Время от времени двое мужчин стояли у дверей и разговаривали друг с другом через решетку, но, поскольку другие заключенные делали то же самое, или кричали охранникам — которые никогда не отвечали, — или просто безумно бормотали, приходилось повышать их голоса, чтобы их можно было услышать, и это было слишком тяжело, чтобы выдерживать это надолго. Им обоим было удобно думать, что пока они живы, была надежда, что парфяне могут включить их в обмен пленными или что полководец Корбулон может попытаться заплатить выкуп за их освобождение.
Катон цеплялся за эту мысль, так как он находил, что мысль о том, что он никогда больше не сможет увидеть своего сына, почти невыносимой. Даже если на их освобождение потребуются годы, он может вернуться в Рим лишь потерянной тенью того человека, которым когда-то был, и Луций может не узнать его. Это наполнило его сердце горем, и были моменты, когда он поддавался своим страданиям, сидя, обняв колени в углу своей камеры. Это никогда не длилось долго; когда он понимал, что настроение у него пропало, он заставлял себя вставать и делать все, что мог, в замкнутом пространстве. Он мог растягиваться, делать приседания, отжимания и ограниченное количество других упражнений, чтобы сохранять свое тело гибким и сильным, насколько это возможно. Но он уже чувствовал, как голод разъедает его, и был уверен, что кости его стройного тела становились все более и более заметными с течением времени.
Ему не нужно было убеждать Аполлония делать то же самое, поскольку агент был полон решимости быть готовым действовать, если когда-либо представится возможность побега, какой бы маловероятной она ни была из-за режима, который парфяне установили для своих пленников. Дверь в камеру открывали только тогда, когда охранники приходили забирать заключенного на смерть, или когда заключенный умер и тело извлекали.
Влажный воздух сильно повлиял на Катона, и его все чаще и чаще мучили приступы мучительного кашля. Он молился Асклепию, чтобы тот помог ему выздороветь и не умереть от изнурительной болезни в этом ужасном месте. Если такова его судьба, то он надеялся, что он достаточно хорошо послужил Риму, чтобы получить право войти на Поля Элизиума в загробной жизни.
Его мысли были прерваны голосом агента.
— Катон… Катон!
Катон встал и повернул плечи, чтобы уменьшить напряжение, которое возникло из-за того, что он прислонился к стене. Подойдя к двери, он наклонился и приложил рот к решетке. — Я здесь. Что?
— Мне нужно кое-что тебе сказать.
— Так?
Последовала пауза, прежде чем Аполлоний продолжил. — Я хотел извиниться, трибун. Мне жаль, что я не мог сказать тебе истинную цель моей миссии.
— Да. Это жалость. Ты должен был мне доверять.
— Какая разница, даже если бы я сказал? Вологез все равно бы нашел мои заметки. Интересно, не приходило ли тебе в голову, что он мог пощадить нас, потому что посчитал бы твое удивление искренним?
— Нет. Я не думал об этом. Я сомневаюсь, что царя беспокоит представление о том, не невиновны ли вдруг те, кого он осуждает.
Аполлоний сухо усмехнулся. — Ты прав. Бедный Хаграр. Если бы я только не записал, что ты мне рассказал о разговоре с ним в Ихнэ, он мог бы быть еще жив. И, что более важно, продолжать думать о заговоре против своего царя. Говоря о Вологезе, мне интересно, какую судьбу он нам уготовил. Знаешь, мы еще можем выбраться из этого живыми.
— И как же?
— Моя миссия была успешной, насколько это было возможно. Я сделал подробные записи, чтобы помочь Корбулону спланировать свою кампанию.
— И они были взяты у тебя. Я как-то сомневаюсь, что в ближайшее время Вологез поделится ими с главнокомандующим.
— Ему и не обязательно. Я могу достаточно точно вспомнить большинство деталей.
— Тогда зачем, ради всего святого, ты записал все это на бумагу?
— На случай, если со мной что-нибудь случится. Вот почему я просил тебя вернуть флейту Корбулону.
— Что ж, он теперь не получит ее обратно, не так ли?
— Ему не нужна флейта, если я еще буду жив. Он может попытаться выкупить меня. И тебя, конечно, тоже, — быстро добавил агент.
Катон слышал эту аргументацию от Аполлония раньше и задавался вопросом, действительно ли агент этому верил, или он просто цеплялся за возможность предотвратить отчаяние. Он закашлялся и откашлялся. — Будем надеяться, что ты прав. Я уверен, что командующий не захочет потерять одного из своих лучших агентов.
— Одного из? — фыркнул Аполлоний. — Самого лучшего. Безусловно. Нет никого лучше, и командующий это знает.
— Я уверен, что знает.
Взрыв крика из дальней части коридора заглушил возможность дальнейшего обсуждения, и Катон снова рухнул на стену и закрыл глаза. Он решил скоротать время перед очередной выдачей еды и воды, вспоминая все возможные детали их миссии с того места, где они пересекли границу в Бактрисе. Кто знал, в конце концов, такая информация может пригодиться.
Примерно в то время, когда обычно доставляли пайки, Катон услышал лязг от двери в конце коридора и поднялся на ноги, чтобы размять плечи. Шаги эхом разносились по коридору, останавливаясь у каждой двери. Оранжевое сияние факела отражалось от каменной стены напротив камеры Катона, и затем он услышал мягкий голос.
— Римлянин… ты здесь?
Он почувствовал, как его пульс участился, когда он прижался к решетке и крикнул: — Да! Здесь!
— Шшш! Соблюдай тишину!
— Кто это? — спросил Аполлоний.
— Тихо, римлянин. Отойди!
Катон услышал скрежет засова и скрип петель из соседней камеры, а через несколько мгновений факел осветил знакомое лицо на решетке его собственной двери.
— Рамалан… — Он почувствовал волну беспокойства при мысли, что им пора умереть. — Что происходит?
— Назад, — приказал капитан.
Он сделал, как ему сказали, когда снаружи запротестовала задвижка, и дверь качнулась внутрь, обнажив офицера Вологеза в темном плаще с факелом в руке. Он указал на Катона. — Выходи, трибун. Сейчас.
Нерешительно Катон нырнул в узкую дверь и вышел в коридор, прищурившись от яркого пламени. Он увидел, как парфянин сморщился от отвращения, когда до него доносся зловонный запах камеры. Затем Рамалан протянул руку и закрыл дверь, вернув засов на место. Катон собирался снова заговорить, когда капитан мягко подтолкнул его к концу коридора.
— Наружу. Пошли.
Аполлоний шел впереди, за ним следовал Катон, замыкал троицу парфянин. У дверей камер, мимо которых они проходили, он заметил только одно лицо: мужчина с выпученными глазами и длинными спутанными седыми волосами. Рамалан направил к нему факел, и лицо исчезло во мраке. Когда они подошли к двери в конце и прошли внутрь, парфянин закрыл ее и запер ее на засов. Катон схватил его за руку.
— Что происходит?
— Я вытаскиваю тебя отсюда, трибун. Я не мог ничего сказать в камерах на случай, если заключенные раскроют то, что они подслушали.
— Я произнес твое имя…
— Да, — с горечью ответил Рамалан. — Надеюсь, тебя никто не слышал. В противном случае моя голова будет установлена над воротами дворца вместе с головой Хаграра.
— Он мертв?
— Конечно, он мертв. Вот что происходит с теми, кто замышляет заговор против Вологеза.
— А ты являешься участником этого заговора?
— Я служу принцу Вардану и его окружению.
— Его окружению? — вмешался Аполлоний. — Много ли противников царя?
Рамаланес повернулся к нему. — Лучше всего, чтобы вы не знали больше, на случай, если вас схватят до того, как вы достигнете границы.
— Как долго нас продержали в темницах? — спросил агент.
— Почти месяц. Царь сохранял вас живыми, чтобы вас могли принести в жертву зимнему празднику через два месяца.
— Подожди, — сказал Катон. — Откуда Вардан мог знать, что мы здесь? Гиркания находится в сотнях километрах к востоку от Ктесифона. Он ничего не слышал.
— Он и не в курсе. Я действую по приказу одного из его союзников во дворце. Рим поддерживает борьбу Вардана, и поэтому услуга возвращается. Если вы доберетесь до безопасного места, убедитесь, чтобы вашему императору сказали, что Вардан подтверждает свое согласие помочь Риму. Поняли?
— Конечно. Я позабочусь о том, чтобы его преданность Риму была известна.
— Он не предан Риму, — с нажимом сказал Рамалан. — Он верен Парфии. Он предпочитает соблюдать договоренность с вашим императором, вот и все.
У Катона хватило ума не вдаваться в подробности. — Я все равно его благодарю.
— Каков план побега? — спросил Аполлоний.
— У пристани ждет лодка. Лодочник не один из нас, но ему достаточно хорошо заплатили, чтобы он мог перевезти вас через реку. Оттуда телега доставит вас к Евфрату, где будет баржа, которая доставит вас до Дура-Европоса. Когда вы покинете баржу, у капитана будет пара монет на покупку лошадей, и вы поедете через пустыню в Пальмиру. Этот город находится в союзе с Римом, так что там вы будете в безопасности. Но сначала мы должны доставить вас к лодке. Пойдем!
— Подожди! — Катон остановил руку. — А как насчет моих людей? Я не могу уехать без них.
— Ваши люди мертвы, трибун. Их казнили, как только Вологез отправил тебя в темницы.
— Мертвы?
Рамалан кивнул. — Их головы были помещены ниже головы Хаграра на воротах. У меня не было шанса спасти их.
Катон не был уверен, что этот человек говорит правду, но выяснить это было невозможно.
— Нам пора идти, — настаивал Рамалан. Он поднялся по лестнице и вышел во двор рядом с самым большим конюшенным блоком. Была ночь, и на безлунном небе сияли звезды. Двое дворцовых стражников полусидели, прислонившись по обе стороны двери, их копья лежали у их ног.
— Мертвы? — спросил Аполлоний.
— Пьяны, — ответил Рамалан. — Я удостоверился, чтобы у них было много выпивки, чтобы быть уверенным.
Он вставил факел в желоб сбоку от двери и поманил Катона и Аполлония следовать за ним, когда он пересек открытое пространство к воротам. На противоположной стороне было несколько телег, привязанных к упряжкам мулов. В пятидесяти шагах впереди рабы грузили большие кувшины и амфоры на помост ведущей телеги. Катон заметил, что остальные уже были нагружены амфорами и другими предметами. В самом последней, той что поближе к ним, было полно мотков шкур животных.