— Не пей больше, друг ситный, ладно? — и едва успел отпрянуть внутрь своего временного жилища, отпустив полудверку, я пнул, что было сил, металлическую решетку ногой… “…и упал он вместе с кабиной зеркальной, отсеченный от мира реального, на самое дно, самого глубокого беспросветно-паутинного подвала, в расщелину водопроводно-канализационную — в самую гущу скоплений аномальных…”
Я еще долго массировал душу и без того помятую глупыми словами и бесперспективными надеждами. После чего вернулся в не менее растерзанную квартиру, захлопнул дверь — осточертели непроизвольно проникающие гости — прошел в ванную.
Старая дохлятина едва дышала: как она могла так изуродовать себя? Да еще постареть на полвека? Я ожидал чего угодно, только не ладанного, пускающего пузыри, остатка рыбины.
Я опустился подле ванны и, слизнув проступившие слезы — рецидивы запоя, — вырвался на свободу монолога:
— Что же ты сделала с собой, девочка моя дорогая? — и погладил щуку по корявой хребтине. — Ведь я так любил тебя…
“Любил? А любил ли ты? — удивился внутренний голос. — Кого и когда, сознайся, кроме себя самого?”
— Нет, любил, — возразил я и еще раз провел ладонью по костлявой спине. Пальцы разжались, остались погруженными в воду; щука вильнула хвостом, резко вывернулась, вцепившись мне в кисть.
— У-ой! — болезненная неожиданность стиснула зубы, как пассатижами прикусила язык, выдавив из него горько-соленые струйки. — Отпусти! Гадина!
Щука, уже не старая и не больная — разнузданная сторожевая собака — трепала мою ладонь, грозно рыча: по воде потянулись ручейки, расплываясь пятнами крови. Моей крови!
— Неужели это ты — Мара? — закричал я.
“Сообразительный ты наш”, — вякнул внутренний голос; чего ему — не его руку терзают!
— Ах ты тварь! — я схватил щуку за хребет левой рукой, начал дубасить рыбиной по кафелю, эмали, масляной краске пола. Щука извивалась, но челюстей не разжимала: я судорожно боролся с ней минут двадцать, пока не переломал ей все кости и не проломил голову. Лишь после этого она безвольно повисла на руке, но челюстей — волчью хватку — не разжала, не ослабила.
“Что же делать? Что делать?” — засуетился я. “Читать”, - хихикнул внутренний голос, осекся, непечатностью слов…
Кое-как приподняв руки, я открыл входную дверь — на площадке, в соседней квартире, жила-была врач-хирург, известный специалист в области космической травматологии.
Я уперся носом в пупочку звонка, дважды сообщив о себе. Хвала всевышнему: она оказалась дома!
— Костя, что с вами? — спросила соседка, открыв дверь: в открытом космосе щуки не летают…
— Да вот, как видите, приютил животное, а оно меня… решило отблагодарить.
— Проходите, — сказала соседка, пропуская меня в створ двери.
— Да нет, — застеснялся я, — пойдемте ко мне.
“Как покусанный мальчик после первой неудачной стычки”, - хихикнул внутренний голос.
— Проходите! — повторила женщина-хирург командным голосом, не терпящим возражений. Я молча повиновался.
С помощью кусачек она обломила щуке резцы, сняла окостеневшую тушку с моей синюшной кисти.
— Потерпите, Костик, начинаем обработку.
Я потерпел, еще раз и два. Руке стало легче, спокойнее, теплее. После укола мне поднесли стопарик спирта для дезинфекции — и я желудочно возликовал!
— Что вы намерены делать с рыбой? — спросила заботливая хозяйка и просто милая женщина.
— Можно, я оставлю ее вам? — тихо намекнул я. — Все равно у меня стухнет…
— Ну ладно, — не стала отказываться она, — сварю уху, нашлепаю рыбных котлет. А вы, Константин, приходите вечером на ужин, договорились?
— Хорошо, — сказал я и нагнулся к мертвой рыбке. — Щучка моя… — прошептал я, — любимая моя, я убил тебя, я… я… собственными руками, — слезы капали.
“А как со словами песни, что это не Мара?” — спросил внутренний голос.
— Она, она, — захныкал я. — Девочка моя любимая, убитая мною…
Хозяйка квартиры пригнулась, насторожилась, прислушиваясь к постпьяным бредням. Я и сам в тот миг не понимал, что со мной происходит.
— Вот что, Костя, — сурово сказала соседка. — Идите домой, поспите, отдохните, это у вас нервное, реакция на кровопотерю. А я к вам вечером сама зайду, договорились? Только никуда не выходите! Вы меня слышите?
— Да, — на сладкое, к слезам, я пустил сопли. — Это я-а-а у-убил ее-е…
Меня настойчиво подталкивали к двери, да я не особенно и сопротивлялся, спиной впитывая профессиональный взгляд тети-доктора. Шатаясь, я проволок ноги по холодному бетону, открыл и захлопнул дверь, едва добрался до кровати, плюхнулся на нее, обрубился…
VI
Я спал долго, тихо и бессновесно, а когда проснулся — на улице журчали ручьи, щебетали галки, вернувшиеся с югов, потрескивали раскрывающиеся коробочки хлопко-каштановых кустов: фу! неужели наступила весна?! Давно пора: на дворе месяц июнь, да климат наш сбился с пути, заблудился и отстал — майские и июньские снегопады не в диковинку.
Самочувствие мое приблизилось к комфортному состоянию. Я даже решил подняться, но оперся на руку и вскрикнул от боли, забыв, что кисть искусана до кости. Потрогал бинт: как там под ним? Кажется, припухлости нет. Своевременная перевязка плюс инъекция антибиотика — слава-слава образованным медикам и микробиологам!
Я подполз к краю постели, сдернул с себя покрывало, опустил пятки на приятно влажный пол. Решившись на несколько босых шагов, распахнул балконную дверь: ле-по-та… Теплый воздух омыл благоухающей ленью. Достав пачку “Дамба и K°”, я закурил, протягивая дым из смеси табака и карельского лишайника сквозь гранулированный фильтр, затянулся… Внизу, по изгибам и пересечениям улиц, шныряли эмобы. Вот из-за угла вывернула ослепительная новая модель “Сидро-спорт”, промчалась по противоположной параллели, развернулась на площади и подкатила к нашей парадной. “Интересно, что за штучка пожаловала к нам? — промурлыкал вэ-гэ. — К кому бы?” “Почему “она”?” — спросил я. Собеседник лишь замурлыкал, уклонившись от ответа. К кому? Ответить нечего: по всему стояку, сверху донизу, одни врачи и инженеры. “И сторожа”, - уточнил вэ-гэ.
Дверца супер-эмоба ласково распахнулась: из низко посаженного кресла вытянулась ножка, до бедра ослепляя узором золотисто-черного чулка… за ней последовала сестрица: каблучки простукали щербатую поверхность асфальта, поверили в его вечернюю прочность, замерли. Вслед за ножками, элегантно выгибаясь, из дверцы выползла очаровательная кошечка в бархатном платье. “Кошечка” легко освободила волосы от крохотной шляпки, рассыпала по плечам сверкающие пряди, они лениво растеклись по бархату. Вспыхнуло что-то до боли знакомое… Она подняла голову. И не просто так, а ко мне, заметила, рассмеялась, призывно стаскивая с балкона вниз, вниз без лифта и ступенек… Я вцепился в перила железной хваткой, как щука в кисть, не в состоянии оторвать себя…
— Котик, спускайся вниз, — донесся серебристый голос русалки, оторвал мои наручники от перил.
Она все-таки сделала это! Смогла! Я летел вниз, разметывая пролеты лестницы по стенам, скорее, скорее на улицу.
Мара аккуратно стояла, ослепительно улыбаясь в ожидании меня. Меня? Стройна как богиня, прекрасна как королева красоты. И рядом с ней я, пеньтюх пеньтюхом, в драных джинсах, в заплатанной самопальной рубахе и тапочках, почему-то зажатых под мышкой.
— Здравствуй, принц мой ясный! — пропела она, бросилась в мои объятия, осыпая поцелуями. — Это я, я! Принцесса Мара, твоя русалка! Не узнаешь?
— Узнаю, конечно узнаю, — самодовольно ответил я. — Откуда ты?
— Тебе так важно знать? Ведь я сделала все, как ты хотел: стала женщиной, богатой наследницей подводного царя.
— Женщиной? — поперхнулся я, заглядывая ей в глаза, а она упорно прятала их. — Женщиной??? Как прикажешь понимать твое признание?
— Ты сам этого хотел, — гордо вскинулась она бровями. — Я не могла вернуться с пустыми руками. Вот посмотри, — она открыла дверцу заднего сидения, вытащила дипломат, приоткрыла его: грудастые пачки сотенных бумажек ровными рядами распирали дипломат изнутри.
— Держи, — она сунула его мне, а я взял, подхватил кожаный сейф забинтованной рукой. — Что случилось? — ахнула русалка, бледнея.
— Нет-нет, ничего страшного! — ответил я, спрятал руку вместе с дипломатом за спину: жест получился двусмысленный, грубый, но Мара не поняла его; она на секунду прижалась ко мне: “О-о! Ты такой бесподобно колючий!”
— Пойдем, — она потянула меня к багажнику, открыла его.
— Что это?
— Японский стереовид и сто кассет к нему. Ведь ты всегда мечтал иметь такую игрушку!
— Да, мечтал. — Чего спорить? — Но откуда она у тебя?
— Тебе не все равно! — Ага, за дни отсутствия Мара научилась сердиться. — Я купила стереовид на честно заработанные деньги!
— Честно? — переспросил я, давясь слюной, выпучив глаза. — Честно заработанные? — Доказательств не требовалось: теперь я окончательно понял, где она их заработала. И каким местом.
“В отличие от ее недели, — пояснил внутренний голос, — ты всю жизнь только и делаешь, что подставляешь, да еще просишь повторить, разве не так?”
— Так, — согласился я, вслух растянув ответ, прозвучавший “та-а-ак”, как предвестник бури: Мара сжалась, задрожала.
— Почему ты смотришь… так… на меня? — из ее глаз потекли слезы. — Ты… ты сам рассказывал, как прекрасен и благороден труд гетер, как хорошо он оплачивается.
— Значит, это я вытолкнул тебя на панель? Что за бред!
— Панель? — переспросила Мара. — Какая панель?
— Ты пошла по рукам благодаря моим стараниям, так получается? — разозлился я.
“Так и получается, мистер Альфонс, — зафиксировал вэ-гэ, — именно так!”, окончательно обезоружив меня, приколов к спичечной коробке, как навозного жука.
— Да пропади оно все пропадом, — закричала русалка. — Если ты откажешься от меня… я умру, действительно умру, любимый мой, хороший мой, дорогой, любимый, принц…
— Прости, прости, прости, — зашептал я, прижав Мару к себе.