— Я прекрасно осознаю, как важно предоставить места в санатории детям, страдающим от возвратной пневмонии, — тихо говорит он. — Проблема не в этом. Я также уверен, что работа доктора Денисовой имеет большое значение и заслуживает поддержки. И тем не менее я должен выступить в защиту своих пациентов. Думаю, не ошибусь, если скажу, что двадцать восемь мест — небывалое количество. Для моих пациентов жизненно важно вмешательство на ранней стадии. Потому что в противном случае, если честно, польза от реабилитационных мероприятий резко уменьшается. В итоге пациенты становятся инвалидами. В некоторых случаях — я не стану утверждать, что во всех — ранняя интенсивная физиотерапия и талассотерапия приносят огромную пользу. Я мог бы процитировать статью доктора Макарова, опубликованную в Москве в прошлом году. Я готов предоставить комиссии ее копии. Мне не нужно двадцать восемь мест, не нужна даже половина от этого количества. Всего пять мест сыграли бы решающую роль в выздоровлении некоторых моих пациентов. Он мог бы еще многое сказать. Он хотел бы получить больше сведений о пациентах, занятых в исследовании Денисовой, текущих результатах ее терапии и о том, какие ресурсы выделены ей на данный момент. Но нет — все уже решено. Либо они обсуждают распределение профессионально и без учета личных интересов, либо нет. Зачем биться мухой об стекло?
Он становится циничным. А думал, что с ним этого никогда не случится. Иногда ему хочется просто сказать: «Довольно! Поступайте как знаете, и посмотрим, что из этого выйдет». Но он не может. Система, при всех своих недостатках, в миллион раз лучше того, с чем эти дети сталкивались раньше. Его маленьким Таням положено лечение, и по большому счету они его получают. Состояние дел не идеально, но в каждой системе есть свои комиссии, свои Денисовы, Русовы и Ретинские.
Нужно не терять надежды. Нужно продолжать верить, что твои действия меняют все к лучшему.
— Вы весьма красноречиво выступили в защиту ваших пациентов, молодой человек, — говорит Герасимов, пожилой врач, до этого времени молчавший. Он представитель старой школы. Сейчас ему, должно быть, около шестидесяти. В юности, в Гражданскую войну, он служил врачом в Красной армии. Член партии, который пережил все и остался при этом приличным человеком. В его суровых чертах виден проблеск сочувствия. Вряд ли ему по душе махинации Денисовой или тех, кто ее поддерживает, но он верит, что ради «высшего блага» комиссия должна выступать единым фронтом.
— Надеюсь, что так, — отвечает Андрей.
— Но в данном случае, боюсь, мы вынуждены будем вас разочаровать.
Андрей по очереди обводит взглядом членов комиссии. Некоторые смотрят в ответ, кто-то отводит взгляд, но во всех чувствуется скрытое раздражение. Одни с деловым видом что-то записывают в блокнотах. Другие демонстративно потягиваются, как бы давая понять, насколько физически тяжело часами сидеть на стуле, принимая решения: «Все эти заседания ужасно утомительны, но ничего не поделаешь, долг есть долг». Андрей знает их всех, но внезапно отчетливо понимает, что если он будет тонуть, никто не протянет ему руку. Может быть, за исключением старого Герасимова.
Он кивает, встает со стула, благодарит членов комиссии и выходит из кабинета.
Хорошо, что ему нужно в рентгеновское отделение — настоящая работа всегда служит ему утешением. Надо поговорить с Софьей: необходимо переделать пару неудачных снимков. Если у нее окажется свободная минутка, они смогут попить чаю и по-быстрому обсудить, что происходит. Она теперь все время спрашивает, как Анна. Забавно, что женщины продолжают интересоваться Аниной беременностью, тогда как мужчины поздравят раз и больше никогда об этом не вспоминают. Наверное, это естественно. На самом деле сейчас, оглядываясь назад, Андрей понимает, что множество его коллег стали отцами, не услышав от него ничего, кроме положенных в таком случае общих фраз.
Но когда дело касается твоего ребенка, все по-другому. Раз или два он даже произнес вслух: «мой сын», «моя дочь». При этом он чувствовал себя самозванцем, но когда ребенок родится, наверное, эти слова будут слетать с языка естественно. Ребенок… Их ребенок. Его ребенок. Когда она впервые сказала ему, у него слезы навернулись на глаза. В тот момент он понял, как сильно его хотел, не решаясь самому себе признаться, насколько велико его желание. Но он почти утратил надежду. Они с Аннушкой оба молодые и здоровые, и уже год как перестали предохраняться. И если бы они были способны зачать ребенка, это уже случилось бы. Он никогда не хотел подвергать ее унизительным процедурам гинекологического обследования. Это только разрушило бы их семейное счастье. Знаний у него было достаточно, и он незаметно пытался удостовериться, что они и так делают все возможное.
И вдруг теперь, когда он распрощался с надеждой, она забеременела. С того самого дня, как она сообщила ему, что, скорее всего, беременна, он не переставал поражаться глубине ее уверенности. После всех перенесенных ею тревог, и горя, если быть честным, она, казалось бы, должна была испытывать напряжение и страх: вдруг что-то пойдет не так? Но она выглядела совершенно спокойной. А вот он, несмотря на то что радость захлестнула его с головой, начал бояться, как бы что-нибудь не случилось. И это при том, что за долгие годы он почти смог себя убедить, что отсутствие ребенка не имеет никакого значения, потому что они с Аней счастливы и у них есть Коля.
Его отношение к Коле нисколько не изменится. Мальчик не заметит никакой разницы. В этом он себе поклялся.
Ребенок… Его ребенок. Он торопливо проходит сквозь главный вход в рентгеновское отделение.
— Софья Васильевна на месте? — спрашивает он одну из медсестер.
— Нет, с ней сейчас группа студентов, — отвечает сестра, толкая перед собой тележку.
Он мешкает. Наверное, лучше вернуться: неизвестно, как долго она будет занята. Но пока он раздумывает, стоя у дверей с предупреждающим знаком, к нему бросается Лена.
— Мне надо с тобой поговорить. Идем.
— Но, Лена…
— Быстрее, сюда.
Что-то в ее голосе заставляет его последовать за ней без дальнейших расспросов, прочь из отделения, через длинное пустое помещение, подготовленное к ремонту. Лена останавливается у двери и оглядывается по сторонам.
— Быстрее!
— Но, Лена, это же кладовка.
— Черт возьми, я знаю, что это кладовка!
Они внутри. Лена нашаривает выключатель, раздается щелчок, и слабый электрический свет заливает высокие, до потолка, стеллажи, на которых сложено больничное белье. Это большая кладовая, в которой одновременно могут поместиться три или четыре человека.
— Лен, тебе не кажется, что все это отдает мелодрамой?
Лена пожимает плечами.
— Думай как знаешь. Не будем напрасно терять время, у меня и так всего десять минут.
На мгновение его посещает дикая мысль, что сейчас она предложит ему заняться сексом, но, конечно, это немыслимо. Только не Лена, да он и сам на это не пойдет.
— Слушай, — продолжает она, — есть новости про сына Волкова. Прошел слух, что сегодня вечером его привезут в больницу.
«Кто бы ни отвечал за эту кладовку, похоже, он любит свою работу», — думает Андрей. Простыни накрахмалены и сложены безупречно, уголок к уголку. Он видит швы по центру тех простыней, что износились и были перешиты краями внутрь. Ничего не должно пропадать зря. «Зря у нас пропадают только люди».
— На плановое обследование?
— Нет. У него развились дальнейшие симптомы. Они были у своего врача и сейчас приедут, чтобы сделать рентген грудной клетки. Он постоянно кашляет и задыхается.
— Ясно.
— В администрации поднялась настоящая паника. У меня там работает подруга.
Лена со своей всегдашней осторожностью даже ему не назовет имени подруги.
— Мальчика осмотрят Бородин или Рязанова. — Она назвала имена двух детских пульмонологов. — Ты не специалист в этой области. Плохо уже и то, что в прошлый раз тебя втянули в историю с его лечением. Да и потом, может, это всего лишь простуда. Время года как раз подходящее.
Но как только она произнесла имя ребенка, уверенность придавила его тяжким свинцовым грузом: «дальнейшие симптомы», «рентгенография грудной клетки». Конечно, ему все ясно, так же как и Лене. Остеосаркома — из тех видов рака, при котором метастазы чаще всего возникают в легких. Четыре месяца после операции. Быстро, но вполне реально. Возможно, узлы в легких возникли уже на ранней стадии лечения Юры, просто были слишком малы, чтобы их показали рентгеновские снимки. Опухоли в легких развиваются стремительно, особенно у детей его возраста.
Он довольно давно не видел Юру. Мальчик успешно проходил реабилитацию. Последнее, что запомнил Андрей, как Юра учился ходить на костылях в бесконечно длинном коридоре. Лицо его выражало не по-детски суровую решимость. Ему назначили протезирование, но потом выяснилось, что послеоперационный отек и чувствительность культи не прошли полностью, и поэтому Юре пришлось временно продолжить пользоваться костылями. И за короткое время он достиг мастерства. Дети, они такие.
— Спасибо, что предупредила меня, Лена.
Он видит, что она колеблется. Ей известно что-то еще, но она не знает, как ему об этом сообщить.
— Что-то еще, Лена?
— Моя подруга из администрации сказала, что Волков снова потребовал выдать твое дело.
— Понятно.
— Тебе следовало отказаться!
— Это не так-то просто. А теперь уже слишком поздно.
— Может, все еще обойдется. В конце концов, сейчас другие времена, не как раньше. Все не так плохо.
— «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей», — бодро цитирует Андрей. Из всех коллег, только Лене он может осмелиться такое сказать. Лена сама вручила ему своего рода гарантию безопасности, когда рассказала, что не видела отца с семнадцати лет. «Его забрали в тридцать седьмом, с тех пор мы его не видели. Каким-то чудом нас не тронули. Конечно, матери пришлось от него отречься — ради детей, — об этом они договорились между собой давным-давно. Если бы арестовали ее, он сделал бы то же самое».