Я всё это видел, но никак не мог остановиться – всё молодость, молодость… Она влекла меня, заражённого этикой менков весеннего расцвета, так что порой уже в нашей компании верховодил я, вызывая снисходительную улыбку у Деркача и шумную поддержку со стороны Лёни.
Теперь, забившись в щель, я с содроганием думал, вспоминая картинки летней куролесицы, давая холодным и трезвым, в полном смысле этих слов, умом оценку каждой из них. И если бы я не был ничтожной козявкой, покрытой бесчувственным хитином, то, наверное, горячая волна стыда опалила бы меня.
Какое уж тут слияние с природой? Не знаю, как у других менков, но у меня оно не получилось. Я хотел вернуться к нормальным людям, к лодам и менкам, но живущим обычной жизнью среди лодов. Хотел вернуться домой, к родителям, к старым друзьям.
Я – менк! Но и человек! Когда-то условия существования – оледенение ли, опустынивание ли? – разъединили лодов и менков, наградив нас способностью к метаморфозе. Но почему лоды стали строителями, созидателями на планете, породившей их, а многие менки – паразитами, опухолью на сильном теле единого человечества, разбрасывающими семена ненависти и зависти?
К исходу второй недели дурацкого сидения в щели покинутой дачи я ненавидел менков, и себя в том числе. За их никчёмность, неуязвимость, за всё. Как я их ненавидел!
Ненависть душила и ослепляла меня.
Мне удалось переступить через инстинкты и условности вида. Живя с волками надо либо выть по-волчьи и соблюдать волчьи законы, либо умереть от их зубов. Примерно так я думал тогда.
Я выбрал первое, хотя волки – образ. Да по-другому, наверное, и не должно было быть. И если необходимость такого шага и поступка, который последовал за ними, были тогда подсказаны эмоциями, то с годами это пришло ко мне через разум и сердце. Сейчас я уверен – иного пути у меня не было, как жить с лодами, соблюдать их логику, мораль и законы.
Те из менков, кто этого не понял, обрекли и обрекают себя, в конечном счёте, на прозябание, неудачу и паразитизм…
Подвывая от холода, голода, нетерпения и задуманного, я медленно, с раннего утра до вечера, черпал энергию в неласковом солнце, в увядающей природе, превращался опять в человека. Там, где я останавливался, трава и участок земли покрывались инеем, и мне весь день пришлось вприпрыжку бегать вокруг дачи, пока не набрал веса, силы и роста, чтобы смочь залезть в дом и раздобыть там остатки спортивного костюма, стоптанные башмаки и ватник без рукавов.
А вечером, когда кисти рук приняли человеческий вид, я натаскал под угол дачи, где по моим расчётам спали до лучших времён мои братья по эволюции, кучу мусора, досок от разбитых ворот и сухого сена. Отыскал в траве брошенный милиционером спичечный коробок и ломаные им спички, высушил их, потерев о волосы, и поджёг костёр.
Дача вспыхнула факелом. Буйный огонь очищал, как мне тогда казалось, мир, а я, бесноватым скоком бегая вокруг, грелся в его тепле.
Я тогда был молод и, наверное, совсем не прав…
Однако сейчас, читая газеты, смотря на экран телевизора, слушая радио, я думаю, что пришло время самой худшей части менков. Грабежи и убийства, разгул и беззаконие, а виновных, как ни ищут, не найти. Это менки! Да и как их найдёшь? Они букашками и жучками залезают в трещины и щели, забиваются в углы и плетут паутину – ищи их, этот ветер в проводах.
Для них мы все: – Проклятые лоды!
Но и они – твари!..
ИЗНАНКА МАТРЁШКИ
Реальный мир.
В сущности, вся его сознательная жизнь прошла в делах. Правда, до того, как его посадили в кресло директора НИИ, он как-то не думал об этом. Если научная работа просто дело, а не сама жизнь, не был бы он к своему тридцатилетию доктором наук, а тремя годами позже членом-корреспондентом академии…
Олег Владимирович Воробьёв устало провёл ладонью сверху вниз по лицу, тряхнул головой. Так, ему казалось, лучше откладывается в памяти то, о чём только что думалось, и в голове освобождалось место для новых идей или решения очередных дел.
И того и другого хватало. Особенно дел.
Становясь директором института, он верил, что своим подвижничеством поднимет вверенный ему научный коллектив к новым высотам науки. Теперь же – дела, дела… Незаметный их ручеёк вначале превратился в полноводный поток. Научные интересы отошли вдаль, как топкие берега этого бурного потока.
Вот и сегодня надо «пропустить» через институт очередное дело. А сердце к нему не лежит. Дикость какая-то! Охота на невидимку: ищи то, не знаю что. Но!.. Дают деньги, тема фундаментальная. В кои веки. И у некоторых получается как будто что-то… Слушал тут связистов. У них, якобы, ошеломляющий успех. В гнилом болоте безтемья и финансирования забил источник с живой водой.
Докторские, симпозиумы, премии…
Воробьёв вызвал секретаря:
– Нина Фёдоровка, Мазков и Корчагин здесь?
– Ждут.
– Пригласите. Пусть заходят.
Вошедшие чинно сели напротив.
Мазков, остроглазый, во всём кругловатый, с крутыми залысинами на рано седеющей голове; одет в хороший серый костюм, яркий галстук; спокоен, на полных губах блуждает добродушная улыбка оптимиста.
Корчагин молод, но сух и строг лицом, глаза за линзами очков большие, холодные; в кожаной куртке, клетчатая рубаха расстёгнута в вороте; напряжён и неспокоен, словно собрался куда-то бежать, и лишь только ждёт отмашки судьёй флажком.
Воробьёв знал и ценил обоих. Мазкова за административную расторопность в должности одного из ведущих отделов НИИ, а Корчагина за преданность науке, видел в нём себя.
Он поиграл авторучкой длинными смуглыми пальцами, коротко взглянул на Корчагина.
– Мы решили, Сергей Владимирович, начать… попробовать с вашей лаборатории. Коллектив ваш, как говорит Павел Андреевич, лет пять уже стабилен и неизменен…
– Семь, – негромко поправил Корчагин.
Суть дела он знал и участвовал в сегодняшнем разговоре постольку поскольку. Пригласили и официально объявили волю руководства. А он и не против него.
– Тем лучше. Друг друга знают, смежники им знакомы. Начальство от отдела до меня и выше известно. Вам и дерзать, как говорят… Вы познакомились с идеей эксперимента?
– Да, – Корчагин поставил локти на стол и подпёр голову руками.
– Ваше мнение.
– Тема как тема… Неожиданная, правда, но любопытная. Интересно, что в результате получится. О самом эксперименте сейчас говорят много, зато о результатах помалкивают.
– У связистов получилось.
– Получилось, – нехотя и со вздохом сказал Корчагин. – Оно и понятно. Для связистов. Почти двадцать лет без идей. А тут целое, якобы, открытие… Это лишь и обнадёживает.
– Вы думаете, темнят?
– Ну, почему же. Я их отчёты и статьи читал. Впечатляет. Они взахлёб это делают, как о чуде, свалившимся с небес.
– На чудо у нас надеяться не будем… Поэкспериментируем – увидим… Та-ак… Павел Андреевич, – Мазков встрепенулся, до того он словно отсутствовал, – список участников составлен?
– Да. С Вами и начальником главка получается человек семьдесят пять.
– Многовато, – задумался Воробьёв.
– Вас-то зачем? Да и начальника главка? – спросил Корчагин.
– А потому, что там… в эксперименте будут нужны внешние связи и, возможно, придётся улаживать какие-то дела с вышестоящими или параллельными организациями.
– И там будет начальство?
– Как без него? Всё как в настоящей жизни. Обычные сотрудники обычной лаборатории, а над ними обычные начальники. Вы, Мазков, я и другие… Максимально приближённая к реальности модель коллектива, но с ярко выраженной чисто научной направленностью.
– Я не спорю… Но семьдесят пять и вправду многовато. Мне же там придётся…
– Нам с Павлом Андреевичем тоже…
– Да уж, – вздохнул и Мазков.
Нет, это невозможно!
Стоит со своим благоверным, а глаза на меня пялит. Даже народ оборачивается, посмеивается.
Селянинов отвернулся, но в окно вагона метро Татьяну Славину было видно ещё лучше, даже головы чужие не мешали. Страшненькая… И на обычный взгляд, и через зеркало окна. На работе мигера мигерой. А в метро от неё словно токи какие исходят, так она на него смотрит. Однажды он с женой вот так ехал, так та с месяц потом рассказывала своим знакомым, каким чарам подвергается её муж, Володичка, со стороны некоторых его сотрудниц.
За ночь, что ли она созревает до любви или чего там ещё к нему? А потом обо всём забывает? На работе не взглянет, слова лишнего не скажет. Стесняется?
А Татьяна смотрела на Селянинова и думала: «Дурачок ты, Вовочка! Брата моего до сих пор мужем считаешь. Как же, прощаясь, целуемся, а Лариска твоя вертит тобой как болванчиком, а ты и рад…»
Думала, но никогда ни словом, ни делом не выражала свои потаённые мысли. Только в короткие минуты езды в метро, когда ни о чём больше не думалось, она позволяла себе посмотреть на него и увидеть его беспокойство от её внимания.
Из вагона выходили разом, но никогда не вместе, и никогда он с ней за порогом лаборатории не перекинулся лишним словом.
Его уже поджидали дружки – Игорь Ветров и Алёша Стынов. Они шумно здоровались, будто век не видались. Её замечал только Алёша, полу обнимал за плечико, притискивал. Но тут же отставал и уходил к друзьям. Она шла за ними. Чаще одна. Иногда к этому времени появлялась Вероника. Это когда не опаздывала на работу. Однако поговорить с нею было не о чем. Сколько лет сидят стол к столу, а не то что подружками не стали, но и общих тем, кроме деловых, для разговора не находили.
Эксперимент начинался спокойно, неспешно. Обсуждения особого не было, потому что обсуждать-то нечего, а делать какие-либо прогнозы – и подавно.
Пока вводили в программу эксперимента сведения о себе, в лаборатории стояла тишина. Некогда отвлекаться. Перечень вводимых характеристик занимал толстенькую книжку.
Обстановка изменилась, когда наступил период перекрёстных оценок сотрудников и оценка внелабораторных участников эксперимента.