Их коллекции непрерывно пополнялись. Повсюду их ждали местные исследователи, они передавали им тщательно снабженные надписями образцы минералов и растений. Один университетский профессор, с бородой, лысиной и в круглых очках, подарил им крошечный пузырек с космическим эфиром, который он отделил от воздуха с помощью сложной фильтровальной установки. Пузырек был таким тяжелым, что Гумбольдт мог поднять его только двумя руками, а его содержимое излучало такой темный свет, что предметы даже на некотором расстоянии теряли свои очертания. Субстанцию нужно хранить в особых условиях, сказал профессор и протер запотевшие очки, она легко воспламеняется. Что касается него самого, он отказался от дальнейшего проведения опытов и разобрал установку, да и кроме того здесь больше ничего не осталось, и он рекомендует зарыть пузырек поглубже в землю. И смотреть на него долго тоже лучше не надо, это не очень хорошо для души.
Все чаще стали попадаться деревянные постройки с круглыми крышами, глаза людей сделались узкими, на пустынных просторах страны киргизские кочевники возводили свои юрты. Вдоль границы выстроился казачий полк с развевающимися знаменами, казаки салютовали им, раздались громкие звуки трубы. Некоторое время они ехали по степи среди кочевников, а потом их поприветствовал китайский офицер. Гумбольдт произнес речь про заходящее и восходящее солнце, про Запад и Восток, про человечество как единое целое. А потом заговорил китаец, но переводчика рядом не было.
У него есть брат, сказал Гумбольдт тихо Эренбергу, так он даже и этот язык изучал.
Китаец, улыбаясь, поднял обе руки. Гумбольдт подарил ему рулон голубого сукна, а китаец вручил гостю пергаментный свиток. Гумбольдт раскатал его, увидел, что он покрыт письменами, и с беспокойством уставился на иероглифы.
Им надо возвращаться, зашептал Эренберг, пребыванием здесь они и так уже испытывают терпение и благоволение царя, о переходе границы не может быть и речи.
На обратном пути им попался буддийский храм калмыков.
Здесь отправляются мрачные культовые обряды, сказал Володин, не мешало бы разок взглянуть на это.
Служитель храма в желтом одеянии и с бритой наголо головой провел их внутрь. Золотые статуи улыбались, в воздухе витал аромат жженых трав. Маленький, одетый в желто-красные одежды лама уже поджидал их. Лама поговорил по-китайски со служителем храма, и тот обратился на ломаном русском к Володину.
Он уже слышал, что здесь разъезжает человек, который все знает.
Гумбольдт запротестовал. На самом деле он ничего не знает, но он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы изменить это обстоятельство, он приобрел знания и объехал мир, и это всё.
Володин и служитель храма всё перевели, лама улыбнулся. Он постучал кулаком по своему толстому животу.
Всегда всё здесь!
Простите? не понял Гумбольдт.
Здесь внутри стать сильным и великим, сказал лама.
Именно к этому всегда и стремился, сказал Гумбольдт.
Лама дотронулся своей мягкой детской ладошкой до груди Гумбольдта".
Но это все ничто. Кто этого не понимает, тот не будет знать покоя, будет вечно носиться по миру, словно буря, все сотрясать и ничего не созидать.
Гумбольдт охрипшим голосом заявил, что он не верит в Ничто. Он верит в изобилие и богатство природы.
Природа не познала избавления, сказал лама, она дышит отчаянием и безутешностью.
Гумбольдт растерянно спросил Володина, правильно ли тот все перевел.
Черт побери, ответил Володин, откуда ему знать, во всем этом ровным счетом нет никакого смысла.
Лама поинтересовался, может ли Гумбольдт разбудить его собаку.
Он сожалеет, сказал Гумбольдт, но он не понимает этой метафоры.
Володин обратился за помощью к служителю храма.
Никакой метафоры, сказал он потом, позавчера умерла любимая собачонка ламы, кто-то по недосмотру наступил на нее. Лама сберег тельце и просит Гумбольдта, которого он считает всесторонне знающим человеком, вернуть ему собачку.
Гумбольдт ответил, что он этого не может сделать.
Володин и служитель храма перевели, лама поклонился. Он знает, что посвященный в таинство жизни может сделать это только в исключительном случае, но он просит этой милости, собачка ему очень дорога.
Он действительно не способен на такое, повторил Гумбольдт, у которого от благоухания трав постепенно начала кружиться голова. Он не может ничто и никого пробудить от смерти!
Он понимает, сказал лама, что умный человек хочет ему этим сказать.
Он ничего не хочет сказать, воскликнул Гумбольдт, он просто не может этого сделать.
Он понимает, сказал лама, может ли он, по крайней мере, предложить умному человеку чашку чая?
Володин посоветовал соблюдать осторожность, в этой местности принято варить чай с салом. С непривычки от такого угощения может стать дурно.
Гумбольдт с благодарностью отказался, сославшись на то, что не пьет чай.
Он понимает, сказал лама, и это послание.
Это никакое не послание! вскричал Гумбольдт.
Я понимаю, сказал лама.
Гумбольдт нерешительно поклонился, лама сделал то же самое, и после этого они продолжили свой путь.
Перед Оренбургом к ним присоединилась еще одна сотня казаков, чтобы защищать их от нападения орд кочевников. Теперь участников экспедиции было свыше пятидесяти: они ехали в двенадцати повозках в сопровождении более чем двухсот солдат. Они постоянно неслись на огромной скорости и, несмотря на просьбы Гумбольдта, не делали промежуточных остановок.
Это слишком опасно, говорил Розе.
Да и путь слишком длинный, поддакивал Эренберг.
И дел предстоит еще очень много, сообщал Володин.
В Оренбурге их ждали три киргизских хана, прибывших с большими свитами, чтобы встретиться с человеком, который знал все. Гумбольдт робко спросил, нельзя ли ему подняться на один или два кургана, его интересуют образцы пород, да и атмосферное давление он тоже давно не измерял.
Потом, сказал Эренберг, сначала — игры!
Вечером, перед тем как отправиться дальше, Гумбольдту удалось тайком произвести в своей спальне замеры земного магнетизма. На следующее утро у него появились боли в спине, с этого момента он ходил немного согнувшись. Розе с полным почтением помогал ему сесть в повозку. Когда они проезжали мимо колонны ссыльных, он принудил себя не выглядывать из окна.
В Астрахани Гумбольдт впервые в своей жизни поднялся на пароход. Два мотора выпускали в воздух вонючий черный дым, стальной корпус судна тяжело и без особого рвения разрезал морскую поверхность. Брызги слабо светились в предрассветных лучах. На маленьком острове они сошли на землю. Из песка торчали лапки зарывшихся туда тарантулов. Когда Гумбольдт потрогал их, тарантулы дернулись, но не убежали. Со счастливым выражением лица он сделал несколько зарисовок. Он посвятит этому длинную главу в своих путевых очерках.
Он мало в это верит, сказал Розе. Описание путешествия уже заказано, Гумбольдту не придется с этим возиться.
Но он хочет сам все описать, сказал Гумбольдт.
Он никому не навязывается, сказал Розе, но ему поручил это лично король.
Пароход отчалил, остров вскоре скрылся из виду. Их окутал густой туман, невозможно было различить, где вода, а где небо. Только время от времени выныривала усатая голова тюленя. Гумбольдт стоял на носу, неотрывно глядел вперед и сначала никак не отреагировал на слова Розе, сказавшего, что пора возвращаться.
Возвращаться — куда?
Сначала на берег, сказал Розе, потом в Москву, а оттуда в Берлин.
Значит, это конец, сказал Гумбольдт, кульминация, окончательный рубеж? И дальше я уже пройти не смогу?
Не в этой жизни, сказал Розе.
И тут выяснилось, что судно сбилось с курса. Никто не рассчитывал, что будет такой туман, у капитана не оказалось карты, и теперь непонятно, в какой стороне суша. Они кружили бесцельно, туман поглощал все звуки, даже шум моторов. Постепенно это становится опасно, сказал капитан, горючего хватит ненадолго, и если они ушли слишком далеко в море, то и сам Господь Бог им не поможет. Володин и капитан обнялись, некоторые профессора пропустили по последней чарочке, на пароходе воцарилось паническое настроение.
Розе прошел к Гумбольдту в носовую часть. Нужна помощь великого навигатора, без этого они погибнут.
И мы никогда не вернемся назад? спросил Гумбольдт.
Розе кивнул.
Просто исчезнем? сказал Гумбольдт. Вот так, на пике жизни выйти в Каспийское море и никогда уже не вернуться назад?
Именно так, сказал Розе.
Слиться с водными просторами, навсегда исчезнуть среди ландшафтов, о которых мечтал еще ребенком, войти в образ, выйти из него и никогда не возвратиться?
В некоторой степени, да, сказал Розе.
Туда! Гумбольдт ткнул рукой влево, где серая масса была чуть светлее, ее пронизывали белесые полосы дрожащего воздуха.
Розе вернулся к капитану и объяснил, что плыть следует в противоположном направлении. Через полчаса они добрались до берега.
В Москве закатили пышный бал, какого никто из них в жизни не видел. Гумбольдт появился в голубом фраке, его подводили то к одному, то к другому, офицеры отдавали ему честь, дамы делали реверанс, профессора кланялись ему, а потом вдруг все стихло, и офицер Федор Глинка продекламировал стихотворение, которое начиналось словами Шумел, гремел пожар московский, а заканчивалось строфой о бароне Гумбольдте, Прометее наших дней. Аплодисменты длились более четверти часа. Когда Гумбольдт, все еще немного охрипшим и робким голосом, попробовал заговорить о земном магнетизме, его прервал ректор университета, преподнесший гостю косицу Петра Великого.
Треп и пустая болтовня, прошептал Гумбольдт в ухо Эренбергу, никакой науки и в помине. Я непременно должен сказать Гауссу, что теперь лучше все понимаю.
Я знаю, что вы понимаете, ответил Гаусс. Вы всегда понимали, мой бедный друг, больше того, что знали.