбивается от коллектива. Это платье она надела по необходимости.
— Для меня это своего рода прощальный вечер, — произносит Рива Григорьевна, глядя Анне прямо в лицо.
— О, значит, вы покидаете больницу?
— Я уезжаю из Ленинграда. Согласилась на место в Ереване. А вы не знали?
— До сегодняшнего вечера я не видела никого из коллег Андрея, наверное, уже несколько месяцев, — говорит Анна, вдруг сознавая, что никто из них не заглядывал к ним уже много недель подряд. А затем, пока Рива Григорьевна продолжает на нее смотреть, до нее доходит, что эту новость она могла — и должна была — услышать от Андрея. — Поздравляю вас, — говорит Анна.
— Некоторые могут счесть это шагом назад в плане карьеры, — продолжает говорить Бродская, не сводя глаз с Анны, — но у Еревана есть свои преимущества. Никто не рвется там работать. Это очень далеко от Ленинграда.
Анна натянуто улыбается:
— Да, — говорит она, — наверное.
— Две с половиной тысячи километров. Немалое расстояние.
Андрею заметно не по себе.
— Вы молоды, — говорит Бродская, глядя на Анну и слегка улыбаясь. — У вас еще все впереди.
Анна смеется.
— Почему вы смеетесь?
— Полагаю, отвыкла думать о себе как о молоденькой девушке.
— И тем не менее вы достаточно молоды, чтобы начать все сначала.
— Начать все сначала? — повторяет Анна, нахмурившись.
— Да. Я пыталась убедить вашего мужа, что перемена климата пойдет ему на пользу. — Она внезапно меняется в лице, глядя поверх Аниного плеча. — Добрый вечер, Борис Иванович.
Это Русов.
— Как вам нравится наш бал, дорогая Анна Михайловна? — спрашивает он и, к Аниному изумлению, берет ее руку, подносит к губам и целует. Она подавляет острое желание отдернуть руку. Рива Григорьевна уже ушла. — Но почему вы не танцуете, милая барышня?
— Я немного устала, — говорит Анна.
— Красивые молодые женщины ходят на балы не для того, чтобы чувствовать себя усталыми. Вы ведь не откажете мне в танце?
Оркестр все еще играет польку. Аня бросает взгляд на Андрея, ища у него поддержки, но он стоит с каменным лицом и смотрит прямо перед собой. Ей нельзя оттолкнуть этого человека. Кожа ее покрывается мурашками. В этот момент музыка усиливается в финальном крещендо, и звучат заключительные аккорды. Полька закончилась. Анна смотрит на Русова:
— Сожалею, но вы опоздали.
— Через минуту они заиграют снова.
— Да, но боюсь, что следующим будет вальс, а его я обещала Андрею. В другой раз, — весело произносит она.
Русов пожимает плечами.
— В любом случае поздравьте меня. Я перевожусь в Москву, в Морозовку. Скромность не позволяет мне откровенно заявить, что это повышение. Но сами знаете, они расширяются, открывают новые филиалы…
— Вы переезжаете в Москву? Когда?
— После Нового года.
По выражению лица Андрея Анна понимает, что он уже знает. Значит, Русов тоже устроил себе перевод из Ленинграда. Только не в Ереван: он сорвал куш и переводится в лучшую детскую больницу в столице.
— Моя новая должность по большей части административная, хотя, конечно, клиническая работа тоже будет.
— Конечно, — говорит Андрей.
Русов выглядит обновленным. Он светится от самодовольства, и короткий взгляд, брошенный на Андрея, полон презрения преуспевшего в делах человека к тому, кому это не удалось. Трудно представить, что это тот самый Русов, который обливался потом от страха в больничном дворе.
Оркестр берет аккорд.
— Это вальс, — произносит Анна, хотя как она может догадаться по двум нотам, выше его понимания. — Пойдем, Андрюша, потанцуем еще раз, а потом домой.
Он протягивает к ней внезапно одеревеневшие руки. Танцор из него никудышный, Андрей и сам это знает. Он предпочел бы выйти на площадку не под самодовольным взглядом Русова. Ривы Григорьевны нигде не видно: Русов остается в гуще событий, его ждет Морозовка, а ей следует исчезнуть.
Анна кладет левую руку Андрею на плечо. Он берет ее за правую и улыбается, глядя на нее сверху вниз.
— Не волнуйся, — говорит она. — На танцплощадке осталось не так уж много людей. Места нам хватит.
— Кажется, я знаю эту мелодию.
— Андрюша, ну конечно, ты ее знаешь. Ты сто раз ее слышал. Правда, я удивлена, что они ее играют, — говорит она, понизив голос.