Ум стал для меня непрерывным потоком импульсов, и вклад каждого импульса определяется его местом в паттерне каналов, по которым импульсы текут внутри паттерна всех доступных каналов, и новые афферентные импульсы, вызванные внешними или внутренними стимулами, лишь отклоняют поток в том направлении, куда склонен двигаться весь поток… Мне нравилось сравнивать этот поток «репрезентативных» нейронных импульсов, во многом отражающий устройство мира, в котором живет центральная нервная система, с запасом капитала, питаемого входящими затратами и дающего непрерывный выходящий поток продукции. К счастью, этот капитал нельзя целиком израсходовать[420].
Мы разумны, потому что умеем распознавать образы, утверждает он. В этом наше счастье и наша беда[421].
Знакомство с классификатором
Самый систематический трактат о коннекционизме, или, как его позже назовут, парадигме искусственных нейронных сетей, написал не кибернетик, а неолиберальный экономист[422]. В книге 1952 года «Сенсорный порядок» Фридрих Хайек выдвинул коннекционистскую теорию разума, гораздо более продвинутую, чем теория символического ИИ, чье появление на свет праздновали в 1956 году на превозносимом семинаре в Дартмуте[423]. Чтобы описать «нервную систему как инструмент классификации» Хайек представил в «Сенсорном порядке» синтез гештальт-принципов и идей нейронных сетей Уоррена Мак-Каллока и Уолтера Питтса[424]. Он даже размышлял об устройстве, которое бы выполняло «алгоритм-классификатор» (выражение из современного машинного обучения). В 1958 году Фрэнк Розенблатт назвал свой перцептрон – первую действующую искусственную нейронную сеть для распознавания образов – коннекционистским устройством и признал, что работа «Хебба и Хайека» ему «подсказала очень многое»[425]. Нейропсихолог Дональд Хебб известен благодаря теории клеточных ансамблей – доктрине нейропластичности, которая заключена в изречении «Нейроны, которые активируются вместе, связываются» (см. главу 6). Экономист Хайек изучал самоорганизацию клеток мозга похожим образом, желая найти опору своей политической вере в спонтанный порядок рынков. Однако представление о том, что Хайек изобрел коннекционизм, представляет собой упрощение, при котором упускается из виду то, насколько он обязан неврологам и кибернетикам того времени. Точнее было бы сказать, что Хайек украл распознавание образов и превратил его в неолиберальный принцип регулирования рынка.
В 1920 году Хайек, тогда еще ассистент в лаборатории невропатолога Константина фон Монакова в Цюрихе, начал работу над теорией разума и развивал ее всю жизнь, публикуя статью за статьей[426]. Он создал впечатляющий синтез идей нейрофизиологии, холистической неврологии, гештальт-психологии, теории систем, эмпириокритицизма и кибернетики, а также мобилизовал арсенал когнитивной науки, чтобы представить неолиберальные принципы как естественные и универсальные[427]. Ярким примером здесь служит описание децентрализации знаний на рынке, которое Хайек заимствовал из описания децентрализации когнитивных функций в мозге, согласно теории нейропластичности Константина фон Монакова и Курта Гольдштейна.
Между 1940‑ми и 1960‑ми годами теория самоорганизации рынков способствовала возникновению теорий самоорганизации вычислительных сетей – и наоборот (см. главу 6). Однако следует сказать, что теория спонтанного порядка рынков Хайека была частью идеологического coup d’état. Действительно, ничто не выглядело менее спонтанным, чем рыночный порядок в сфере влияния ядерной сверхдержавы[428]. Как уже упоминалось, историки науки и технологии обычно подчеркивают влияние военного финансирования США на развитие кибернетики и искусственного интеллекта. Но для полноты картины необходимо признать, что у холодной войны был еще один фронт: неолиберальные доктрины возникли в ответ на дискуссию об экономическом расчете в социалистической экономике и на кейнсианскую политику[429]. Точно так же, как децентрализованная топология военной сети Arpanet (предшественницы интернета) создавалась как реакция на советскую военную угрозу, коннекционизм Хайека задумывался в том числе как реакция на социалистическое централизованное планирование и кейнсианство[430]. Чтение работ Хайека через эту призму помогает увидеть влияние экономической рациональности на ранние парадигмы ИИ, проследить распространение неолиберальных идей через модели сознания, рынков и машин в годы после Второй мировой войны, а также зафиксировать воздействие политических и социальных сил на создание таких моделей. Именно конкурентная рыночная сеть дала форму нейронным сетям Хайека, возведенным в ранг техник расчета цен потому, что, как признался экономист (см. эпиграф к этой главе), они имплицитно представлялись «запасом капитала, питаемого входящими затратами и дающего непрерывный выходящий поток продукции»[431]. В этом смысле теория разума Хайека была своего рода меркантильным коннекционизмом.
В этой главе я стремлюсь проследить, откуда «растут ноги» эпистемологического проекта Хайека, и показать, как коннекционистская теория сознания использовалась для укрепления специфического (идеологического) взгляда на рынок. Для этого нужно схематически реконструировать аргументы Хайека в обратном порядке, двигаясь от его экономической парадигмы к теории познания. Хайек выдвинул следующие линии аргументации:
– проблема экономики заключается в том, что знания ограничены: свободные люди устанавливают оптимальные цены на товары на основе неполной информации;
– знание приобретается при помощи классификации или распознавания образов, то есть за счет универсальной способности категоризировать восприятия, которые кажутся разными и неполными;
– классификация осуществляется через самоорганизацию связей в мозгу, или нейронных сетей, – иными словами, знание не состоит из высказываний и представлений, а реализуется топологией связей как принятие решений (классифицировать нечто как принадлежащее классу или нет);
– разум представляет собой динамический ментальный порядок связи, родственный, но не тождественный внешнему порядку; при этом логика и знание – не жесткое представление, а приблизительная модель мира, которая постоянно перестраивается.
В конечном счете, согласно политическому замыслу Хайека, коннекционизм и нейронные сети обеспечивают релятивистскую парадигму для оправдания «методологического индивидуализма» неолиберализма[432].
Децентрализованная и молчаливая рациональность рынка
В 1945 году Хайек вмешался в знаменитую дискуссию об экономическом расчете в социалистической экономике, опубликовав эссе «Использование знаний в обществе» (The Use of Knowledge in Society). Людвиг фон Мизес, принадлежавший австрийской экономической школе, инициировал дискуссию, утверждая, что в отсутствие товарных цен в качестве расчетной единицы рациональные экономические расчеты в условиях централизованной бюрократии социалистической экономики невозможны. Ему оппонировали экономисты-марксисты, в частности, Оскар Ланге, который поставил под сомнение важность таких единиц расчета, как деньги и рабочее время, в формировании цен. Хайек согласился с Мизесом, своим наставником, но сформулировал антисоциалистический аргумент иначе. Он утверждал, что экономический порядок представляет собой вопрос спонтанного знания, а не математической точности. Хайек рассматривал товарное ценообразование как спонтанный порядок, возникающий из неявного знания, то есть как «проблему использования знания, которое никому не дано во всей полноте». Из-за этой неполноты эффективно уловить знание не способны ни централизованные институты, ни технические вычислительные аппараты. Знаменитое высказывание Хайека о децентрализованной рациональности рынка звучит так:
Специфический характер проблемы рационального экономического порядка обусловлен именно тем, что знание обстоятельств, которым мы должны пользоваться, никогда не существует в концентрированной или интегрированной форме, но только в виде рассеянных частиц неполных и зачастую противоречивых знаний, которыми обладают все отдельные индивиды. Таким образом, экономическая проблема общества – это не просто проблема размещения данных ресурсов, если под данными понимается то, что они даны какому-то одному уму, сознательно решающему проблему, поставленную перед ним этими данными. Это, скорее, проблема, как обеспечить наилучшее использование ресурсов, известных каждому члену общества, для целей, чья относительная важность известна только этим индивидам. Или, короче, это проблема использования знания, которое никому не дано во всей его полноте[433].
Филип Мировски и Эдвард Ник-Ха считают, что нашли здесь «первую заповедь неолиберализма. Рынки существуют не для того, чтобы распределять физические ресурсы, а для того, чтобы интегрировать и распространять так называемые знания»[434]. Любопытно, что идея, согласно которой знание распределено по системе и не принадлежит какому-либо отдельному компоненту в ее совокупности, исходит из теории нелокальности функций мозга, сформулированной Монаковым. Ученый, в лаборатории которого, повторимся, Хайек работал в 1920 году ассистентом, предположил, что когнитивные функции (включая память) не ограничены одной конкретной частью, а распределены по всему мозгу. Он ввел термин «диашиз» (от греческого «полный шок»), чтобы описать способность поврежденного мозга восстанавливать когнитивные функции путем нейронной реорганизации[435]. Холистическую модель мозга, придуманную фон Монаковым, – то, что сегодня бы назвали «нейропластичностью», – систематизировал гештальт-невролог Курт Гольдштейн, работы которого Хайек читал и часто цитировал[436].
Идея Хайека, что рынок – место распределенного знания, не возникла из изучения экономических явлений, а была экстраполирована из холистической неврологии и ранних теорий нейропластичности. В «Сенсорном порядке» экономист также ссылается на идею нейрофизиолога Карла Лешли об эквипотенциальности мозга, которая имеет сходство с идеями фон Монакова и Гольдштейна:
Определенные психические процессы, которые обычно основаны на импульсах, протекающих в определенных волокнах, в случае разрушения этих волокон могут быть заново приобретены с использованием других волокон. Определенные ассоциации могут эффективно осуществляться через альтернативные пучки связи, так что, если один путь связи разрывается, оставшиеся способны давать результат. Такие эффекты наблюдались и описывались под названиями «заместительное функционирование» и «эквипотенциальность»[437].
Как предположил в том числе фон Нейман, холистическая неврология повлияла не только на идею Хайека о распределении знаний на рынке, но и на архитектуру распределенной памяти в вычислительных машинах[438]. В книге 1961 года «Принципы нейродинамики» Розенблатт также признал, что замечания Лешли и фон Неймана о распределенной архитектуре мозга стали одним из основных источников вдохновения при разработке нейронной сети перцептрон[439].
Децентрализовав знания в экономической парадигме, Хайек провел еще одну важную операцию децентрализации: мобилизацию неявного знания[440]. На Хайека также повлияла знаменитая статья 1945 года «Знать-как и знать-что». Ее автор, Гилберт Райл, защищал статус знания-как и навыков перед лицом, как предполагалось, «высших» форм сознательного и процедурного знания[441]. Хайек пишет:
«Знание-как» состоит в способности действовать в соответствии с правилами, которые мы можем раскрыть, но которые нам не нужно уметь формулировать, чтобы следовать им… Правила, которые мы не можем сформулировать, регулируют не только действия. Они также управляют нашим восприятием – в особенности восприятием действий других людей. Ребенок, который говорит грамматически верно, не зная правил грамматики, не только понимает все оттенки смысла, выраженные другими людьми в соответствии с этими правилами, но и способен исправить грамматическую ошибку в речи других[442].
То, что мы распознаём как целенаправленное поведение, – это поведение, следующее правилу, с которым мы знакомы, но которое нам необязательно знать в явном виде. Когда к нам подходит человек, мы распознаём, настроен ли он враждебно (или дружески), ведет ли игру, хочет ли продать товар или заняться любовью, но мы понятия не имеем, как это распознаём[443].
Холистическая неврология того времени выражала те же взгляды. Для Гольдштейна, например, бессознательное – это не локус первичных инстинктов, управляющих сознательным умом, как считали его предшественники-фрейдисты, а скорее локус абстрактных способов поведения, столь же важных, как и сознательные. С такой точки зрения бессознательное представляет собой пространство правил в процессе становления и зачаточных абстракций, которые необходимо довести до совершенства[444]. Благодаря исследованиям Хайек смог заявить, что бессознательное поведение также обладает силой создавать привычки, нормы и абстракции. Это наблюдение развивают Мировски и Ник-Кхах, указывая, что «для Хайека рациональность в значительной степени была бессознательной… Знание больше не напоминало энтропию или волшебную пыль; теперь оно походило на огромный затонувший айсберг, на девять десятых невидимый»[445]. Несмотря на всю привлекательность, аналогия с «подводной» рациональностью не совсем точно отражает позицию Хайека. Переворачивая обычную топологию разума, он предположил, что неявное знание не подсознательное, а скорее «надсознательное» или «метасознательное»[446]. Хайек подчеркивал, что существуют метасознательные правила, столь же абстрактные, как и сознательные:
Хотя мы явно часто не осознаем умственные процессы, потому что они еще не поднялись до уровня сознания, а продолжаются на более низких (как физиологически, так и психологически) уровнях, нет причин считать, что сознательный уровень должен быть самым высоким. И существует много оснований, которые делают вероятным следующий факт: чтобы быть сознательными, процессы должны направляться сверхсознательным порядком, который не может выступать объектом собственных представлений. Таким образом, умственные события могут быть бессознательными и непередаваемыми, потому что происходят на слишком высоком или слишком низком уровне[447].
От Хайека ускользнуло, что эту децентрализованную и бессознательную рациональность можно найти не только в рынках, но и в других формах человеческой организации и сотрудничества. Маркс, например, признавал разделение труда в мастерских и мануфактурах формой стихийной и бессознательной рациональности[448]. Капитал, по Марксу, эксплуатирует рабочих не только индивидуально, но и посредством общественного сотрудничества, которое усиливается разделением труда и машин. Маркс приписывал силу разделения труда фигуре совокупного рабочего (Gesamtarbeiter), которая не сводится к сумме отдельных задач (см. главу 4). Схожим образом для Хайека рынок был спонтанной формой самоорганизации, которая представляет собой нечто большее, чем простую сумму индивидуальных обменов. Однако Маркс вслед за Чарльзом Бэббиджем осознавал, что спонтанную рациональность труда могут захватить фабричная система и технологические инновации, а Хайек, напротив, считал захват рациональности рынка техническими или институциональными аппаратами невозможным (в случае, если он все же будет осуществлен, то это сделают нелиберальные силы). Хайек не мог предсказать, что в самом начале XXI века цифровые сети и крупные центры обработки данных, использующие полностью искусственные нейронные сети, о которых говорили кибернетики, будут отслеживать и вычислять социальное поведение и коллективную рациональность в режиме реального времени, знаменуя собой высокоэффективный режим экстрактивизма знаний в глобальном масштабе.
Cпособность к классификации, или Что такое паттерн?
На протяжении всей карьеры Хайек определял классификацию как основную способность разума в его взаимодействии с миром и в производстве новых идей (включая «идеи», которые для экономистов важнее всего, – цены на товары). В статье 1947 года Мак-Каллок и Питтс уже теоретически приспособили искусственные нейронные сети для «восприятия слуховых и визуальных форм», но в «Сенсорном порядке» (1952) Хайек первым осуществил систематическую трактовку коннекционизма и классификации как общей способности разума. Даже сегодня хайековское описание классификации остается актуальным введением в определение алгоритмов-классификаторов машинного обучения: «Явления, которые нас интересуют, обычно именуются в психологии „различениями“. Этот термин вводит в заблуждение, потому что предполагает своего рода „распознавание“ физических отличий различаемых событий, в то время как мы имеем дело с процессом, который создает рассматриваемые отличия. То же самое относится и к большинству других доступных для использования слов, таких как «сортировать», «дифференцировать» и «классифицировать». Единственным подходящим термином, свободным от вводящих в заблуждение коннотаций, служит слово «группировка». Тем не менее для целей дальнейшего обсуждения удобно применять глагол «классифицировать» и соответствующие ему существительные «классы» и «классификация» в особом техническом значении… Под «классификацией» мы будем понимать процесс, где в каждом случае, когда происходит определенное повторяющееся событие, оно производит один и тот же специфический эффект… Все разные события с одним и тем же эффектом будут называться событиями одного и того же класса, и тот факт, что каждое из них производит один и тот же эффект, станет единственным критерием, по которому их относят к одному классу»[449].
За приведенным отрывком в «Сенсорном порядке» следуют размышления о возможности машин, которые воплощают этот принцип классификации. Хайек приводит примеры аналоговых машин, благодаря своей простоте помогающих проиллюстрировать базовую статистическую логику ранних искусственных нейронных сетей, таких как перцептрон Розенблатта: «Мы можем представить машину, созданную для выполнения простых процессов классификации этого рода. Мы можем, например, представить машину, которая "сортирует" помещенные в нее шары разного размера, распределяя их по разным контейнерам… Другой тип машины, выполняющей этот простой вид классификации, можно представить как аналогичным образом сортирующий индивидуальные сигналы, поступающие через один из множества проводов (или труб). Здесь мы будем рассматривать любой сигнал, поступающий через конкретный провод (или трубу), как одно и то же повторяющееся событие, которое всегда приведет к одному и тому же действию машины. Машина также аналогичным образом реагировала бы на сигналы, поступающие через некоторые другие трубы или провода, и любая группа сигналов, на которую машина реагировала бы одинаково, рассматривалась бы как события одного и того же класса. Такая машина действовала бы как упрощенная телефонная станция, в которой каждый из входящих проводов был бы постоянно соединен, скажем, с определенным звонком, так что любой сигнал, поступающий по одному из этих проводов, приводил бы его в действие. Все провода, соединенные с одним звонком, тогда несли бы сигналы, принадлежащие одному классу. Фактическим примером машины этого типа выступают некоторые статистические машины для сортировки карточек, на которых пробитые отверстия представляют статистические данные»[450].
Эта механическая аналогия показывает, что для Хайека мысленное конструирование классов (понятий, категорий, паттернов, цен и т. д.) – не просто группировка восприятий и ментальных событий, которые кажутся похожими. Хайек утверждал, что человеческий разум определяет классы, не только распознавая сходства, но и зачастую устанавливая их (среди иных произвольных элементов). Это означает, что для Хайека (как и для кибернетиков) создание класса представляет собой прагматическое, а не абстрактное действие, во многом подобное усвоению индивидуальной привычки или социальной условности путем повторения. Согласно Хайеку, различные перцептивные события распознаются как часть одного и того же класса всякий раз, когда они вызывают один и тот же эффект в нервной системе или в качестве двигательной реакции. Другими словами, один и тот же паттерн восприятия должен производить одну и ту же сознательную идею и/или один и тот же двигательный паттерн.
К понятию класса Хайек относил перцептивные и эстетические категории (гештальт и паттерн), а также этические и политические понятия (привычка и норма). Теория гештальта оказала столь глубокое влияние на Хайека, что его концептуальную рамку можно считать переводом принципов гештальта в социально-экономическую сферу[451]. В немецкой литературе и науке понятие гештальта (или конфигурации восприятия) играло центральную роль с XVIII века, от Гёте до Маха, прежде чем было канонизировано в гештальтистской психологии восприятия. На Хиксоновском симпозиуме в 1948 году (см. предыдущую главу) кибернетики поставили под вопрос уникальность гештальт-восприятия как способности человека, утверждая, что такое восприятие можно механизировать с помощью технологий, например искусственных нейронных сетей Мак-Каллока и Питтса для распознавания паттернов. Фактически, более технический английский термин «распознавание паттернов» постепенно вытеснил немецкое слово Gestalt, который использовали ученые, бежавшие в США от нацизма[452].
Но именно гештальт-теория, а не кибернетика помогла Хайеку распространить определения класса и паттерна на экономику. Уже в «Сенсорном порядке» он расширил понимание паттернов далеко за пределы зрительной сферы, упоминая паттерны «внутри мозга», «движений», «поведения», «двигательных реакций», «установок и предрасположенностей», «нервных импульсов», «топологические», «временные» и так далее. Он разработал обширный репертуар понятия паттерна, который включал в себя форму, шаблон, слепок, схемы, абстракцию, норму, привычку, предрасположенность, компоновку, правило и вывод. Однако именно в «Теории комплексных явлений» (1961) Хайек начал использовать для определения классификации пророческое выражение «распознавание паттернов»[453]. Вероятно, самые дальновидные пассажи Хайека посвящены описанию многомерных паттернов через математические уравнения (уравнения искусственных нейронных сетей вычисляют с помощью дифференциальных методов)[454]. Например, он пишет:
Многие паттерны природы мы можем обнаружить только после того, как они сконструированы нашим разумом. Задача математики – систематическое создание таких новых паттернов. Роль, которую геометрия играет в отношении некоторых визуальных паттернов, служит лишь самым знакомым примером. Великая сила математики заключается в том, что она позволяет описывать абстрактные паттерны, которые не могут быть восприняты органами чувств, и устанавливать общие свойства иерархий или классов паттернов высоко абстрактного характера. Каждое алгебраическое уравнение или набор таких уравнений определяет класс паттернов, при этом его индивидуальное проявление конкретизируется по мере того, как мы заменяем переменные определенными значениями[455].
Как и другие современные философы, Хайек не делал различия между способностью изобретать класс и способностью изменять поведение: складывание привычек и норм следует той же логике, что и складывание идей. Таким образом, Хайек распространил способность конструировать классы и паттерны на практику и социальное поведение:
Мы ведем себя одинаково по отношению к вещам не потому, что эти вещи тождественны в физическом смысле, а потому, что мы научились классифицировать их как принадлежащие к одной и той же группе, можем одинаково использовать их или ожидать от них того, что для заинтересованных лиц будет считаться эквивалентным эффектом[456].
Тем не менее, для любой эпистемологии решающее значение имеет не определение знания как такового, а способность его изобретать. Как разум производит новые идеи? Хайеку нужно было не только дать определение классификации и распознавания паттернов, но и разъяснить, как создаются новые классы и паттерны. По мнению ученого, люди в ходе повседневной деятельности постоянно создают и разрушают классы и модели. В частности, разрушение традиционных и знакомых классов, через которые воспринимается реальность, и реконструирование новых классов в рамках неожиданных констелляций следует считать modus operandi науки (в противовес сциентизму и «инженерному типу мышления»)[457]:
Менее известна идея, согласно которой Наука разрушает и заменяет систему классификации, которую представляют чувственные качества, однако Наука занимается именно этим… Процесс замены классификации «объектов», которые наши чувства уже классифицировали одним способом, и «вторичных» качеств, в которых чувства скомпоновали внешние раздражители, на новую классификацию, основанную на сознательно установленных отношениях между классами событий, выступает, пожалуй, наиболее характерной чертой процедуры естественных наук. Вся история современной Науки представляет собой процесс постепенного освобождения от врожденной классификации внешних раздражителей, который будет продолжаться, пока они не исчезнут[458].
Принимая во внимание синтез психологии, математики, кибернетики, социологии и философии науки, который Хайек осуществил в теории коннекционизма, его можно определить как экономиста распознавания паттернов, или, скорее, экономиста, который превратил распознавание паттернов в рыночный принцип неолиберализма.
Нейронные сети как модель разума
Каким образом набор различных стимулов ассоциируется с одним и тем же классом, то есть распознаётся как повторяющийся паттерн? Какой мозговой процесс делает возможной классификацию? Коннекционизм Хайека дал эмпирическое объяснение отношению между восприятием и познанием. Под влиянием идеи нейронных сетей Мак-Каллока и Питтса Хайек свел познание до простого принятия решения (в гештальт-школе познание связано с интуицией, Einsicht[459]). В модели Мак-Каллока и Питтса структура идущих друг за другом слоев узлов (состоящих из нескольких нейронов, или переключателей) фильтрует большой объем входящих данных в простой двоичный вывод (один нейрон, или переключатель), который решает, принадлежит ли группа входящих стимулов к этому классу или нет. Решение довольно элегантно: один узел преобразует большой объем входящих данных в простой двоичный вывод, означающий «да» или «нет». Как и в случае машинного обучения с учителем, конечный узел относится к этому классу по соглашению (например, получает метку «яблоко»). Утверждается, что модель не изоморфна, то есть ни одна из ее частей не похожа на интерпретируемое ею знание: нет локализованной области сети, которая запоминает, например, общую форму яблока в узнаваемых пропорциях[460]. Правильная классификация стимулов зависит от общего поведения вычислительной структуры.
Однако коннекционизм Хайека, который можно назвать Гештальт-коннекционизмом, чтобы отличать от логического коннекционизма Мак-Каллока и Питтса и статистического коннекционизма Розенблатта, не был связан с защитой вычислительной теории разума. Хайек утверждал, что разум (который, по его мнению, есть ничто иное, как ментальный порядок и самоорганизующуюся сеть сущностей, например нейронов) может только создать модель, а не представление мира (чувственный, сенсорный порядок, образованный отношениями между квалиа). Хайек писал: «Таким образом, то, что мы называем разумом, – это особый порядок набора событий, происходящих в каком-то организме и каким-то образом связанный с физическим порядком событий в окружающей среде, но не идентичный ему»[461]. В 1945 году кибернетики Артуро Розенблют и Норберт Винер описали создание моделей примерно так же:
Частичные модели, какими бы несовершенными они ни были, представляют собой единственное средство, разработанное наукой для понимания Вселенной. Это утверждение подразумевает не пораженческую позицию, а признание того, что основным инструментом науки служит человеческий разум и что человеческий разум конечен[462].
Построение модели – это реализация одной среды в рамках внутренних параметров и ограничений другой среды. При этом в процессе перевода некоторые элементы рассредоточиваются, округляются и искажаются. Хайек также признавал, что мысленный порядок – частичная, часто ложная интерпретация реальности:
Мы видели, что классификация стимулов, производимая органами чувств, основывается на системе приобретенных связей, которые частично и несовершенно воспроизводят отношения между соответствующими физическими раздражителями. Сформированная таким образом «модель» физического мира будет лишь очень искаженно воспроизводить отношения, существующие в мире; и классификация этих событий нашими чувствами часто оказывается ложной, то есть порождает ожидания, которые не будут подтверждаться событиями[463].
Показательно, что после Бэббиджа на водоразделе истории вычислений встал еще один политический экономист. Бэббидж предложил внедрить вычисления для автоматизации умственного труда в промышленном процессе, Хайек же утверждал, что расчет рыночных транзакций невозможен и, в любом случае, способен нанести ущерб автономии рынка. Теоретические различия и исторический разрыв между Бэббиджем и Хайеком отражают разницу между символическим и коннекционистским ИИ, между идеей познания, основанной на представлении, и идеей познания, основанной на моделировании. Проект автоматизации умственного труда по образцу ручного счета Бэббиджа развернулся в машину Тьюринга и дедуктивные алгоритмы символического ИИ. Числовые манипуляции стали манипуляциями с символами, не оставив места для интерпретации значения и способности к адаптации. Если вычисления Бэббиджа родились из стремления к точности, требуемой для исправления ошибок в логарифмических таблицах, то в коннекционизме (в том числе в варианте Хайека) раскрылась гибкая и адаптивная эпистемология[464]. Вслед за Хайеком и фон Нейманом, Розенблатт подчеркнул, что его нейронная сеть перцептрон представляет собой упрощение и преувеличение определенных особенностей человеческого разума, а также не претендует на звание окончательной парадигмы интеллекта.
Рынок как модель нейронных сетей
Помимо теории распознавания паттернов, Хайек известен тем, что ввел техническое определение информации – до того, как этот термин вошел в употребление – в эссе 1945 года «Использование знаний в обществе», предвосхитившем математическую теорию коммуникации Шеннона 1948 года. В рабочем определении информации шла речь о единицах коммуникации – точнее, о «ценовых сигналах». Хайек известен также тем, что описал рынок как компьютер или, говоря языком того времени, как особую распределенную телеграфную сеть, «своего рода машину для регистрации изменений или систему телекоммуникаций» (следует отметить, что в те годы ЭВМ еще не был распространенной технологией):
Мы должны смотреть на систему цен как на механизм передачи информации, если хотим понять ее действительную функцию – функцию, которую, разумеется, она выполняет тем менее совершенно, чем более жесткими становятся цены. <…> Наиболее важно в этой системе то, с какой экономией знаний она функционирует, или как мало надо знать отдельным участникам, чтобы иметь возможность предпринять правильные действия. В сжатой, своего рода символической форме передается только самая существенная информация и только тем, кого это касается. Это больше чем метафора – описывать систему цен как своеобразный механизм по регистрации изменений или как систему телекоммуникаций, позволяющую отдельным производителям следить только за движением нескольких указателей (подобно тому, как инженер мог бы следить за стрелками лишь нескольких датчиков), чтобы приспосабливать свою деятельность к изменениям, о которых они, возможно, никогда не узнают ничего сверх того, что отражается в движении цен[465].
Тогда как кибернетики высокомерно стремились к полной автоматизации, Хайек утверждал, что величина сложности рынков превысит аппаратные ограничения любого устройства для вычислений и решения уравнений. Два десятилетия спустя представитель другого лагеря в дебатах о роли планирования, экономист Оскар Ланге, выступая за использование новых мощных ЭВМ для решения математических проблем экономики, возразил, что инновации преодолели эти ограничения: «Так в чем проблема? Давайте поместим одновременные уравнения в ЭВМ – и мы получим решение менее чем за секунду»[466]. Для Ланге компьютер был новым инструментом познания, делающим возможным новый взгляд на экономику, поскольку «ЭВМ осуществляет функцию, которую рынок никогда не сможет выполнять»[467]. Косвенным образом Ланге предложил использовать компьютер в качестве технического посредника для решения проблем централизованного планирования и спонтанности рынка. Именно это озарение подняла на щит левоакселерационистская риторика, выступая за публичное алгоритмическое планирование в противовес частному планированию корпораций в эпоху больших данных; Фредрик Джеймисон, например, выступает за национализацию вычислительных мощностей глобальных логистических гигантов, таких как Walmart и Amazon[468]. Но какой именно вид вычислительной техники имел в виду Ланге? В следующей части его рассуждений, часто игнорируемой, упоминаются не детерминированные вычисления, а нечто, напоминающее процесс обучения искусственных нейронных сетей:
Рыночный механизм и метод проб и ошибок, которые я предложил в моем эссе, действительно играли роль вычислительного устройства для решения системы одновременных уравнений. Решение было найдено путем предположительно сходящихся итераций. Итерации основаны на принципе обратной связи, который постепенно устранял отклонения от равновесия. Ожидалось, что процесс будет действовать как сервомеханизм, который посредством обратной связи автоматически устраняет помехи… Тот же самый процесс может быть реализован с помощью электронной аналоговой машины, которая имитирует итерационный процесс, подразумеваемый tâtonnements [пошаговыми приближениями] рыночного механизма. Такой электронный аналог (сервомеханизм) имитирует работу рынка. Это утверждение, однако, можно перевернуть: рынок имитирует электронный аналоговый компьютер. Другими словами, рынок можно рассматривать как своеобразную вычислительную машину, которая служит для решения системы одновременных уравнений. Он работает как аналоговая машина: сервомеханизм, основанный на принципе обратной связи. Рынок можно рассматривать как одно из старейших исторических устройств для решения одновременных уравнений. Интересно то, что механизм решения осуществляется через социальные, а не физические процессы. Оказывается, и социальные процессы могут служить основой для устройств обратной связи, решающих уравнения через итерации[469].
Следуя традиции коннекционизма Хайека, Ланге описал рынок в виде социальной машины, решающей одновременные уравнения с помощью пошаговых приближений (tâtonnements), аналогично обучению алгоритма, который меняет свои параметры методом проб и ошибок. Этот пример использования приближенных методов для решения рыночных уравнений, конечно же, не имеет ничего общего с централизованной социалистической экономикой, скорее он схож с современными алгоритмами обучения искусственных нейронных сетей (в частности, обратным распространением и градиентным спуском). Как показывают два пассажа Хайека и Ланге, в экономических дебатах XX века модели рынка и вычислений иногда менялись позициями, но реальной ставкой оставалась агентность и автономия лежащих в их основе социальных процессов.
К политической эпистемологии нейронных сетей
Признание Хайека в том, что он представляет коннекционистский разум как основной капитал, находящийся в постоянном обмене с рынком, похоже, подтверждает в эпоху ИИ соблазнительную теорию «реальной абстракции» марксиста Альфреда Зон-Ретеля. В книге 1970 года «Интеллектуальный и ручной труд» (Intellectual and Manual Labour) Зон-Ретель обрисовал «эпистемологическую критику». Он утверждал, что товарная форма служит источником абстрактного мышления и что в древности опосредованный деньгами товарообмен породил первый пример абстрактной мысли – философию, которая, как и деньги, устанавливает принцип абстрактной эквивалентности между материальными вещами. Товар, который обменивается на другой товар, выступает для Зон-Ретеля парадигматическим примером «реальной абстракции», то есть такой, что выражена посредством вещи. Это происходит даже тогда, когда обмен осуществляется бессознательно (с этим согласились бы и Маркс, и Хайек). Таким образом, абстракция рыночного обмена предшествовала эволюции философских и научных «сознательных» абстракций, повлияв на их развитие.
Зон-Ретель был убежден, что общие идеи философии и аналитической математики исторически возникли, когда первые деньги в монетной форме (сделанные из электрона – природного сплава золота и серебра, который в изобилии встречался в Малой Азии) начали циркулировать в качестве стабильного общего эквивалента в древнегреческих колониях[470]. Согласно версии Зон-Ретеля, как только деньги освободились из-под контроля деспота, их числовая форма вдохнула жизнь в философию как первую форму светской абстракции (действующими режимами абстракции были религия и мифология). Когда через несколько поколений электронные монеты вошли в обращение и усилили торговлю, в греческих колониях возникло первое поколение канонических западных философов, включая Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена. Зон-Ретель утверждал, что понятия тождества, субстанции, делимости и бесконечности, типичные для досократических философов, отражают свойства, измеряемые новым металлическим средством торговли. Таким образом, светское мышление зародилось как сознательная критическая реакция на беды, которые деньги принесли греческому обществу.
Сведение генезиса символических форм к общему денежному эквиваленту слишком легко приводит к фаталистическому прочтению пагубного влияния капитализма на ментальный порядок, постулируя положение вещей, при котором трудно, если вообще возможно, мыслить вне логики капитала. В описании появления концептуальных орудий Зон-Ретель подчеркивал лишь влияние сферы обращения (торгового обмена) и тем самым минимизировал сферу производства (общественное разделение труда). При этом он упускал из виду рефлексию труда посредством орудий и языка, которая, согласно другим материалистическим эпистемологиям (включая теории Жана Пиаже и Петера Дамерова), породила математические абстракции задолго до возникновения торгового обмена[471]. Другими словами, реальная абстракция общественного разделения труда предшествовала реальной абстракции денежного обмена и наемного труда. Абстрактное мышление существовало в обществах, где не было денежного обращения, но существовало разделение труда и, в частности, рабство. Хайек бы счел удобным рассматривать философскую дисциплину в качестве зеркала рыночных абстракций, не упоминая о потенциальной автономии труда и изготовления инструментов. Если изощренный коннекционизм Хайека представляет собой не что иное, как сублимированную версию «рыночной рациональности», то как бы выглядела альтернативная эпистемология нейронных сетей, не созвучная неолиберальному мышлению?
В Grundrisse Маркс представил критику эпистемологии Гегеля, которую можно распространить на меркантильную эпистемологию Хайека. Во введении к этой работе (написанном в 1857 году, за десять лет до «Капитала»), Маркс изложил диалектику абстрактных и конкретных идей с помощью «метода политической экономии», соединив немецкий идеализм и британскую политическую экономию. Поставив под сомнение данные категории повседневного языка, как предлагал сам Гегель в «Феноменологии духа», Маркс подчеркивал, что такое привычное выражение как «труд» представляет собой результат длительного сочетания различных абстракций, а не простое и исходное понятие, с которого следует начинать размышление[472]. По Марксу, «научно-правильный метод» заключается в переходе от хаотического представления идеи в целом (Vorstellung) к более простым понятиям (Begriff), и затем от них происходит движение к воссозданию целого как «богатой совокупности многочисленных определений и отношений»[473]. Описание Хайеком научного метода как создания и уничтожения абстракций (классов, паттернов и т. д.), через которые воспринимается реальность, похоже, не отличается от описания Маркса, хотя политические экстраполяции очевидным образом расходятся. Создание новых идей было для Хайека субъективным делом и проявлением индивидуальной свободы, в то время как для Маркса оно находилось под влиянием общественных производственных отношений и зачастую органично соответствовало логике капитала. Маркс взял в качестве примера труд, который кажется старой, знакомой и простой категорией, превращенной современным капитализмом в абстракцию. Фактически, по Марксу, промышленный капитализм возник через навязывание «абстрактного труда», безразличного к специфике «конкретного труда», превращенного в товар[474]. В отличие от доиндустриального конкретного труда, абстрактный труд измеряется в абстрактных единицах времени, и работники получают оплату пропорционально этим единицам[475]. Исторически рабочий класс в его современном понимании был конституирован в индустриальную эпоху как новый политический субъект путем навязывания всеобщего эквивалента абстрактного труда[476].
В отличие от Хайека, Маркс поставил под сомнение политическую генеалогию категорий экономической мысли. Для него категории мышления – и особенно категории труда – не нейтральны, а скорее присущи капиталистической логике. Таким образом, они способствуют определенной нормализации и эксплуатации общества, а также контролю над ним. Однако, если не впадать в политический фатализм, следует признать, что способность к абстракции никогда не была исключительным атрибутом власти. Чтобы оспорить абстрактный труд в капиталистическом смысле, нужно учесть, что способность к абстракции принадлежит человеческому разуму в его диалектическом отношении к миру, орудиям и технике, а не только к суверенному аппарату, будь он капиталистический или какой-то другой. Как справедливо отмечают политические философы Майкл Хардт и Антонио Негри, «абстракция необходима как для функционирования капитала, так и для его критики»[477]. Каждая абстракция и каждая классификация – это результат общественного разделения труда, противоречий и конфликтов, порождающих знание. Равным образом нейронные сети Хайека и искусственные нейронные сети в целом остаются расширением того самого социального разделения абстрактного труда.