щего захвата «объятий боли». Еще больше устройств-существ ползают по нему, словно прядущие тараканы, вкалывая ему питательные растворы и воду, чтобы поддерживать в нем жизнь.
Даже без помощи Силы его джедайские способности позволяют ему пережить мучения; его разум вновь и вновь проходит сквозь медитативный цикл, который возводит стену самоконтроля между его сознанием и белым свечением. Несмотря на то, что его тело страдает, Джейсен может удерживать свое сознание за пределами боли. Но стена самоконтроля не вечна, а «объятия боли» терпеливы.
Они подтачивают его воображаемые заслоны с невозмутимым упорством морской волны, размывающей утес; скрытое чутье «объятий боли» каким-то образом позволяет им знать, что он защищает себя, и их натиск медленно нарастает, как шторм, превращающийся в ураган, пока стены не падают, и Джейсен не начинает биться в конвульсиях. И только тогда, дойдя до крайних пределов его терпения и перейдя их, обрушив на него целые галактики страданий, «объятия боли» медленно ослабевают.
Джейсену кажется, что белое свечение поглощает его — что «объятия боли» питаются его страданиями, но не так жадно, чтобы он не мог оправиться и перестать кормить их. За ним ухаживают, присматривают, как за блуждающей водорослью с чадианской глубоководной фермы. Его существование измеряется приливными циклами боли, которая накатывает, пока не достигает наивысшей точки, и отступает ровно настолько, чтобы он смог отдышаться. «Объятия боли» заботливы: они не позволяют ему утонуть.
Иногда, когда он выныривает из белого свечения, Вержер ждет его. Бывает, она сидит сбоку от него, и смотрит немигающим взглядом хищного крылана-осоеда; бывает, кружит по комнате, поднимая свои птичьи ноги, как когтистый аист, пробирающийся через болото. Очень часто она необъяснимо добра к нему и лично обрабатывает его раны со странно приятной заботливостью; и Джейсен гадает, не получил бы он, не услышал бы он больше, если бы не постоянное внимание стебельков, свисающих с потолка.
Все же чаще он просто сидит или лежит, и ждет. Он обнажен, и кровь сочится из его запястий и лодыжек. Хуже, чем обнажен — он совершенно лыс. Живые механизмы, ухаживающие за его телом, выщипали все его волосы. Все до единого — с головы, с рук, с ног, с лобка, из подмышек.
Выщипали его брови. Выщипали ресницы.
Однажды Джейсен спросил своим тонким, квакающим голосом:
— Как давно?
В ответ он получил лишь вопросительный взгляд. Он начал снова:
— Как давно я здесь?
Она плавно передернула плечами, что он обычно принимал за пожатие плечами.
— Давно ли ты здесь, неважно, так же, как и то, где это, собственно — здесь? Время и пространство принадлежат живущим, малыш Соло. Но ты к ним не имеешь никакого отношения, так же, как и они к тебе.
И всякий раз он получает подобные ответы на все свои вопросы; в конце концов он перестает спрашивать. Вопросы требуют усилий, на которые он не способен.
— Наши хозяева служат жестоким богам, — сказала Вержер, когда он во второй, или в пятый, или в десятый раз очнулся лишь для того, чтобы увидеть ее рядом с собой. — Истинные Боги постановили, что жизнь — это страдание, и дали нам боль, чтобы мы убеждались в этом все время. Некоторые из наших хозяев добиваются покровительства Истинных Богов, истязая себя; особенно этим славился домен Шаи. Они ныряли в «объятия боли», как ты или я могли бы нырнуть в бассейн. Возможно, они надеялись, что наказывая самих себя, они тем самым предотвращают наказание, которое им назначено Истинными Богами. В этом, надо полагать, они… э, прогадали. Но может быть — как любят шептаться их недоброжелатели — они просто привыкли наслаждаться болью. Боль может стать наркотиком, Джейсен Соло. Теперь ты это понимаешь?
Казалось, Вержер не волновало, ответит ли он; она была совершенно самодостаточна, болтая без умолку на любую произвольную тему, как будто наслаждаясь самим звуком своего голоса — но если его хватало на то, чтобы поднять голову, проквакать ответ или пробормотать вопрос — разговор немедленно переводился на тему о боли.
Им было о чем поговорить, и Джейсен узнал много важных вещей.
В первый раз истинное понимание урока пришло к нему однажды, когда он бился в мучительных конвульсиях на неровном полу. Сучковатые манипуляторы «объятий боли» по-прежнему придерживали его, но не крепко — лишь обозначая контакт, не более.
Они свисали расслабленными спиралями из волокнистых, узловатых связок растительного мускула, перемещавшегося и сокращающегося под кожистым потолком комнаты.
Эти минуты отдыха ранили Джейсена почти так же, как и пытки: его тело медленно, но верно восстанавливало свою форму; суставы становились на места, а растянутые мышцы расслаблялись, и это было болезненно. Когда бесконечные пытки вдруг все-таки прекращались, мысли Джейсена вновь и вновь возвращались к Анакину; к зияющим ранам, которые нанесла его смерть; к тому, как смерть Анакина подействовала на Джейну, подтолкнув ее к тьме; к тому, как, должно быть, страдают их родители, потеряв обоих сыновей…
Скорее чтобы отвлечься от этих мыслей, чем действительно желая поговорить, Джейсен повернулся к Вержер и спросил:
— Зачем ты делаешь это со мной?
— Это? — испытующе разглядывала его Вержер. — А что я делаю?
— Нет… — он закрыл глаза, привел в порядок свои мысли, рассеянные болью, и снова посмотрел на нее. — Нет, я говорю о йуужань-вонгах. Об «объятиях боли». Меня подвергли ломке, — сказал он. — Эта ломка имеет какое-то значение, наверно. Но это…
Его голос сел от отчаяния, но Джейсен взял себя в руки и начал говорить только тогда, когда у него появилась уверенность, что язык снова слушается его. Отчаяние приходит с темной стороны.
— Почему они пытают меня? — спросил он ясно и просто. — Меня даже ни о чем не спрашивают…
— Почему? — это такой вопрос, который всегда сложнее, чем ответ на него, — сказала Вержер. — Возможно, тебе следовало бы лучше спросить — что? Ты говоришь — пытки, ты говоришь — ломка. Для тебя — да. А для наших хозяев? — она наклонила голову, и ее гребень стал оранжевым. — Кто знает?
— Что это, если не пытки? Тебе не помешало бы испробовать их на себе, — сказал Джейсен со слабой улыбкой. — Честно говоря, мне этого очень хочется.
Ее смешок прозвенел подобно связке стеклянных колокольчиков.
— Полагаешь, я не пробовала?
Джейсен непонимающе смотрел на нее.
— Возможно, тебя не пытают, — беззаботно сказала она. — Возможно, тебя учат.
Звук, который издал Джейсен — наполовину кашель, наполовину горький смех — напоминал скрежет ржавой пилы.
— В Новой Республике, — сказал он, — обучение не такое болезненное.
— Не такое? — Она снова наклонила голову, только теперь гребень окрасился зеленым. — Может быть, из-за этого ваши народы и проигрывают эту войну. Йуужань-вонги знают, что ни один урок не может считаться выученным, пока он не закреплен болью.
— О, несомненно. Чему же это научит меня?
— Преподает ли учитель? — возразила она. — Или постигает ученик?
— Какая разница?
Возможно, изгиб ее губ и наклон головы в совокупности составляли некое подобие улыбки.
— Это, в свою очередь, тоже вопрос, достойный размышления, да?
Был и другой разговор… до или после этого, Джейсен не был уверен. Он помнил себя распластанным в выемке кожистой стены, и захваты «объятий боли» осторожно перемещались по его телу мягкими лианами.
Вержер сидела рядом, и когда сознание возвращалось к нему, он мог припомнить, что она уговаривала его выпить из горлышка вытянутой, похожей на тыкву бутылки. Слишком измученный, чтобы спорить, Джейсен попробовал; но жидкость — простая вода, чистая и холодная — ожгла его горло, так что он подавился и все выплюнул. Вержер терпеливо намочила обрывок тряпки и дала Джейсену высосать воду, пока его горло не расслабилось настолько, что он смог снова глотать.
Необъятная пустыня у него во рту впитала влагу в мгновение ока, и Вержер намочила тряпку снова. Так продолжалось достаточно долго.
— Для чего нам дана боль? — пробормотала она некоторое время спустя. — Ты задумывался когда-нибудь об этом, Джейсен Соло? В чем ее значение? Многие из самых набожных наших хозяев верят, что боль — это удар плети Истинных Богов: так через страдание Истинные Боги учат нас презирать комфорт, наши тела, и даже саму жизнь. Я же сказала бы, что боль сама по себе — это божество: жестокий рулевой жизни. Боль хлещет кнутом, и все живое начинает двигаться. Главный инстинкт живого существа — избегать боли. Прятаться от нее. Если идти здесь больно, то даже гранитовый слизняк поползет в другом месте; жить — значит быть зависимым от боли. Быть превыше боли — значить быть мертвым, да?
— Не для меня, — бездумно ответил Джейсен, как только состояние его горла позволило ему заговорить. — Каким бы мертвым, по твоим словам, я ни был, мне по-прежнему больно.
— Ох, ну, в общем, да. То, что мертвые превыше боли — всего лишь вопрос веры, правда? Скажем так, нам нравится верить, что мертвые превыше боли, но есть лишь один способ узнать это наверняка.
Она подмигнула ему с улыбкой.
— Как ты думаешь, может ли боль быть также и главным принципом смерти в таком случае?
— Ничего я не думаю. Я просто хочу прекратить это.
Вержер отвернулась со странным сопящим звуком; на долю секунды Джейсен вообразил даже, что его страдания наконец тронули ее; и задался вопросом, сжалится ли она над ним теперь…
Но когда она обернулась к нему, в ее глазах светилась насмешка, а не сочувствие.
— Что я за дура, — прочирикала она. — Все это время я думала, что разговариваю со взрослым. Ах, самообман — это самый жестокий из обманов, не так ли? Я позволила себе поверить, что когда-то ты был истинным джедаем, а на самом деле ты всего лишь мокрый трясущийся птенец, орущий из-за того, что твоя мать не торопится накормить тебя.
— Ты… ты… — Джейсен запнулся. — Как ты можешь… после всего, что ты сделала…
— Что я сделала? О, нет, нет, нет, малыш из семьи Соло. Теперь речь идет о том, что сделал ты.