Внезапно ярко вспыхнуло далеко склонившееся к западу солнце.
Первым очнулся Женька, протёр глаза, ощупал на груди пробитую в трёх местах рубаху, приподнялся, сел. Рядом тяжело дышал и растерянно осматривался Олег, всё ещё ожидающий неминуемого удара ножом. Кучкой толпились ребята. Злые, бестолковые. Из-за досок тротуара выглядывало искажённое лицо Кольки, водившего перед собой сжатыми кулаками. Все грязные, оборванные, расслабленные.
Сгрудились, непонимающе глядя друг на друга, словно встретились впервые и теперь пытались угадать, кто есть кто. По молчали и, не оглядываясь на Саньку, что стоял на четвереньках и тупо смотрел им вслед, выбрели на главную улицу…
– Подрались-таки, кобели проклятые! –сказала старушка, гревшаяся в закатных лучах солнца, но по интонации нельзя было понять – осудила она их или одобрила.
ШЁПОТ ПАМЯТИ
Игорю не спалось. Он знал, что не спит, но это не походило и на явь. Он лежал на правом боку, подоткнув под голову твёрдую подушку. Плечо упиралось в её скатанный край.
На душе было неспокойно. В кои веки приехал поохотиться на уток, а теперь мнилось – на собственную травлю.
Может быть, крепкий чай, выпитый перед сном, не давал успокоить ему мысли и нервы?
Игорь вздыхал и ворочался, с закрытыми глазами видел себя как бы со стороны. Отчего становилось тревожно и нехорошо. Вырванный из городской многовариантной круговерти и почти внезапно втиснутый в тесный мирок дома лесничего, он томился странными видениями с самого вечера, как только приехал в это скромное урочище.
Мучил вопрос: что позвало его сюда? Словно кто-то подстегнул. Собирался в спешке, гнал машину так, будто боялся опоздать. К чему?
Приехал… Тихое место, мирный бревенчатый домик, устоявшаяся благодать…
А спокойствия нет!
Тяжелела голова. Заболели глаза, им становилось тесно в глазницах. В доме прохладно – летом до поздней осени не топлено. А ему жарко и потно.
И необычное чувство: не он один подсматривает за собой, но и кто-то другой, связанный с ним какими-то тесными узами, с тревогой и надеждой наблюдает за его ночным бдением.
Ночь, казалось, не имела конца и тянулась в бесконечность…
Стряхивая дурман, он встал и вышел на крыльцо покурить. Комары налетели скопом, слив отдельные тонкие звуки в зудящую музыку, усугубившую тоску и тревогу.
Дымок сигареты слегка отринул орды насекомых, но теперь стали ощутимы болезненные их укусы ног, рук и спины.
Лучше бы не выходил…
Всю ночь зверь изнемогал предчувствием опасности. Это чувство возникало в нём самом, а не от запахов и шорохов леса и камышей. Время от времени он густо и непроизвольно взрыкивал, словно что-то толкало его подвздошье, мышцы непроизвольно сокращались и быстро выходящий из лёгких воздух заставлял колебаться горловые мембраны. Глухое ворчание разносилось окрест, пугая слабых и предупреждая независимых.
Но в таком предупреждении не было причин, и всё-таки его горло посылало в ночь грозное звучание. Он был сыт и по-своему счастлив от сладкой ягоды и корешков, съеденных за день, от дюжины рыбёшек, выловленных в озере. Сегодня ему необычайно везло. Однако спокойствие не наступило, обычно снисходящее к сытому вечеру и прохладной ночи.
Кусались маленькие твари, забравшиеся в поредевшую шерсть, что-то прогрохотало высоко в небе. Но не это беспокоило медведя.
В смутном его сознании горели странные звёзды чьих-то глаз. Это они, внимательные и настороженные, вызывали его непроизвольное рычание. Это они томили его предчувствием и каким-то воспоминанием о событиях, которые с ним никогда не происходили.
Шерсть на загривке топорщилась. Ночь тянулась долго и бесцельно. Точно избавления ожидал он, когда огромный огненный ёж поднимется в высь и прогонит темноту…
– Ты смотри, Игорь! Тут медведь бродит. Большущий, – предупредил лесничий. – Малинники обирает. Я его никак шугнуть не могу. Да и пусть… Так что ты лучше держись бережка речки до самого озера. Там-то в камышах и жди зорьку.
– Лишь бы летало что… Когда-то промахов не давал.
– Ну-ну… Уток хватает.
Игорь сошёл с крылечка тяжёлой походкой, как будто ночь простоял на ногах без движения. Заходя за пышный кустарник, махнул лесничему рукой. В седеющей дымке утра и дом, и лесничий казались серыми и плоскими как карандашный рисунок.
Места эти Игорь знал, бывал здесь много, правда, лет назад, потому довольно быстро добрался до спокойного зеркала озера и, стараясь меньше шуметь, прошелестел камышом и выбрал позицию.
Небо светлело и где-то ударило крыло по воде…
Свежий утренний ветерок принёс запах стоялой воды и гниющей травы. И – запах человека.
Да, это был человек, но в его запахе зверю почудились те тона, которые он сегодня вспоминал и которые сам никогда ещё не осязал. Запах из не его бытия.
Это не понравилось ему. Он заворчал уже привычно и знакомо, и его ворчание предупреждало – он выходит на охоту. А запах человека раздражал, но в то же самое время притуплял чувство опасности, обычно исходящее от людей. Не было в нём пронзительных, заставляющих свирепеть, составляющих.
Медведь слизнул каплю росы и неторопливо побрёл через кустарник и валежник к озеру, где вчера так удачно ловил рыбу и откуда сегодня долетал завораживающий запах странного человека…
Стоя среди камышей почти по пояс в воде, Игорь ощущал сладкую истому от осязания влажного воздуха, тишины, полной подчёркивающей её звуков, от лёгкой тяжести в голове и не отдохнувшего тела. Токи пробуждающейся природы после ночи проникли в него, и он составлял одно целое с ней. Где-то плеснула рыба – это громче стукнуло сердце; прошумел для пробы сил ветерок – это возникла какая-то мысль, заняла на мгновение мозг и пропала без следа; посветлело вокруг – это глаза стали зорче…
Недалёкий рык медведя пронзил Игоря и как будто достал до каждой клетки его существа. Словно стрелы вонзились в ядра их и вызвали болезненно-радостное воспоминание. Воспоминание чего-то такого, о чём Игорь не подозревал и не должен был иметь в памяти. Помнил не он, не его память. Помнили пораженные звуком и предчувствие клетки его тела, головы, конечностей. Они заставили человека пригнуться, ищуще осмотреться и издать нечленораздельный вскрик.
Зверь ответил похожим откликом, точно эхо отозвалось…
Они встретились…
Человек, облачённый с ног до головы в резину, искусственный шёлк и в хитроумно обработанные металлы, вооружённый средством, убивающим всё живое на огромном расстоянии от него, наделённый изощрённым разумом, постигшим прошлое, настоящее и будущее, проникшим вглубь и ввысь мироздания, осознавший своё место в нём.
И зверь, запрограммированный инстинктами, укрытый собственным мехом, довольствующийся только тем, что видят глаза и чует нос, реагирующий лишь на то, что касается непосредственно его.
Они встретились и стояли друг против друга, готовые сделать последнее, возможно, в своей жизни движение.
Но ворчание медведя на самых низких регистрах совпало и гармонировало с ответными более высокими звуками, издаваемые человеком, которому было сладостно и необыкновенно легко вот так в унисон поддерживать пока что непонятную его разуму игру голосовых связок.
Поднятая на загривке шерсть медведя опала. Замертвевшие на цевье ружья руки человека ослабли. Запах зверя напоминал человеку о чём-то родном и необходимом, что давным-давно, ещё до его рождения, было забыто или потеряно поколениями пращуров. А сумеречный взгляд медведя полыхал калейдоскопом видений, которые дополняли и взгляд человека…
«Это брат!.. Это же родной брат!..»
Нет, таких слов Игорь не произнёс, потому что открывающемуся чувству не было названия, для его выражения не существовало слов, и, чтобы сказать о нём, нужна вечность.
Своему необъяснимому ощущению близости он находил отклик в переживаниях зверя, непривычным ему и тревожным. Игорь пытался бороться, но память каждого атома его существа, пронесённая тиражированием за многие миллионы лет, не отпускала, не давала отвлечься, сбиться с воспоминаний.
«Это же мой брат, мой отец, мой сын!..» – инстинкт родственных уз достиг такой силы, что пробудил в звере не испытываемую им никогда тягу сравняться с человеком, стать равным ему. Конечно, он ничего не знал о разуме, так что равенство представлялось не на его основе, а на некоторой общей волне, соединившей их, когда они были увязаны единым кроветоком в утробе матери. Был ли у них тогда хотя бы какой-то проблеск сознания или не был, их, будущих её потомков, не волновало, не мешало развиваться по законам природы…
«Он мой брат!.. Не мой…не мой… Но он брат, родной брат… Родившийся от нашей матери, но… почему мы теперь так непохожи, так отличны? Мы, братья?
Необычно, что и он меня узнал…»
Кто так подумал: человек или зверь? Или их двуединое существо, оставшееся от единого предка, который поделил их, даже не подозревая о том, в утробе своей? Несчастная мать, дети которой неравны? Или гениальная мать, мать сразу человеку и медведю?..
И кто был рождён из них первым? Предтеча людей или медведей? Этого уже никто и никогда не узнает. И что произошло в те краткие для истории эволюции мгновения между появлением близнецов ли, просто братьев ли – тоже останется тайной. Но родство, впечатлённое в память генов, крови, клеток, фибры души вдруг проснулась, шепнуло и высветило тот затерянный во времени миг, и братья узнали друг друга, как узнавали при повседневных встречах, однако разделённые уже тогда будущим своим предназначением.
Урчал зверь, издавая забытые в современном мире переливы, тем же отвечал ему человек, и они понимали друг друга, ретроспективно переживали не столь уж безобидные многочисленные столкновения на дороге их предков: страх и ужас с обеих сторон; но и счастливые, хотя и редкие, сцены узнавания.
Где-то далеко, на самых затворках сознания затаилось разумное восприятие, и Игорь остро переживал необычность происходящего и старался анализировать своё состояние, дабы не утерять его, не забыть прочувствованное и внезапно раскрывшийся ему чарующий миг растворения во времени, необычный и ни с чем несравнимый. Будто подхваченный клубом зыбких испарений, его мозг связал чудовищный провал прошлого с настоящим.