— Пей, — говорит Волков, протягивая ему стакан воды. — Мы еще не закончили.
Андрей пьет медленными глотками. Вода смачивает язык, скатывается в горло. Пока он не распробовал ее вкус, не сознавал, как сильно мучился от жажды. Он мог бы припасть к берегу ручья и лакать из него, как зверь.
— Мы хорошо с тобой обращаемся, — замечает Волков.
Андрей поднимает на него глаза. Проблема с Волковым в том, что Андрей постоянно забывает, кто он на самом деле. Волков всегда создает иллюзию, что он свой. Андрей чуть было не улыбнулся в ответ на его ироническую полуулыбку.
— Можно еще воды?
— Я сказал, хорошо обращаемся, а не балуем. — Тем не менее Волков идет к столу, на котором стоит графин. Он наливает воду и возвращается к Андрею.
— Ты-то живой, — вполголоса говорит Волков. — Живой как жизнь, так, что ли, говорят. А моего ребенка скоро не будет. — Сейчас он в роли родителя, который не может поверить в происходящее. Факт налицо, но отцу невозможно смириться с тем, что сын умрет раньше него. — Скажи, когда она делала операцию, все зависело от нее. Инструменты были в ее руках. Тебя не было в операционной. Я специально проверял, кто там присутствовал. Раковые клетки из опухоли в Юриной ноге попали в его легкие. Или она это допустила, или специально устроила. Тебя я ни в чем не обвиняю. Она и тебе напустила дыму в глаза.
Он поворачивается к Андрею, пока говорит. Взгляд его беззащитен, он обращается к нему как человек к человеку. «Мы оба на одной стороне. Тебя тоже обвели вокруг пальца. Обманули, как и меня. Почему не признать это?» То ли Волков сам верит в то, что говорит — по крайней мере, в эту минуту, — то ли обладает умением убедить самого себя в чем угодно, когда это необходимо. Или сказывается его профессиональная подготовка. И все-таки, несмотря ни на что, есть в Волкове что-то еще, что заставляет Андрея подавить в себе желание ему угодить.
«Он так на меня рассердится. Беговая дорожка стоила очень дорого».
«Вы не представляете, какой он, когда разозлится».
В каком-то смысле Волков прав: ампутация ничего не дала. На поверку она оказалась именно тем, чего Волков и боялся: бессмысленным увечьем. Андрей чувствует приступ душевной боли, почти стыда. «Мы сделали все, что могли в сложившихся обстоятельствах, — говорит он себе, как говорил уже много раз. — Мы не можем предсказать появление метастазов. Мы должны исходить из того, что жизнь ребенка можно спасти. А если мы никак не будем вмешиваться — что тогда скажут родные наших пациентов?»
Андрей крепится. Волков сказал слишком много, слишком раскрылся. Андрею предстоит исчезнуть, так же как Бродской. Умом он пытался сопротивляться этому знанию, но тело знает о приближении смерти, поэтому он и потерял сознание. Это было проявлением слабости, но это не имеет значения. Он будет бороться до конца.
Он посреди пустой, замерзшей улицы. Кружится и падает снег. По обеим сторонам от него высятся сугробы, пышные, как пуховая перина. Если он ляжет, полностью в них утонет. Но ему нельзя этого делать. Ему нужно идти в госпиталь, там его ждут пациенты. Лекарств почти не осталось, но он все равно многое может сказать и сделать, чтобы помочь им. Он идет как старик, согнувшись и волоча ноги. Тяжело опирается на трость из вишневого дерева, принадлежащую Аниному отцу. По обеим сторонам в сугробах лежат мертвые, наблюдая за ним. Теперь среди них и Бродская. Ее уже запорошило густо валящим снегом, но он все еще видит ее глаза. Они следят за ним, чтобы убедиться, что он продолжает идти.
— Метастазы образуются не так. И потом, не лучше ли верить, что все, что было сделано, было сделано с благими намерениями? — говорит Андрей Волкову. — Бродская приняла единственное решение, которое можно было принять. Правильно было провести операцию вслед за биопсией.
Волков хмурится.
— Правильно? — переспрашивает он.
— С медицинской точки зрения, да. Что, если мы решили бы ничего не предпринимать, потому что испугались бы, что операция не подействует и появятся метастазы? Или если бы притворились, что не в силах ничего сделать, и перенаправили Юру куда-то еще?
— Ты… меня… поражаешь, — тихо и отчетливо говорит Волков. — Как ты думаешь, где ты находишься?
Андрей ничего не отвечает.
— Ты, должно быть, думаешь, тебе нечего терять. Позволь мне тебя заверить, потерять ты можешь очень и очень многое. Ты пока что меня не понял.
— Я понял, что Бродская мертва.
— Но ты-то жив.
Возникает долгая пауза. Андрей осознает, что полной тишины в комнате нет. Он слышит приглушенный стук печатной машинки в приемной. Негромкое урчание в животе Волкова. Интересно, который час? Наверное, время обедать. Возможно, он никогда не выйдет из этой комнаты. Несомненно, и раньше случалось, что людей здесь убивали во время допроса. Волков может напасть на него внезапно, и никто не станет его останавливать. Конечно, существует протокол, но Волков достаточно влиятелен, чтобы его обойти, а заодно и проконтролировать, что будет записано в отчете о допросе Андрея. Возможно, они скажут, что он умер от сердечного приступа, как Бродская. Это может случиться прямо сейчас, или позже. Перед смертью он позволит себе думать об Анне. К тому времени это уже не причинит никакого вреда. Если она останется жива, если ребенок внутри нее останется жив, он сможет погрузиться во тьму. Сначала ему придется пройти через смертный ужас, а потом все кончится.
Он задумывается, испытывает ли Юра то же самое, несмотря на то что накачан успокоительными. Он умный ребенок. Он догадается, что с ним происходит что-то новое. Возможно, он догадается, что это новое называется смерть. Его лицо изменится. Родители заметят, что он уже от них отвернулся. Не потому, что он их не любит, а потому что так надо. Его мать будет плакать и пытаться вытащить его обратно. На какое-то время у нее это даже может получиться, но потом приливная волна все равно окажется сильнее, и ей придется его отпустить.
Хотел бы он сейчас быть рядом с Юрой. Он смог бы обеспечить ему достойный уход. Он научился не отгораживаться от умирающих пациентов, хотя понимает, почему другие так поступают. Ты ощущаешь собственное бессилие и испытываешь чувство поражения, поэтому оставляешь финальную стадию на откуп медсестрам. Но ты мог бы сделать еще многое: мелочи, казалось бы, но они способны значительно облегчить последние дни и часы жизни. Он надеется, что те, кто находится сейчас рядом с Юрой, это понимают.
— Я хорошо с тобой обращаюсь, — говорит Волков. — Это ты понимаешь? Я помню, что ты иркутский пацан…
В дверь стучат. Женский голос произносит: «Простите, товарищ Волков, срочный телефонный звонок. Вы ответите у себя, или в приемной?»
— В приемной. Очистите помещение. И вызовите сюда двух человек для охраны заключенного.
Охранники стоят по обе стороны стула Андрея. Они бы с удовольствием выдернули из-под него стул, но Волков, уходя, бросил через плечо: «Он должен сидеть на этом месте».
Волков отсутствует уже долгое время. По меньшей мере час, а то и два. В комнате нет часов. Андрей ушел глубоко в себя. Он не станет ни о чем думать, просто воспользуется мирной передышкой. Охранники не пихают и не бьют его. В комнате тепло. За окном поднялся ветер, спустились сумерки. Падает снег, но не настолько густой, чтобы заслонить узор ветвей. Он в Москве, на Лубянке. В городе жизнь идет своим чередом. Все так же стучит печатная машинка. На столе перед ним стоит стакан с водой, полный на треть. Он раздумывает, не спросить ли ему, можно ли допить воду, но решает этого не делать. Он не хочет вызвать враждебность охранников. Этих двоих он никогда раньше не видел, но они явно рангом повыше, чем Головастый и Белка.
Но машинистка вроде как их не боится. В какой-то момент она перестает печатать, открывает к ним дверь и заходит в комнату. С заигрывающими нотками в голосе она спрашивает:
— Кто-нибудь из вас, мальчики, хочет чаю?
Да, говорят они, кивая головами, они с удовольствием выпьют чаю, сахару побольше, пожалуйста.
Спустя некоторое время машинистка возвращается с двумя стаканами чая, над которыми вьется горячий пар.
— Вы очень любезны, — говорит один из охранников. — Благодарю вас.
Она продолжает стоять и, Андрей видит краем глаза, кокетливо улыбается. Невероятно, но, похоже, она находит охранника привлекательным. Андрей чувствует аромат чая. Настоящего чая. Охранник делает глоток.
— Не представляю, как вы можете пить его таким горячим, — говорит машинистка.
— Всегда пью такой.
— У него стальная глотка, — одобрительно замечает второй охранник.
— Мой отец тоже всегда пил кипяток, — говорит машинистка. — Настоящий мужчина.
Она выходит. Охранники переглядываются.
— Приятный чаек, — многозначительно говорит Стальная Глотка.
— Если сможешь его заполучить, — поддакивает второй.
«Похоже, они уверены, что в комнате нет микрофона, — думает Андрей. — Наверняка Волков обладает достаточной властью, чтобы это устроить».
Он перешагнул предел усталости. Теперь он не испытывает ни напряжения, ни даже страха. Каждая минута полна настолько, что он мог бы прожить всю свою жизнь целиком внутри любой из них.
«Я живой, — думает он. — Все завершилось».
Уже темно и очень поздно, когда возвращается Волков. Андрея один раз вывели в туалет, но он так ничего не ел и не пил. Он просто сидел, не двигаясь, почти не думая. Сейчас, может быть, полночь, а может, только середина вечера. Стук печатной машинки в приемной прервался на некоторое время и опять возобновился. Наверное, они работают по сменам, так же как охрана и следователи. Когда Волков заходит в кабинет, охранники вскакивают и вытягиваются по стойке смирно, взгляды их фиксируются на какой-то точке вдалеке. Андрей тоже поднимает глаза.
Волков полумертв от усталости. Лицевые кости, обтянутые кожей, как будто выступили резче. Он в парадной форме со всеми орденами, как будто был на балете. Волков отпускает охранников, и они вываливаются в приемную. Кто-то продолжает печатать. Неужели они никогда не останавливаются? Клацанье клавиш прекращается, и до него доносится неясное бормотание голосов. Но он не должен думать о том, что происходит в приемной. Он должен сосредоточиться на Волкове, который бросает на стол папку и тяжело садится.