— Да, но…
Виталий умолк на полуслове, потому что начинало что-то происходить.
Пространство над пустошью всколыхнулось. Послышался шорох, словно миллионы жуков скребли лапками по огромному листу железа. В окнах зелёного дома показались лица Марины и Капельки. На крыльцо вышел Валерий, вглядываясь вдаль, он нервно теребил пуговицу клетчатой байковой рубашки. В спальне во сне громко застонала баба Шура. В доме Прапора, в большой картонной коробке закричала галка. Птица заметалась, хлопая крыльями, но взлететь у неё не получалось.
— Что? Что такое? — встревожился Прапор. Он только-только задремал, но крик птицы его разбудил. А потом он услышал шорох.
Воздух над пустыней дрожал. Бледное светило походило на глаз огромной рыбины, застывшей в мутной воде.
— Это что ещё за дерьмо? — просипел Борис. Он вопросительно посмотрел на Виталия, словно тот знал ответы на все загадки.
Шорох стал громче. Чёрный песок начал двигаться — медленно, но неумолимо. Метр за метром он сужал периметр, как будто бы пожирая всё на своём пути. Исчезало поле с осенней травой, пруд. Вагоны на исковерканной железной дороге словно бы таяли в пространстве, как тот заключённый во дворе тюрьмы, о котором рассказывал Виталий. С домами, оградами, хозяйственными постройками происходило то же самое. Казалось, все объекты, к которым прикоснулся чёрный песок, просто вычёркивались из пространства. С высоты птичьего полёта это было похоже на затопление небольшого круглого острова тёмными водами океана.
Борис с Виталием глядели на всё это с ужасом. Они оцепенели, не в силах сдвинуться с места. Впрочем, страх и безысходность были в глазах у всех, кто сейчас наблюдал за продвижением песка, в побледневших лицах как в книге читалось: это всё, конец!
Исчезла небольшая рощица — словно нечто невидимое, но неимоверно прожорливое съело дерево за деревом. Растворился в воздухе алтарь с иконами и свечами, который установили перед крестным ходом. Накренялись и будто бы ныряли в пустоту телеграфные столбы с обрывками проводов. Чёрный прилив поглотил стройные ряды клёнов возле отрезка шоссе, граничащего с железной дорогой. По аккомпанемент монотонного шороха исчезали стены домов, мебель, крыши…
А потом всё застыло. Песок снова стал недвижим, но он сделал своё дело — сузил территорию людей с полутора километра, до одного.
Прошло не менее минуты, прежде чем Виталий решился произнести:
— Это… Это было… — его голос был слаб, словно пустыня вместе с территорией сожрала и все его силы. — Это было, как приближение смерти.
Он посмотрел устало на Бориса, а потом опустил голову и, пошатываясь, вошёл во двор, проследовал мимо ошарашенного Валерия и скрылся в доме.
Борис остался стоять возле скамейки. В голове пульсировали и набухали слова Виталия: «Это было, как приближение смерти…» Теперь пустыня уснула, точно сытая хищная тварь. Но в её обманчивой безмятежности сквозило обещание скоро пробудиться и продолжить своё жестокое дело.
Сглотнув сгустившуюся во рту слюну, Борис ощутил, как спадают ледяные оковы оцепенения, услышал стук собственного сердца. Он посмотрел на свои дрожащие руки, поморщился и сжал ладони в кулаки так крепко, что костяшки побелели. Когда Борис глядел, как надвигается чёрный песок, у него была одна мысль: «Это край! Пустыня победила». Но теперь он думал о том, что в запасе есть ещё день. Хотя бы день, на большее пока не загадывал. И, как ни странно, у него оставалась надежда, он не ощущал себя приговорённым к смерти, над которым уже навис топор палача. Что это? Борьба тронутого безумием рассудка с отчаянием? Возможно. Но лучше так, чем никак. А «никак» в сложившихся обстоятельствах, это значит сломаться. Борис понятия не имел, чем дальше будет подпитывать огонёк надежды, но он постарается найти топливо. Будет искать его в глазах Капельки, Марины, Виталия и Валерия с Вероникой. Будет искать его в желтизне ещё не опавшей листвы и в той птице, о которой заботится Прапор. В сделанных Кириллом крестах…
Будет искать. Иначе…
Иначе — никак.
Иначе — чёрная пустыня победит.
«Пластмассовый мир победил,
Макет оказался сильней.
Последний кораблик остыл,
Последний фонарик устал.
А в горле сопят комья воспоминаний…»
Иначе для него, для Бориса, песня Егора Летова станет пророческой.
Скрипнула дверь. Борис оглянулся и увидел, как из дома вышел Виталий с бутылкой в руке. С поникшими плечами тот спустился с крыльца, пересёк двор и скрылся в маленьком аккуратном сарайчике.
— Чёрт бы тебя побрал, Виталя, — проворчал Борис.
Он тяжело вздохнул и направился в хозяйственную постройку. Валерий всё ещё стоял во дворе с растерянным видом, глядя на сдвинувшийся периметр.
Борис зашёл в сарайчик. Виталий сидел на дощатом полу в углу помещения и отсутствующим взглядом смотрел на бутылку в своей руке. На стене висели велосипедная рама и колёса, на полках и оббитом линолеумом столе лежал различный хлам. В единственное окно проникал тусклый свет.
Постояв несколько секунд в задумчивости, Борис уселся на пол рядом с Виталием. Спустя минуту нарушил тишину:
— Что теперь?
Виталий медленно моргнул.
— Я не знаю, что теперь, Борь. Этот песок… Мне было страшно, когда мы очутились здесь. Страшно, когда появились эти бесцветные люди. Меня чуть Кондратий не хватил, когда на нас летел тот самолёт… Но этот песок… Всё, что у нас есть, это наша территория. Крошечный островок. Это, как соломинка, за которую мы все держимся, чтобы не утонуть. И теперь соломинку кто-то укоротил. Когда я глядел, как надвигается песок, я чётко осознал, что у нас больше нет никаких шансов. На что нам надеяться, Борь? На то, что какие-то учёные в нашем мире попытаются нас спасти?
— Да хотя бы на это, — ответил Борис.
Виталий покачал головой.
— Мы застряли здесь. Окончательно застряли. И рано или поздно мы превратимся в бесцветных тварей. Это дело времени. Большинство из нас стараются не думать о том, что завтра будет, потому что это может с ума свести. Стараются не думать, что вода закончится, еда… И я гнал эти мысли к чертям собачьим, пока… пока песок не стал двигаться. Мы как Робинзоны на утопающем острове. Знаешь, что меня больше всего пугает? Я боюсь увидеть, как Капелька, Марина, ты, превратитесь в этих… существ.
— Думаешь, пойло тебе как-то поможет?
Виталий грустно усмехнулся.
— Кто знает…
— А я так думаю, — спокойно сказал Борис. — Ты напьёшься. Капелька с Мариной это увидят, и у них станет меньше надежды. Ты украдёшь её. Ты ведь среди нас самый здравомыслящий. Ну, по крайней мере, был им, пока бутылку не схватил.
— Это удар ниже пояса, — буркнул Виталий.
— Да плевать. Представляешь, как их подкосит, когда они увидят, что ты пытаешься спрятаться в пьяном дурмане? Я не знаю, что с нами завтра будет, и ты прав, я стараюсь об этом не думать, но… У нас есть сегодня. И лучшее, что мы можем сделать, это быть сегодня все вместе — ты, Капелька, Марина, Валерий с Вероникой, баба Шура, я…
Виталий напряжённо глядел на бутылку в своей руке, словно пытался узреть в ней что-то важное. После долгого молчания он заговорил:
— Помнишь, ты спрашивал, почему я дом в зелёный цвет покрасил?
— Ты сказал, что по глупости.
— Иногда мне так и кажется… по глупости. А порой я думаю, что это самое важное, что я сделал. Зелёный дом… В детстве я нарисовал зелёный дом. С трубой, забором, окошками со ставнями, даже с кошкой на лавке. Всё как полагается. Я неважно рисовал даже по детским меркам, если честно, но тот рисунок хорошо получился. Мама сказала, что нужно сделать рамку и повесить его на стенку. Она предложила, чтобы мы вместе смастерили рамку из картона. А потом рисунок увидел отец. Знаешь, у него всегда было такое лицо, словно все вокруг должны ему денег и отдавать не хотят. Смотрит и как будто обвиняет в чём-то. На мать так смотрел, на меня, на соседей. А глаза у него были холодные. Другим я его не помню. Пытался вспомнить его другим, но… нет. Он и нас с мамой поколачивал именно с этой обвинительной маской на лице. И это было жутко и как-то неестественно, что ли. Он не кричал на нас, в ярость не впадал. Но лучше бы кричал и бесился. В общем, увидел папаша мой рисунок и сказал, что это уродство. А потом добавил, что только дебилы рисуют дома зелёными карандашами. Не знаю, почему он так сказал, наверное, у него просто было паршивое настроение.
Виталий зажмурился, почесал бороду и снова уставился на бутылку. Продолжил:
— Мама пыталась заступиться за меня, но он шикнул на неё и она притихла. Умел он шикать так, что холодок по спине пробегал. Я его боялся и никогда с ним не спорил, но в тот момент во мне что-то пробудилось. Какой-то чертёнок бунтарства. Я выкрикнул: «Это хороший рисунок! Это хороший зелёный дом! Когда-нибудь я буду жить в таком доме!» Отец сначала даже опешил: «Ну нихрена себе, сынок-тихоня посмел голос повысить!» Он долго глядел на меня своими холодными глазами, а я не отводил взгляда, держался, хотя сердце колотилось, как бешеное и подташнивало от собственной неожиданной смелости. Я ожидал, что он вот-вот влепит мне конкретную оплеуху и вряд ли на этом остановится. Но нет, не влепил. Он просто взял мой рисунок и порвал на клочки — медленно так порвал, словно каждым своим движением наслаждался. Обрывки сложил в аккуратную кучку на столе. А потом сказал спокойно: «Ты никогда не заработаешь на собственный дом. Ты и сейчас слишком тупой, а вырастешь, станешь ещё тупее. Я всю твою жизнь наперёд вижу».
В воздухе повисла тишина. Спустя какое-то время Виталий хмыкнул.
— Хрен его знает, что он там видел, но я его слова запомнил. Никогда не забывал. Они словно в мозг мне въелись. Когда было трудно, проблемы всякие наваливались, я представлял себе большой зелёный дом и легче как-то становилось. В школе, если плохую отметку получал, пытался её сразу же исправить. Не потому что хотел отличником быть, а словно бы назло отцу: вот, мол, смотри, кого ты тупым называешь! Потом был университет, неплохая работа. И хорошо учился и хорошо работал я как будто тоже назло отцу. Ни дня не прогулял, даже в отпусках себе отказывал. Глупо, конечно, что-то пытаться доказать тому, к кому ненависть испытываешь и кого много лет не видел. Я ведь с отцом вообще не общался, а мама умерла, когда я ещё школу заканчивал. Он звонил мне, письма писал, а я трубку сразу же вешал, а письма выкидывал, не читая. У меня и в мыслях не было прощать его. Как вспоминал его вечно обвинительное лицо, холодные глаза, то, как он маму постоянно до слёз доводил… какое там прощение. А потом я телеграмму получил, в ней говорилось, что отец в тяжёлом состоянии. Но мне было пл