Всеобщий интеллект сообщества в целом, мужчин и женщин, чахнет или извращается (а чаще и то, и другое) еще в младенчестве, посредством сокрытия от женщин знания, которыми обладают мужчины… Зла, которое исходит от практически универсальных институтов домашнего рабства, в котором держат половину человечества, можно избегнуть одним простым средством – полностью их искоренить. Дайте мужчинам и женщинам равные гражданские и политические права[214].
Прошло почти двадцать лет с тех пор, как всеобщий интеллект этой страны получил первый толчок к развитию благодаря введению новой механической системы обучения чтению и письму более дешевыми и эффективными методами, чем те, которые использовались ранее… Общественный ум сделал огромный шаг вперед: несмотря на все насмешки над выражением «марш интеллекта», неоспорим тот факт, что всеобщий интеллект страны значительно вырос. И одним из первых плодов возросшего интеллекта стало убеждение, которое быстро становится всеобщим: наша правовая система, далеко не лучшая в мире, чрезвычайно плоха и острейшим образом нуждается в пересмотре и реформировании[215].
Развитие основного капитала является показателем того, до какой степени всеобщее общественное знание [Wissen, knowledge] стало непосредственно производительной силой, и отсюда – показателем того, до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю всеобщего интеллекта и преобразованы в соответствии с ним[216].
Марш интеллекта
На карикатуре 1828 года из серии «Марш интеллекта» художник Уильям Хит изобразил гигантский автомат, который широко шагает, сжимая метлу, чтобы смести пыльную массу клерков, духовенства и бюрократов – фигуры старого порядка и устаревших законов (см. рис. 4.1). Живот автомата – паровой двигатель, а его голова, увенчанная короной с надписью «Лондонский университет», состоит из книг по истории, философии и – что важнее – механике. На заднем плане лежит поверженная богиня правосудия, она зовет автомат: «О, приди и спаси меня!» На первый взгляд, карикатура может показаться гимном демократическим идеалам и интеллектуальному прогрессу, но при ближайшем рассмотрении становится очевидно: она высмеивает веру в то, что технологии промышленной автоматизации (уже похожие на роботов) благодаря государственному образованию станут истинным проводником политических изменений и социальной эмансипации. Действительно, Хит начал рисовать серию сатирических гравюр по заказу тори, чтобы выразить сарказм представителей партии в отношении возможной демократизации знаний и технологий для всех классов. Однако благодаря визионерскому дару художника гравюры стали манифестом прогрессивного лагеря и изобретением будущего[217].
Рис. 4.1. Уильям Хит. «Марш интеллекта». Ок. 1828 г. Британский музей
Общественная кампания Марш интеллекта, или Марш разума, запущенная в Англии во время промышленной революции, требовала исцелить социальные недуги с помощью программ государственного образования низших классов[218]. Выражение «Марш интеллекта» впервые употребил Роберт Оуэн в 1824 году. Промышленник и социалист-утопист в письме в The Times отмечал, что в последние годы «человеческий разум сделал самые быстрые и широкие шаги в познании человеческой природы, а также в общем знании»[219]. Кампания вызвала реакционную и, что неудивительно, расистскую реакцию: газета стала высмеивать амбиции рабочего класса под саркастическими заголовками (например, «Марш интеллекта в Африке»), в которых худшим образом проявлялся колониальный менталитет[220]. Как кампания за повышение грамотности и прогресс технологии Марш интеллекта был частью Вопроса о машинах, который рассмотрен в предыдущей главе. В 1828 году London Magazine поддержал кампанию «на благо всеобщего интеллекта страны», который благодаря массовому просвещению, по мнению редакторов, приведет к пониманию того, что нужно реформировать прогнившую законодательную систему[221]. Когда в 1858 году Маркс употребил английское выражение «всеобщий интеллект» [general intellect] в знаменитом «Фрагменте о машинах» из Grundrisse, он вторил политическому климату, который сложился вокруг Марша интеллекта, и утверждал способность «всеобщего общественного знания» ослабить и разорвать скорее цепи капитализма, чем оковы старых институтов[222].
Маркс впервые встретил идею всеобщего интеллекта и, что важнее, аргумент, согласно которому знание, отчужденное машинами, может стать силой, враждебной рабочим, в книге Уильяма Томпсона «Исследование законов распределения богатства» (опубликована в 1824 году, когда Оуэн провозгласил «Марш интеллекта»)[223]. Книга содержит, вероятно, первое систематическое описание умственного труда, за которым последовали отчет Томаса Годскина в «Популярной политической экономии» (1827) и проект Чарльза Бэббиджа по механизации умственного труда в работе «Об экономике машин и мануфактур (1832)[224]. Впоследствии из-за тактических решений, принятых в рабочем движении, и упадка Института механики понятие умственного труда встретило в рядах людей, обсуждающих Вопрос о машинах, враждебность и отторжение.
Когда авторы XX века начали анализировать так называемое общество знания и думали, что впервые обсуждают формы символического, информационного и цифрового труда, они пребывали в политической амнезии. Сам Маркс частично ответственен за ее возникновение[225]. Занимаясь политической экономией Томпсона и Годскина, он интерпретировал их акцент на умственном труде как прославление индивидуального творчества – как культ одаренного ремесленника, искусного мастера орудий и смелого инженера, направленный против труда вообще. В «Капитале» Маркс намеренно заменил умственного работника совокупным рабочим, или Gesamtarbeiter. Такой отказ от концепции умственного труда связан с тем, что коллективное знание трудно мобилизовать, ведя кампанию на стороне рабочих. Сущность знаний и образования такова, что их можно призывать для универсалистских боев (за «всеобщий интеллект страны»), но не для ангажированных сражений на стороне пролетариата. Кроме того, начиная с «Немецкой идеологии» гегелевское понятие абсолютного духа стало антагонистом марксовского метода исторического материализма. Маркс перенес знаменитый антигегелевский пассаж («не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание») на промышленную Англию, утверждая, что не труд определяется знанием, а знание – трудом[226].
Традиционно в марксизме различие между физическим и умственным трудом стирается перед лицом капитала, поскольку любой вид труда абстрактный, то есть измеренный и монетизированный для получения прибавочной стоимости. Я разделяю эту отправную точку, но отхожу от ортодоксальных марксистских позиций, считая, что любое машинное взаимодействие с трудом представляет собой общественное отношение в той же мере, как и капитал, и что машина так же, как и деньги, опосредует отношение между трудом и капиталом[227]. Рассуждая вместе с Марксом (и двигаясь дальше, чем он), я хочу подчеркнуть, что любая технология влияет на метрики абстрактного труда. В этой главе я прослежу истоки понятия всеобщего интеллекта у Маркса, что позволит переосмыслить нерешенные вопросы ранней политической экономии, в частности, эконометрику знания, актуальность которой растет[228]. В нынешних дебатах об отчуждении коллективного знания корпоративным ИИ мы все еще слышим тяжеловесные отголоски Вопроса о машинах XIX века.
Открытие «Фрагмента о машинах»
Сложные понятия умственного труда и экономики знаний были выдвинуты на заре викторианской эпохи и тогда же получили радикальные интерпретации. Маркс обращался к экономической роли навыков, знаний и науки в Grundrisse – в разделе, известном как «Фрагмент о машинах». Там он развивал неортодоксальную гипотезу, которая впоследствии не вошла в «Капитал»: из-за накопления всеобщего интеллекта (в частности, в виде научных и технических знаний, воплощенных в машинах) труд станет вторичным по отношению к капиталистическому накоплению, вызвав кризис трудовой теории стоимости и подорвав основы капитализма[229]. После 1989 года на «Фрагмент о машинах» Маркса обратили внимание итальянские пост-операисты, увидевшие там дальновидную критику перехода к постфордизму, парадигмам общества знаний и информационной экономики[230]. С тех пор многие авторы, в том числе немарксисты, воспринимали этот туманный фрагмент как пророчество различных экономических кризисов, особенно веское после краха интернет-пузыря и обвала фондовых рынков в 2000 году. История о том, как «Фрагмент о машинах» Маркса вошел в дебаты об искусственном интеллекте и посткапитализме, – настоящее филологическое приключение, которое стоит осветить[231].
Grundrisse представляют собой серию из семи тетрадей[232] с записями, которые Маркс делал для себя зимой 1857–1858 года[233]. Эти записные книжки раскрывают метод исследования и подтексты «Капитала», опубликованного десятилетие спустя. Рукописи Grundrisse оставались недоступными для читателей вплоть до ХХ века (в Москве их опубликовали в 1939 году, в Берлине – в 1953‑м), поэтому их рецепция в марксистских кругах произошла почти через столетие после выхода «Капитала». Частичный итальянский перевод начал распространяться в 1956 году, а полный английский стал доступен только в 1973‑м[234]. Название «Фрагмент о машинах», обозначающее записные книжки 6 и 7, стало каноническим благодаря редакторскому решению Раньеро Панциери, который опубликовал их перевод под названием Frammento sulle macchine в журнале итальянских операистов Quaderni Risso в 1964‑м[235]. В том же году немецкий философ Герберт Маркузе использовал записные книжки 6 и 7 в «Одномерном человеке», где рассуждал об освободительном потенциале автоматизации[236]. В 1972 году в примечании к «Анти-Эдипу» Жиль Делёз и Феликс Гваттари также сослались на эту часть «Рукопиcей», назвав их «главой об автоматизации»[237]. В том же году фрагмент был опубликован на английском языке под названием «Заметки о машинах» в журнале Economy and Society[238]. В 1978 году Антонио Негри дал расширенный комментарий к «главе о машинах» на организованном по приглашению Луи Альтюссера семинаре «Маркс после Маркса» в Париже, трактуя ее в контексте социальных антагонизмов 1960‑х. После падения Берлинской стены итальянский пост-операизм заново открыл и стал популяризировать «Фрагмент о машинах». В 1990 году философ Паоло Вирно обратил внимание на понятие всеобщего интеллекта в журнале Luogo commune. Отдавая ироническую дань спагетти-вестернам, он указал на «вечное возвращение» марксовской концепции:
В вестернах герой, столкнувшись с самой определенной из дилемм, часто начинает цитировать Ветхий Завет… Так читали и цитировали «Фрагмент о машинах» Карла Маркса с начала 1960‑х. Мы много раз обращались к этим страницам… чтобы разобраться в беспрецедентном размахе рабочих забастовок, внедрении роботов на сборочных линиях и компьютеров в офисах, а также в некоторых видах поведения молодежи. История интерпретаций «Фрагмента», которые следуют одна за другой, – это история кризисов и новых начинаний[239].
Вирно разъяснял, что в 1960‑х годах «Фрагмент» цитировали, чтобы подвергнуть сомнению предполагаемый нейтралитет науки в промышленном производстве, в 1970‑х – чтобы раскритиковать идеологию труда в государственном социализме, и, наконец, в 1980‑х – чтобы осмыслить пост-фордистские тенденции, которые не несли за собой желанного Марксом конфликта и освобождения. Пока ученые-марксисты стремились к филологической строгости, активисты применили новую интерпретацию всеобщего интеллекта в контексте социальных преобразований и борьбы[240]. Пост-операизм выковывал с его помощью новые антагонистические концепции, такие как «нематериальный труд», «массовая интеллектуальность» и «когнитивный капитализм», подчеркивая автономию «живого знания», которое противостоит капиталу. Урок, который нужно вынести из Вопроса о машинах, обсуждавшегося в предыдущей главе, состоит в том, что вопрос коллективного знания никогда не следует отделять от его воплощения в машинах, инструментах измерения и Kulturtechniken. Как показало применение искусственного интеллекта в XX веке, знания можно анализировать, измерять и автоматизировать так же успешно, как и ручной труд.
Ученые задавались вопросом, откуда пошло выражение general intellect, поскольку оно встречается на английском языке у Маркса лишь однажды – в Grundrisse. Вирно уловил в этом словосочетании отзвук nous poietikos Аристотеля и volonté générale Руссо[241]. Поскольку «Фрагмент» развивает линии аргументации, представленные в 14-й и 15-й главах «Капитала», которые посвящены разделению труда и машинам, неудивительно, что недостающие источники можно найти в сносках к указанным главам. Эти линии аргументации фундаментально перекликаются с теорией машин Бэббиджа, и именно благодаря прочтению Марксом работ изобретателя мы можем проследить в 14-й главе «Капитала» путь от понятия всеобщего интеллекта назад к понятию «интеллектуального труда» Уильяма Томпсона.
Марксова интерпретация Бэббиджа
В 1832 году Бэббидж сообщил коллегам-промышленникам: «Мастерские [Англии] содержат богатую жилу знаний, которыми обеспеченные классы обычно пренебрегают»[242]. Следуя этому приглашению в промышленные мастерские как в «будничные места интеллекта», Саймон Шаффер обнаруживает, что «самым проницательным лондонским читателем Бэббиджа» был Маркс[243]. Действительно, он цитировал Бэббиджа в «Нищете философии» в 1847 году в Брюсселе после изгнания из Парижа и уже тогда усвоил два аналитических принципа, которые станут центральными для создания надежной теории машины и обоснования теории относительной прибавочной стоимости в «Капитале».
Первый принцип – это трудовая теория машины. Новая машина приходит, воспроизводя и заменяя прежнее разделение труда. Как было показано, эту идею сформулировал еще Адам Смит, но выразил ее наилучшим образом Бэббидж благодаря большому техническому опыту. Второй принцип – это «принцип Бэббиджа», который в этой книге назван принципом расчета труда (также упоминался). Согласно этому принципу, организация производственного процесса путем его разбиения на мелкие задачи (разделение труда) позволяет приобрести ровно необходимое количество труда для каждой из них (разделение стоимости). Разделение труда не только ложится в основу проекта машин, но и создает экономическую конфигурацию, необходимую для калибровки и расчета извлечения прибавочного труда. В сложных формах управления, таких как тейлоризм, принцип модуляции прибавочного труда раскрывается в представлении о труде как о часовом механизме, причем предполагается, что труд можно и дальше дробить и перекомпоновывать в алгоритмические сборки. Синтез двух аналитических принципов идеально описывает машину в качестве аппарата, который активно проецирует новое понимание труда и его метрику. На страницах «Капитала» промышленная машина предстает не только регулятором дисциплины труда, но и калькулятором, который измеряет относительную прибавочную стоимость и числовой точностью созвучен счетным машинам Бэббиджа.
Я буду читать Grundrisse и «Капитал» через призму двух аналитических принципов Бэббиджа. Мы увидим, как Маркс использует трудовую теорию машин для создания фигуры совокупного рабочего как своего рода перевоплощения всеобщего интеллекта и, кроме того, применяет принцип модуляции прибавочного труда, чтобы набросать идею относительной прибавочной стоимости. Взятые вместе, два принципа Бэббиджа показывают, что всеобщий интеллект Grundrisse превращается в «Капитале» в коллективного машинного работника, наделенного чертами почти что протокибернетического организма, а промышленная машина становится калькулятором относительной прибавочной стоимости, которую производит этот киборг.
Рассматривая отношения между трудом и машинами, знанием и капиталом, Маркс погрузился в гибридную диалектику на стыке немецкого идеализма и британской политической экономии. Схожая аргументация, которая содержится в Grundrisse и главах «Капитала», посвященных машинам и разделению труда, состоит из четырех частей, которые я последовательно разберу:
– изобретение машин посредством разделения труда;
– отчуждение знания машинами;
– обесценивание капитала накоплением знаний;
– восхождение совокупного рабочего.
Изобретение машин посредством разделения труда
Кто изобрел машины? Рабочий, инженер или заводской мастер? Наука, хитрость или труд? Как полагалось члену Королевского общества, Бэббидж публично восхвалял дары науки, но в теоретических текстах утверждал, что машины возникают, заменяя собой разделение труда. Как уже говорилось, Бэббидж придерживался трудовой теории машины, и для него проект новой машины всегда подражал прежней схеме разделения труда. Уже в «Нищете философии» (1847) Маркс использовал аргументы Бэббиджа против Прудона, полагавшего, что машины – это антитеза разделения труда, и утверждал обратное (машины возникают как синтез разделения труда), цитируя изобретателя: «Когда каждая отдельная операция сведена разделением труда к употреблению одного простого инструмента, тогда соединение всех этих инструментов, приводимых в действие одним только двигателем, образует машину»[244]. Позже в Grundrisse Маркс продолжал опираться на Бэббиджа, указывая, что технология создается не научным «анализом» природы, а «анализом» труда:
Именно проистекающий непосредственно из науки анализ и применение механических и химических законов делают машину способной выполнять ту же самую работу, которую раньше выполняли рабочие. Однако развитие системы машин на этом пути начинается лишь тогда, когда крупная промышленность уже достигла более высокой ступени развития и все науки поставлены на службу капиталу… Изобретения становятся тогда особой профессией, а применение науки к непосредственному производству само становится для нее одним из определяющих и побуждающих моментов.
Однако это не тот путь, на котором в целом возникла система машин, и еще менее тот путь, на котором она развивается в деталях. Таким путем развития системы машин является тот анализ, который посредством разделения труда все больше и больше превращает выполняемые рабочими операции в механические, так что на определенном этапе их место может занять механизм[245].
Маркс также усвоил теорию Бэббиджа методологически, в том числе в «Капитале», где глава о машинах следует за главой о разделении труда. Существует структурная гомология между конструкцией машин и разделением труда. Маркс подчеркивает: «Машина – это такой механизм, который, получив соответственное движение, совершает своими орудиями те самые операции, которые раньше совершал рабочий подобными же орудиями»[246]. В сноске он ссылается на синтетическое определение машины Бэббиджа («соединение всех этих простых инструментов, приводимых в движение одним общим двигателем, составляет машину») и предлагает собственный парафраз:
Машина, от которой исходит промышленная революция, заменяет рабочего, действующего одновременно только одним орудием, таким механизмом, который разом оперирует множеством одинаковых или однородных орудий и приводится в действие одной двигательной силой, какова бы ни была форма последней[247].
Именно здесь в «Капитале» Маркс выдвигает еще один аналитический принцип, который впоследствии оказал огромное влияние на методологию истории науки и техники ХХ века[248]. Бросив вызов убеждению, что наука, а не труд, лежит в основе появления машины, Маркс переворачивает представление о паровом двигателе как о главном катализаторе промышленной революции. Он утверждает, что именно рост разделения труда, его орудий и «рабочих машин» «нуждается в более мощной двигательной силе, чем человеческая», и требует источник энергии, который можно найти в паре[249]. Не изобретение паровой машины (средства производства) запустило промышленную революцию (как принято считать в экологическом дискурсе), а развитие капитала и труда (производственные отношения) требовали более мощного источника энергии[250]:
Паровая машина в том виде, как она была изобретена в конце XVII века, в мануфактурный период, и просуществовала до начала 80‑х годов XVIII века, не вызвала никакой промышленной революции. Наоборот, именно создание рабочих машин сделало необходимой революцию в паровой машине[251].
«Механическое чудовище» промышленной фабрики сперва было призвано трудом, а потом уже ускорено силой пара, а не наоборот[252]. Маркс ясно дал понять, что генезис техники – эмерджентный процесс, направляемый разделением труда. Именно из материальности коллективного труда, из сознательных и бессознательных форм сотрудничества возникают расширенные аппараты машин. Здесь интеллект заключен в разветвлениях человеческого сотрудничества, а не в индивидуальном умственном труде. Машинный интеллект отражает, воплощает и усиливает аналитический интеллект коллективного труда[253].
Отчуждение знания машинами
«Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове»[254]. Так Маркс пишет в «Капитале», что труд – это умственная и индивидуальная деятельность. Однако политическим изобретателем машины остается коллективное разделение труда, или общий труд[255]. Процесс отчуждения навыков и знаний запускается, как только машины начинают противостоять труду и заменять его. Орудия переходят от рабочего к машине, и тот же процесс происходит со знанием: «Вместе с рабочим орудием и виртуозность в управлении им переходит от рабочего к машине»[256]. Машина как таковая представляет собой не что иное, как кристаллизацию коллективного знания. Маркс осуждает это отчуждение человеческого разума, цитируя Оуэна:
Со времени всеобщего внедрения неодушевленных механизмов в британские мануфактуры с людьми за немногими исключениями обращаются как с второстепенной и менее важной машиной, и гораздо больше внимания уделяется усовершенствованию сырых материалов – дерева и металлов, чем усовершенствованию тела и духа[257].
Внедрение машин знаменует драматический диалектический поворот в истории труда, когда рабочий перестает быть субъектом машины и становится объектом капитала: «Средство труда делает рабочего самостоятельным, превращает его в собственника. Система машин – в качестве основного капитала – делает рабочего несамостоятельным, делает его присвоенным»[258]. Этот сдвиг власти от человека к машине, произошедший в викторианскую эпоху, дал начало новой образности, в которой машины стали приобретать черты живых организмов, а рабочие – черты автоматов[259]:
Теперь, наоборот, машина, обладающая вместо рабочего умением и силой, сама является виртуозом; сама машина имеет собственную душу в виде действующих в ней механических законов… Деятельность рабочего, сводящаяся к простой абстракции деятельности, всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины[260].
Маркс продолжает размышлять об отчуждении знания рабочих в «Капитале», где процесс извлечения знаний завершается полным отделением науки как производительного агента от труда:
Познания, предусмотрительность и воля, проявляемые хотя бы и в незначительном размере самостоятельным земледельцем или ремесленником, – подобно тому как дикарь в своей личной хитрости и ловкости проявляет разнообразные элементы всего военного искусства, – требуются здесь только от всей мастерской в целом. Духовные потенции производства расширяют свой масштаб на одной стороне именно потому, что на многих других сторонах они исчезают совершенно. То, что теряют частичные рабочие, сосредоточивается в противовес им в капитале. Мануфактурное разделение труда приводит к тому, что духовные потенции материального процесса производства противостоят рабочим как чужая собственность и порабощающая их сила. Этот процесс отделения начинается в простой кооперации, где капиталист по отношению к отдельному рабочему представляет собою единство и волю общественно-трудового тела. Он развивается далее в мануфактуре, которая уродует рабочего, превращая его в частичного рабочего. Он завершается в крупной промышленности, которая отделяет науку, как самостоятельную потенцию производства, от труда и заставляет ее служить капиталу[261].
Маркс сопровождает этот отрывок из «Капитала» сноской на томпсоновское «Исследование принципов распределения богатства». Вот она:
Человек науки отделяется от производительного рабочего целой пропастью, и наука вместо того, чтобы служить в руках рабочего средством для увеличения его собственной производительной силы, почти везде противопоставляет себя ему… Познание становится орудием, которое способно отделиться от труда и выступить против него враждебно[262].
Томпсон дает определение познавательного труда, которое предшествует идеям теоретиков общества знания и когнитивного труда XX века. Как показано в предыдущей главе, Томпсон всегда включал в определение труда «количество знаний, необходимое для его направления. Без этого знания труд оставался бы не более, чем грубой силой»[263]. В типичном для последователей Оуэна полемическом стиле Томпсон писал, что машины унижают «общие интеллектуальные способности» рабочих, которые сведены к «вымуштрованным автоматам». Соответственно, фабрика – это аппарат, который удерживает рабочих «в неведении о тайных пружинах, управляющих машиной», и подавляет «общие силы разумов», так что «плоды трудов были отняты сотнями ухищрений»[264]. В разных отрывках Томпсон использовал выражения («всеобщий интеллект», «всеобщая интеллектуальная сила», «всеобщее знание» и «всеобщая сила умов»), которые напрямую перекликаются с идентичными или эквивалентными терминами в Grundrisse Маркса («всеобщий социальный труд», «всеобщий научный труд», «всеобщие производительные силы человеческого мозга», «всеобщее социальное знание» и «общественный интеллект»)[265]. Подчеркну сказанное в эпиграфе к этой главе: Томпсон провел прямую связь между созданием преимущественно мужского белого всеобщего интеллекта и проблемами гендерной и расовой дискриминации. По мнению Томпсона, люди придерживаются расистских и шовинистских взглядов из-за отсутствия надлежащих знаний и образования:
Почему же, могут спросить в ответ, чернокожие и женщины пребывают в рабстве? Потому что белые в одном случае и мужчины в другом создали законы. Не имея нужных знаний, белые и мужчины ошибочно полагают, что угнетать чернокожих и женщин – в их интересах[266].
Маркс также признавал существование психопатологий промышленного труда и тактики удержания рабочей силы как можно более неграмотной. Он цитировал наставника Адама Смита, шотландского философа Адама Фергюсона, который пришел к такому выводу столетием ранее:
Невежество есть мать промышленности, как и суеверий. Сила размышления и воображения подвержена ошибкам; но привычка двигать рукой или ногой не зависит ни от того, ни от другого. Поэтому мануфактуры лучше всего процветают там, где наиболее подавлена духовная жизнь, так что мастерская может рассматриваться как машина, части которой составляют люди[267].
Это должно служить напоминанием, что публичная мифология искусственного интеллекта всегда действовала на стороне капитала, имея в качестве скрытой повестки поощрение человеческой глупости, заключающейся в том числе в распространении расистских и сексистских идеологий.
Обесценивание капитала путем накопления знаний
Какова экономическая ценность знаний и науки? Какую роль они играют в капиталистическом накоплении? Маркс исследовал эти вопросы в эпоху расцвета технической сложности, технического интеллекта и крупных инфраструктур, таких как железнодорожные и телеграфные сети. В пассаже о всеобщем интеллекте Маркс рассматривал знание трояко: во-первых, как «непосредственную производительную силу» (unmittelbaren Produktivkraft); во-вторых, в форме «общественных производительных сил» (gesellschaftlichen Produktivkräfte); и в-третьих, как «социальную практику» (gesellschaftlichen Praxis), которая не представляет собой абстрактное знание как таковое:
Природа не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог, ни *электрического телеграфа* [electric telegraphs], ни *сельфакторов* [self-acting mules], и т. д. Все это – продукты человеческого труда, природный материал, превращенный в органы человеческой воли, властвующей над природой, или человеческой деятельности в природе. Все это – созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания. Развитие основного капитала является показателем того, до какой степени всеобщее общественное *знание* [knowledge] превратилось в непосредственную производительную силу, и отсюда – показателем того, до какой степени условия самого общественного жизненного процесса подчинены контролю *всеобщего интеллекта* [general intelligence] и преобразованы в соответствии с ним; до какой степени общественные производительные силы созданы не только в форме знания, но и как непосредственные органы общественной практики, реального жизненного процесса[268].
Всеобщий интеллект становится агентом общественных преобразований в том ключе, который ясно перекликается с оптимизмом Томпсона, полагавшего, что «распределение знаний» способствует «добровольному равенству в распределении богатства». «Фрагмент о машинах» содержит неразрешенную напряженность между знанием, объективированном в машине (в результате «развития основного капитала»), и знанием, выраженном общественным производством («развитие общественной личности»). Маркс полагает, что процессом производства руководит примат знания, а самим знанием – примат практики. Тот же тезис звучит в «Капитале», когда Маркс говорит о давлении производственного труда на нервную систему рабочих. Он сравнивает экономическую ценность индивидуальной виртуозности с ценностью науки. Реальная конкуренция между ними маловероятна, поскольку в результате длительного процесса «разделения интеллектуальных способностей» виртуозность рабочего отступает перед громадой науки, природной энергии и общественного труда, который приводит в движение машины:
Отделение интеллектуальных сил процесса производства от физического труда и превращение их во власть капитала над трудом получает свое завершение, как уже указывалось раньше, в крупной промышленности, построенной на базе машин. Частичное искусство отдельного машинного рабочего, подвергшегося опустошению, исчезает как ничтожная и не имеющая никакого значения деталь перед наукой, перед колоссальными силами природы и перед общественным массовым трудом, воплощенными в системе машин и создающими вместе с последней власть «хозяина»[269].
Во «Фрагменте» мы видим не только отождествление знания с чуждой силой, воплощенной в машине (как у Томпсона), но и попытку оценить масштаб его валоризации (чего у Томпсона нет). Для этой цели Маркс использует для оценки накопления знаний тот критерий, который берется из работы социалиста-рикардианца Томаса Годскина (см. предыдущую главу). Маркс часто цитирует его книгу «Популярная политическая экономия» (1827), а также восхваляет «Защиту труда от притязаний капитала» (1825). Годскин противопоставлял основной капитал – конкретное накопление труда, знаний и науки – «фикции» оборотного капитала. В Grundrisse отзвук идей Годскина прослеживается в утверждении Маркса, что машины представляют собой «наиболее адекватную форму основного капитала»:
Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду и поэтому выступает как свойство капитала, а более определенно – как свойство основного капитала, коль скоро он вступает в процесс производства в качестве подлинного средства производства. Следовательно, система машин выступает как наиболее адекватная форма основного капитала, а основной капитал… – как наиболее адекватная форма капитала вообще[270].
Модернизируя девиз Бэкона «Знание – сила», авторы индустриальной эпохи (в частности, Бэббидж, Томпсон и Годскин) утверждали, что знание, без сомнения, – производительная и экономическая сила. Повторю, что для Годскина, как и для Томпсона, труд выступал прежде всего умственным трудом, то есть знанием. Умственный труд – «труд изучения и установления тех средств, при помощи которых материальный мир доставляет нам наибольшее богатство»[271]: «Если бы не было умственного труда, то не было бы физической ловкости не было бы способности к изобретению машин»[272].
Важно отметить, что для Годскина не существует ни интеллектуальной иерархии, ни разделения «рук» и «головы», ни рабочей аристократии, нуждающейся в продвижении по службе: «Как умственный, так и физический труд затрачиваются почти каждым индивидуумом»[273]. В «Капитале» Маркс, по сути, цитирует Годскина, подчеркивая, что навыки – общий ресурс, которым пользуются все работники и который передается из поколения в поколение[274]. То есть знание – это сила, которая коллективно производится и делится на всех, и она составляет (вместе с машинами и инфраструктурой) ядро основного капитала, которое должны вернуть себе рабочие (в противовес «фикции» оборотного капитала)[275].
Самые визионерские пассажи из Grundrisse связаны с кризисом капитализма, вызванным тем, что труд теряет центральное значение. В результате кризис переживает и трудовая теория стоимости: «Непосредственный труд и его количество исчезают в качестве определяющего принципа производства… по отношению к всеобщему научному труду, по отношению к технологическому применению естествознания… и по отношению к той всеобщей производительной силе, которая вырастает из общественного расчленения труда».[276] Далее Маркс пишет:
Сам капитал представляет собой совершающее процесс противоречие, состоящее в том, что он, с одной стороны, стремится свести рабочее время к минимуму, а, с другой стороны, делает рабочее время единственной мерой и источником богатства. <…> С одной стороны, капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же как и силы общественной комбинации и социального общения, – для того чтобы созидание богатства сделать независимым (относительно) от затраченного на это созидание рабочего времени. С другой стороны, капитал хочет эти созданные таким путем колоссальные общественные силы измерять рабочим временем и втиснуть их в пределы, необходимые для того, чтобы уже созданную стоимость сохранить в качестве стоимости. Производительные силы и общественные отношения – и те и другие являются различными сторонами развития общественного индивида – представляются капиталу лишь средством и служат ему лишь средством для того, чтобы производить на своей ограниченной основе. Но в действительности они представляют собой материальные условия для того, чтобы взорвать эту основу[277].
То, что кажется противоречием в системе Маркса (труд утрачивает центральное значение), на самом деле представляет собой следствие этого центрального значения. Повсюду в мире рабочие работали достаточно! Они производили так много и так долго, что накопленный ими труд (в виде машин, инфраструктур и коллективных знаний) влиял на норму прибыли и замедлял экономику. Именно этот тезис о противопоставлении производительности труда непроизводительности капитала можно найти у Годскина в книге «Труд защищается от капитала» (Labour Defended against Capital). Маркс пытается доказать, что накопление основного капитала (в виде машин, инфраструктур, коллективных знаний и науки) может оказывать серьезные побочные эффекты на оборотный капитал (помимо возможного кризиса перепроизводства). В Grundrisse он исследует гипотезу, согласно которой рост коллективных и технических знаний способен подорвать господство капитала, как это предвидели Томпсон и Годскин. В конечном итоге утопический энтузиазм Grundrisse в «Капитале» поглотил реалистический расчет относительной прибавочной стоимости, которая усваивается в виде метрики машин и неявной метрики стоимости знания.
Восхождение коллективного работника
В «Капитале» Маркс дает ответ на Вопрос о машинах, помещая на авансцену индустриального театра расширенного социального актора – совокупного рабочего (Gesamtarbeiter), который для буржуазии выступал в роли инженера при паровой машине. Фигура совокупного рабочего замещает не только культ личности изобретателя (индивидуальный умственный труд), но и идею всеобщего интеллекта (коллективный умственный труд). Опираясь на трудовую теорию машины Бэббиджа, которая трактует машину как воплощение разделения труда, Маркс утверждает совокупного рабочего в качестве истинного политического изобретателя технологий. Таким образом, туманная гипотеза о познавательной теории стоимости из Grundrisse, наконец, укореняется в эмпирической основе: интеллект логически материализуется в разветвлениях разделения труда. Совокупный рабочий – это олицетворение всеобщего интеллекта и, говоря точнее, его механизации.
Маркс четко следует трудовой теории машины и в Grundrisse, и в «Капитале», однако только в последнем использует принцип модуляции прибавочного труда Бэббиджа[278], чтобы обосновать понятие относительной прибавочной стоимости и измерить производительность труда и машин. Принцип Бэббиджа, цитируемый Марксом, заключается в следующем:
Так как в мануфактуре работа разделяется на несколько различных операций, из которых каждая требует различной степени искусства и силы, то владелец мануфактуры может обеспечить себя как раз необходимым для каждой операции количеством силы и искусства. А если бы весь процесс изготовления продукта выполнялся одним рабочим, то один и тот же индивидуум должен был бы обладать достаточным искусством для самых деликатных и достаточной силой для самых тяжелых операций[279].
Отбросив мистифицированный образ «хозяина мануфактуры», Маркс помещает в центр принципа Бэббиджа совокупного рабочего, который становится теперь главным актором разделения труда. Совокупный рабочий приобретает черты сверхорганизма:
Специфическим для мануфактурного периода механизмом остаётся сам совокупный рабочий, составленный из многих частичных рабочих. <…> В одном случае он должен развивать больше силы, в другом случае – больше ловкости, в третьем – больше внимательности и т. д., но один и тот же индивидуум не обладает всеми этими качествами в равной мере. После разделения, обособления и изолирования различных операций рабочие делятся, классифицируются и группируются сообразно их преобладающим способностям. <…> Совокупный рабочий обладает теперь всеми производственными качествами в одинаковой степени виртуозности и в то же время тратит их самым экономным образом, так как каждый свой орган, индивидуализированный в особом рабочем или особой группе рабочих, он применяет исключительно для отправления его специфической функции[280].
На языке Маркса совокупный рабочий становится «частью машины», «общественным механизмом» и «коллективным рабочим организмом»[281]. Перевоплощение всеобщего интеллекта в совокупного рабочего сопровождается яркими машинными метафорами. Между строк «Капитала» можно прочесть предысторию киборгов:
Общественный производственный механизм, составленный из многих индивидуальных частичных рабочих, принадлежит капиталисту. <…> Не только отдельные частичные работы распределяются между различными индивидуумами, но и сам индивидуум разделяется, превращается в автоматическое орудие данной частичной работы[282].
«Фрагмент о машинах» подчеркивает не только растущую экономическую роль знания и науки, но и значение общественного сотрудничества, то есть совокупной машинерии общественных отношений, лежащих вне фабричной системы. В отрывке из Grundrisse, где Gesamtarbeiter словно собирается в заводских цехах, Маркс рассматривает «общественного индивида» «в качестве главной основы производства и богатства» в будущем обществе:
Вместо того чтобы быть главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним. В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом – развитие общественного индивида[283].
Превратив всеобщий интеллект в совокупного рабочего, Маркс, похоже, отказался от теории, согласно которой капитализм рухнет из-за перепроизводства знания в форме основного капитала. Капитализм не обрушится из-за накопления знаний, потому что знания сами по себе помогают новым аппаратам лучше извлекать прибавочную стоимость. Ученый-марксист Михаэль Генрих отмечал, что «в рассуждениях о производстве относительной прибавочной стоимости в “Капитале” содержится скрытая критика “Фрагмента о машинах”»[284]. Принцип модуляции прибавочного труда, сформулированный Бэббиджем, Маркс использует, чтобы создать теорию относительной прибавочной стоимости, которая признает за капитализмом способность поддерживать эксплуатацию в равновесии. По Марксу, прибавочную стоимость можно увеличить за счет не только снижения заработной платы и материальных издержек, но и повышения производительности труда в целом, то есть путем перепроектирования разделения труда и машин. Если, в соответствии с принципом Бэббиджа, разделение труда представляет собой аппарат для модуляции уровня квалификации и, следовательно, уровня заработной платы в зависимости от навыков, то оно становится модуляцией относительной прибавочной стоимости. Машина – воплощенное разделение труда – становится аппаратом, который привносит дисциплину и регулирует извлечения относительной прибавочной стоимости[285]. Как и предвидел Бэббидж, машина становится расчетной машиной – в этом случае инструментом для измерения прибавочной стоимости.
Машина – общественное отношение, а не вещь
В XX веке Гарри Браверман был, вероятно, первым марксистом, который заново открыл в области вычислений новаторские эксперименты Бэббиджа, оказавшие влияние на марксистскую теорию разделения труда[286]. Хотя Маркс читал работы Томпсона, Годскина и Бэббиджа, он никогда не использовал понятие умственного труда – вероятно потому, что не хотел поддерживать рабочую аристократию квалифицированных ремесленников в качестве политического субъекта, отдельного от рабочего класса. Для Маркса труд всегда коллективен: не существует индивидуального труда, который был бы более престижен, чем другие его виды. Следовательно, умственный труд всегда всеобщ; разум по определению социален. Вместо познавательной теории труда, которая отдает приоритет сознательной деятельности, как у Томпсона и Годскина, Маркс поддерживает трудовую теорию познания, которая признает когнитивную важность форм труда – общественных, распределенных, спонтанных и бессознательных. Разумность возникает из абстрактной совокупности простых движений рабочих и микрорешений, которые они принимают, даже (и в особенности) если эти движения и микрорешения неосознанные[287]. В общих исследованиях интеллекта и истории технологий эта область предстает в виде промежуточных миров коллективного разума и бессознательной кооперации, а также миров «механизированного знания» и «осознанной механики»[288]. Бэббидж обеспечил Маркса действенной парадигмой, позволяющей преодолеть гегелевский Geist и объединить знания, науку и всеобщий интеллект в производство.
Как уже подчеркивалось, в марксизме исчезает различие между физическим и умственным трудом, потому что с абстрактной перспективы капитала весь наемный труд без различений производит прибавочную стоимость. Любой труд абстрактен. Однако абстрактный «глаз» капитала, регулирующий трудовую теорию стоимости, использует для измерения труда специфический инструмент – часы. Таким образом, то, что выглядит универсальным законом, основано на метрике совершенно обыденной технологии. Часы не универсальны[289]. Машины могут навязывать иные метрики труда, отличные от временных, как это недавно произошло в аналитике социальных данных. Новые инструменты определяют новые области науки, как и новые области труда, будучи им порожденными[290]. Любая новая машина представляет собой новую конфигурацию пространства, времени и социальных отношений, и она проецирует новые метрики элементов этой конфигурации[291]. В викторианскую эпоху метрология умственного труда существовала лишь в зачаточном состоянии. Элементарная эконометрика знания возникает только в XX веке с появлением первой теории информации. Основное положение этой главы заключается в том, что трудовая теория стоимости Маркса не решила вопрос о метриках знания и разумности, который следовал из анализа машинного проектирования и принципа Бэббиджа.
Следуя Браверману и Шафферу, можно добавить, что Бэббидж создал не только трудовую теорию машины, но и трудовую теорию машинного разума[292]. Счетные машины Бэббиджа («интеллектуальные машины» того времени) действительно служили воплощением аналитического взгляда хозяина фабрики. Родственники паноптикума Иеремии Бентама, они одновременно были инструментами и наблюдения, и измерения труда. Именно эту идею мы должны рассмотреть, перевернуть и применить к эпохе ИИ и его политической критике, чтобы показать: вычислительные инфраструктуры представляют собой суть конкретизации труда[293].