Глеб машинально занялся подсчётом корзин. Получалось много, сбился со счёта.
Предстояло слой за слоем снять холм. И если под ним и вправду что-то есть или осталось ещё, то хорошо бы посмотреть, а для этого не следовало сразу делать отвалы.
«Надо же, – думал Глеб, – местечко как нарочно выбрали, и теперь, строя дорогу, никуда не свернуть… А что? Может быть, тогда люди этим воспользовались. Убо здесь тоже было не развернуться».
Слой за слоем. Слежавшийся грунт, возможно, подтверждал искусственное происхождение холма.
Остановился Соколов, подзывает. Глеб вышел из машины, не надышаться свежим воздухом.
– Вот, – сумрачно показал Соколов, – на древки копий похоже.
Глеб недоверчиво посмотрел на товарища, взъерошил потные волосы. Конечно, на то, что увидел Соколов, мало походило, но однородность грунта в этом месте была нарушена точно. Хотя… Может быть, зверёк какой когда-то копался?
Они постояли с минуту, оба будто обречённые, как на похоронах, уставясь глазами в землю.
– Давай, Борисыч, по малому. Как при вскрытии пласта.
Соколов согласился, понял.
За проход теперь снимали три-пять сантиметров, каждый раз после прохода скрупулёзно изучая счистку.
В центре бывшего холма открылось пятно – более тёмное место по сравнению с расчищенной площадкой.
«Пора бы чему-то быть, – лихорадочно думал Глеб. – Выбираем по сути крохи. Ещё немного и планировать нечего будет. Хотя… – Он присмотрелся, – что-то есть…»
Из-под земли, встряхиваясь, показались и встопорщились буроватые волоски громадной круглой шкуры неведомого животного. Там и тут на ней светились проплешины.
Глеб открыл кабину, выглянул, всматриваясь в ископаемое.
– Занятно, – необычно раскрасневшийся Соколов легко выпрыгнул прямо из кабины на землю. – Что такое, как Макаров рассказывал. А, Глеб?.. – Соколов был не похож на себя: выпрямился, оживился, повеселел. – Смотри, – продолжал он возбуждённо, – волосатый, круглый и… Соколов заикнулся и передёрнулся, – и глаза. Они…
– В машину! – хрипя перехваченным горлом, крикнул Дудко, покрываясь холодной испариной.
Шкура дёрнулась, вздыбилась, приподнимаясь и принимая форму полусферы. В глаза, в лицо плеснуло омерзительным светом, полыхнувшим из проплешин шкуры Убо. Глеб застонал и обессиленно завалился на сидении. Заболел позвоночник, ослабели руки и ноги. Его как будто проткнули острым раскалённым стержнем сверху донизу. Отпала челюсть, рот наполнился кислотой, которую, как не пытался Глеб, не удавалось ни сплюнуть, ни проглотить.
Так длилось с минуту-две, может быть, и дольше, потому что глаза Глеба, не потерявшие способность видеть, отметили немало событий, не осознанных и оттого не связанных, казалось, между собой.
Оживший взъерошенный Убо плавно плывёт в сторону, словно сносимый слабым ветерком…
Меловая фигура Соколова, застывшая нелепой статуей на фоне развороченной земли темнеющих к вечеру джунглей…
Невысокий тщедушный человечек с белой набедренной повязкой на иссиня-угольном тельце с видом сомнамбулы приближается к парящему над землёй Убо. Протягивает к нему руку, и Убо плывёт к нему, а потом за ним в чащу леса…
Могучий Макаров выскакивает из-за рамки переднего стекла кабины, хватает в охапку застывшего негнущегося Соколова и тащит куда-то из поля видимости…
Потом – ужасный болезненный миг – стержень, связавший все члены, ослаб, сломался и растаял, разбежался по жилам, возвращая телу способность двигаться, ощущать адскую боль, а мозгу анализировать события.
Руки и ноги затряслись в бешеном ритме, застучали зубы, в груди заклокотал огонь, а спину приморозило к спинке сидения. Появилась слеза и наполнила глаза. Дудко застонал.
Дверцу кабину рванули извне, и в открывшемся проёме показалось бледное растерянное лицо Шелепова с подрагивающим подбородком. Он встретился с измученным взглядом Глеба и шумно, сквозь зубы, передохнул.
– Жив?.. Тебе помочь?
– Соколов?
– А-а!
По тому, как Шелепов выдавил этот гортанный звук, и как у него исказилось лицо, Глеб понял – произошло самое страшное…
Через день, когда останки Соколова увезли, чтобы переправить на родину (в сопровождении Шелепова) и подвергнуть экспертизе, приступили к работе по строительству дороги. Короткое недомогание и потрясение от случившегося сменилось у Глеба необыкновенным подъёмом духа, силы и производительности. Казалось, если захочет и взмахнёт руками – то полетит.
Он с удивлением отмечал ежедневные в себе изменения: невиданную сноровку, раскрепощённость и выносливость, словно вернулась к нему славная пора, не знающая усталости, запретов и проблем – юность. Сочнее стали краски окружающего мира, спал он теперь часа три в сутки и вставал посвежевшим и деятельным с песней. С годами слегка одряхлевшие мышцы наполнились упругостью под посвежевшей кожей, мощные пульсации помолодевшего сердца разогревали кровь. Ничто ему не мешало работать за себя и Соколова. Рабочие с удивлением и даже с некоторой опаской посматривали на него, а Щербаков мрачно отвечал на его небезобидные шутки и уходил с Камиллом к другим бригадам, точно избегал общения с Дудко.
Где-то пропал проклятый Убо и колдун Нгубо, уведший зверя в канитель джунглей.
Строительство дороги набирало темпы, и на месте былого холма Убо плотной тёмной лентой лежал асфальт, своим существованием не оставляя места для легенд и суеверий. Далеко впереди намечал трассу Владимир Макаров.
Но через неделю, к вечеру – Глеб полоскался в душе – в импровизированный посёлок дорожников пришёл, едва передвигающий ноги, Нгубо. Он сел перед дверью вагончика душевой и на расспросы Камилла не отвечал, ожидая выхода Дудко. Тот, жизнерадостный, проголодавшийся, приятно ощущая своё здоровое, сильное и гибкое тело, вышел из вагончика и почувствовал приближение чего-то неизбежного. Перед ним сгрудились маленький, обугленным поленцем, Нгубо, встревоженные Щербаков и Камилл, толпа любопытных рабочих.
На лице бульдозериста ещё блуждала недоуменная улыбка, а Нгубо слабым прерывистым голосом стал что-то говорить, от чего Камилл и рабочие заволновались и даже подались на шаг назад.
– Он говорит… – у Камилла дрожали губы. – Это он, Нгубо, много-много лет назад приказал закопать Убо… Если Убо посмотрел на человека и человек остался живым, то он становится… бессмертным… Да бессмертным и повелителем Убо…
Дудко перестал вытирать голову углом полотенца, перекинутого у него через крутое плечо, едка ли ещё понимая переводчика, который, продолжая говорить, медленно отступал от непроизвольных шагов Глеба, сделанных, чтобы лучше слышать.
– Нгубо был повелителем Убо почти полтысячи лет. Убо закопали, чтобы не было других бессмертных и его повелителей, потому что с появлением нового бессмертного старый умирает… Тогда Нгубо не хотел умирать… Сегодня Нгубо умрёт в полночь. Он сделает это с радостью. Он устал жить… Теперь бессмертный и повелитель Убо ты, белый человек… – Камилл помолчал, ожидая, что ещё скажет Нгубо, и добавил от себя: – Это ты, Глеб Дудко!
Тут же у Нгубо подкосились ноги, он упал маленькой кучкой костей, обтянутых, будто спечённой временем кожей, блаженно ожидая своего смертного часа.
– Этого не может быть! – крикнул Глеб, обожжённый пониманием произошедшего. Так вот почему к нему вернулась молодость, вот почему он стал и продолжал становиться другим.
От его возгласа многие рабочие отбежали на почтительное расстояние, с ними отступил и Камилл, не сводя с Дудко округлившихся глаз. Даже побледневший Щербаков сделал шаг назад, но пересилил себя и смог сосредоточиться на лице Глеба. Наконец, он стряхнул с себя оцепенение и хотел сказать что-то, но тут закричали рабочие.
Из-за края остывающей к ночи дороги, окованный серебристым сиянием, показался Убо и молча и неотвратимо двинулся к вагончикам. Люди нестройной шеренгой отступали, оставляя Глеба одного.
– Что же мне делать? – почти обезумев, обратился он к тем, кто бросил его, к неподвижному комку Нгубо.
Но люди уходили от него, а Нгубо уже ничего не слышал.
Глеб осознал, что его бояться не меньше, чем самого Убо, что его не понимают, ведь между ними и им упала и обозначилась неосязаемая пропасть – тень разобщающего времени бытия…
И вдруг он услышал. Убо позвал его, и столько неожиданного открылось в его зове, что Глеб помимо воли глянул в бездонные печальные глаза странного зверя и прочитал в них свою судьбу.
Она вселяла надежду…
Оглушённый и безразличный ко всему Глеб, в сопровождении или сопровождая Убо, несколько дней бродил около строящейся дороги, подсознательно не рискуя забираться далеко в сторону от неё. И все эти дни не ел. Звери его обходили. Ночью он иногда лежал, пытаясь заснуть, но чаще шёл напролом через заросли кустов и трав, дорывая комбинезон, либо выходил к берегу речки и замирал сидя или стоя до рассвета.
Наконец, поздно вечером он пришёл в себя, во всяком случае, смог критически осмотреть себя и адекватно оценить своё поведение. Вернулась способность размышлять и осмысленно отреагировать на случившееся с ним.
Они как раз с Убо вышли к речке неподалеку от того места, где когда-то был холм. Почти рядом по шоссе прожужжала машина – кто-то проехал по побережью из лагеря строителей.
Непостижимо быстро темнело.
Звёздная ночь отрезала Глеба ото всего мира. Он сидел на песчаном валке, опершись спиной на крутой бок Убо. Спине было покойно и мягко от пружинившего руно зверя. Тускло, отражая звёздный свет, отражали глаза-плошки.
Глеб думал.
Бессмертие?.. Бред выжившего из ума старика или правда?.. Может быть и правда. Сидит же он рядом с Убо, а Коля Соколов умер… А он вот сидит! Повелитель Убо!.. Тьфу! Дикость!.. Да и нужно ли ему бессмертие?
Вся жизнь его, в которой было всякое – и плохое, и хорошее – прошла перед ним славными туманными видениями. Прожитое – как один солнечный день… Совсем недавно был мальчишкой, а теперь вот пятый десяток на исходе… А что может помнить бессмертный? Череду серых никчёмных дней и событий. Спать он перестал, значит, и ночей тоже.