И будет он бродить по скифским местностям
Пять полных лет, рыдая о возлюбленной.
А те, вкруг алтаря пророка Кронова,
Пожравшего птенцов-малюток с матерью,
Соединят себя вторично клятв ярмом,
Вооружатся веслами тяжелыми
И Вакха воспоют, что спас от прежних бед,
Упасть врага заставивши; ему, Быку,
В покоях у пещеры бога, прибыли
Дающего, Дельфийского, владыка войск
Губительных начнет обряды тайные.
За жертвы те отплатит неожиданно
Бог-Виноградарь, Фигалийский, Факельный:
Льва оторвет от пира, ногу лозами
Ему опутав, колос погубить не даст
Стригущим зубом, челюстью прожорливой[90].
И вся земля исполнится рыданием,
Границы у которой – там Ареф, а тут
Крутой проход, что из Либетра к Дотию.
Придется долго, долго им оплакивать, –
На ахеронтских даже берегах – мой брак:
Какая рать к морским в утробы чудищам,
Размолота зубами многорядными,
Пойдет! Другие ж – чужаки в земле чужой –
Найдут могилы, далеко от родичей[91].
Но что же я кричу так долго, бедная,
Камням глухим, волне немой, во мрак лесной,
И крик мой – только рта пустое хлопанье?
Лепсийский бог лишил людей доверия
К моим словам и ложной клеветой обвил
Мой истину несущий дух пророческий
За то, что не попал ко мне на ложе он.
Но правда вскроется: людей научит зло,
Когда спасти не будет средства родину,
Чтить ласточку, от Феба
вдохновленную[92].
О. интригует мысль о том, что и Ройстон и К. переводили эту работу, когда обоим было чуть за двадцать. Несмотря на полтора столетия, разделявшие их, и тот и другой посредством этой поэмы придали какую-то силу собственным языкам. В какой-то миг ему пришло в голову, что К., быть может, – перевоплощение Ройстона. Каждые сто лет или около того Ройстон перерождается, чтобы перевести поэму еще на один язык, и ровно как Кассандре было суждено, чтоб ей никто не верил, так и работа Ликофрона оставалась непрочитанной из одного поколения в другое. Стало быть, задача бесполезная: писать книгу, что всегда будет закрыта. И все же у него в уме всплывает образ: кораблекрушение. Сознание опускается на дно морское, жуткий треск дерева, высокие мачты рушатся в пучину. Вообразить мысли Ройстона в тот миг, когда тело его ударилось о воду. Вообразить весь разор той смерти.
«Книга памяти». Книга восьмая.
К третьему дню рождения вкус сына О. к литературе начал развиваться от простых, обильно иллюстрированных малышовых книжек к более изощренным детским. Картинки по-прежнему оставались источником огромного наслаждения, но такого значения, как раньше, уже не имели. Внимание его теперь вполне удерживал сам сюжет, и когда О. достигал страницы, на которой вообще не было иллюстраций, его трогало зрелище: маленький мальчик напряженно вглядывался куда-то перед собой, в никуда, в пустоту воздуха, голую стену, воображая то, что ему сообщали слова.
– Здорово воображать то, чего мы не можем видеть, – сказал он как-то отцу, когда они шли по улице. В другой раз мальчик зашел в ванную, закрыл дверь и не выходил. О. спросил через закрытую дверь:
– Что ты там делаешь?
– Я думаю, – ответил мальчик. – Мне надо быть одному, чтобы думать.
Мало-помалу они оба потянулись к одной книге. К истории Пиноккио. Сначала в версии Дизни, затем, вскоре – в оригинале, с текстом Коллоди и иллюстрациями Муссино[93]. Малышу никогда не надоедало слушать главу о морском шторме, в которой рассказывается о том, как Пиноккио отыскивает Джеппетто в брюхе Страшной Акулы.
«Ах, мой дорогой отец! Наконец я вас разыскал! Теперь я вас никогда, никогда не оставлю!»[94]
Джеппетто объясняет: «Море было бурное, и большая волна опрокинула мою лодочку. Тут меня заметила Страшная Акула, которая как раз находилась поблизости. Она бросилась на меня, высунула язык и проглотила меня, как таблетку.
– И давно вы здесь в заключении? – спросил Пиноккио.
– С того самого дня. Уже скоро два года. Два года, мой дорогой Пиноккио, которые показались мне двумя столетиями.
– А как же вы здесь жили? И где вы достали свечку? И кто вам дал спички?
– Я тебе все расскажу. Представь себе, та же самая буря, которая перевернула мою маленькую лодочку, опрокинула также одно торговое судно. Всем матросам удалось спастись, но само судно утонуло, и та же Акула, в тот день очень голодная, проглотила корабль… На мое великое счастье, на корабле было мясо, сухари в коробках, поджаренный хлеб, вино в бутылках, изюм, швейцарский сыр, кофе, сахар, а также стеариновые свечи и коробки спичек. Этим я поддерживал свою жизнь два года. Но теперь склад пуст, и вот эта свеча, которую ты здесь видишь, – последняя.
– А потом?..
– А потом, мой милый, мы оба останемся в темноте».
Для О. и его сына, которые последний год часто разлучались, в этом рассказе о встрече было что-то глубоко удовлетворительное. Если вдуматься, Пиноккио и Джеппетто в разлуке друг с другом всю книгу. Джеппетто получает таинственный кусок говорящего дерева от столяра Мастера Вишни во второй главе. В третьей старик вырезает Деревянного Человечка. Но Пиноккио еще даже не закончен, а его проказы и шалости уже начинаются. «Я сам во всем виноват, – вздохнул [Джеппетто] про себя. – Надо было раньше все предвидеть, теперь уже слишком поздно»[95]. В этот миг, как и любой новорожденный младенец, Пиноккио – чистая воля, чувственная нужда без сознания. Очень быстро, за следующие несколько страниц Джеппетто учит сына ходить, Деревянный Человечек ощущает голод и случайно сжигает себе ноги – их отец ему делает заново. На следующий день Джеппетто продает куртку, чтобы купить Пиноккио букварь для школы («Пиноккио сразу же понял, в чем дело, и, не в силах сдержать свое буйное доброе сердце, бросился к старику на шею и обцеловал ему все лицо»[96]), а затем больше двухсот страниц они друг с другом больше не встречаются. Вся остальная книга повествует о том, как Пиноккио ищет отца, а Джеппетто – сына. В какой-то момент Пиноккио осознает, что хочет стать настоящим мальчиком. Но также становится ясно, что этого не случится, покуда он не воссоединится с отцом. Приключения, злоключения, отвлечения, новые решения, борения, совпадения, продвижения и отступления – и во всем этом постепенный рассвет сознания. Превосходство оригинала Коллоди над адаптацией Дизни – как раз в нежелании наглядно выявлять внутренние мотивации сюжета. Они остаются нетронутыми, в досознательной сновидческой форме, а у Дизни все это выражено, отчего делается сентиментальным и оттого – пошлым. У Дизни Джеппетто молится о сыне; у Коллоди он его просто делает. Физический акт вырезывания куклы (из куска дерева, которое разговаривает, оно живое, что отражает понятие Микеланджело о скульптуре: фигура уже содержится в материале; художнику необходимо лишь отсекать лишнее, пока не проступит истинная форма, и это подразумевает, что существо Пиноккио предваряет его тело: задача персонажа на протяжении всей книги – отыскать его, иными словами, отыскать самого себя, а это значит, что перед нами – история скорее становления, нежели рождения), это деяние создания марионетки и без того достаточно передает молитвенность, и уж точно, оставаясь невысказанной, она гораздо мощнее. У Дизни Голубая Фея велит Пиноккио быть «смелым, правдивым и бескорыстным», как будто для того, чтобы овладеть собственным «я», существует простой рецепт. У Коллоди никаких указаний нет и в помине. Пиноккио просто спотыкается и претыкается, просто живет и понемногу приходит к осознанию того, чем может стать. Дизни улучшает сюжет единственный раз, да и то спорно, под самый конец, в эпизоде побега от Страшной Акулы (Кита Монстро). У Коллоди рот Акулы открыт (она «страдает астмой и сердечной недостаточностью»[97]), и, чтобы организовать побег, Пиноккио потребно лишь мужество.
«– В таком случае, мой дорогой отец, – сказал Пиноккио, – мы не должны терять время. Мы должны немедленно подумать о бегстве.
– О бегстве? Каким образом?
– Мы должны пробраться через пасть Акулы и выпрыгнуть в море.
– Это легко сказать, мой милый Пиноккио. Дело в том, что я не умею плавать.
– Неважно!.. Вы сядете мне на плечи. Я хороший пловец и смогу доставить вас на берег невредимым.
– Это тебе кажется, мой милый мальчик, – возразил Джеппетто, покачав головой и горько усмехаясь. – Неужели ты думаешь, что такому маленькому Деревянному Человечку, как ты, хватит сил нести меня на плечах?
– Попробуйте, и вы увидите! А если нам суждено умереть, то мы, по крайней мере, умрем вместе.
И, не теряя лишнего времени, Пиноккио пошел вперед, сказав своему отцу:
– Идите за мной и не бойтесь!»
У Дизни же Пиноккио пригождается еще и хитроумие. Пасть кита закрыта, а когда открывается, то лишь для того, чтобы впустить воду, а не выпустить ее. Пиноккио хитроумно решает развести внутри кита костер – и Монстро от этого чихает, тем самым выбрасывая куклу и ее отца в море. Однако с этой черточкой теряется больше, чем приобретается. Ибо так уничтожен очень важный образ всей истории: Пиноккио плывет по пустынным водам, едва не тонет под тяжестью Джеппетто, посреди сизой ночи (стр. 296 американского издания[98]