— Нас убьют сегодня ночью, — сказала она. — В Тифарете у меня было три дочери и семь внуков. У меня была своя клиника, я помогала больным людям. У меня была собачка, маленький пекинес. У меня был дом с садом. В саду росли вишни и яблони. У меня было все, но сегодня ночью меня убьют.
— Ошибаетесь, — сказал я. — У вас ничего не было, и у меня ничего не было; и быть не могло. Потому что мы — временны, нагими пришли мы в этот мир и нагими уйдем из него. Была только пустота до и будет пустота после, а между этими великими пустотами у тебя есть жизнь. Она слишком коротка и мимолетна, чтобы заполнять ее постоянными вещами… Надо брать от жизни все, что можешь, и отпускать то, что удержать не в силах.
— Тогда зачем жить? — спросила она. — Зачем жить, если ничего не иметь, ни за что не держаться?
— Чтобы познавать. Пробовать. Приобретать опыт. Не важно, что ты пережил — важно, что ты можешь вспомнить.
— Не понимаю…
— Все очень просто. В конечном итоге, жизнь — это череда воспоминаний. Это единственное, что остается с тобой до конца…
Я замолчал и устало потер виски.
— Вы так говорите, — сказала Летиция, — как будто вам уже доводилось умирать.
— Да, — сказал я. — Чтобы прожить много жизней, каждый раз приходится умирать.
Было уже совсем темно, когда в прореху между тучами выглянула луна, большая, красная, набухшая кровью. Над башней вспорхнула стая летучих мышей. Где-то в джунглях взревел тигр. Влажные щупальца тумана поползли по руинам Храма.
— Я не хочу, — вдруг всхлипнула Летиция. — Я не хочу умирать здесь, в этих проклятых джунглях, в этом проклятом Храме, в этом проклятом мире, этой проклятой ночью… Не хочу, не хочу, не хочу! — заскулила она.
Я протянул руку и погладил старушку по седой голове. В этот миг я чувствовал себя бесконечно старше ее.
— Не надо бояться, — сказал я. — Никогда не надо бояться.
Она уткнулась в мое плечо и зарыдала, а я продолжал гладить ее по голове…
Скрипнула дверь клетки. Наг, бесформенно большой в своей хламиде, дотронулся до меня длинным гибким пальцем и прошипел:
— Ты. Иди со мной.
— Мы, наги, были первыми, кто начал странствовать между мирами, — прошелестел низкий, гипнотизирующий голос в полутьме храмовой башни. Кое-где на сколах кирпичей и в трещинах стен подрагивали огоньки свечей, но их колеблющееся пламя было не в силах разогнать полумрак.
— Мы были первыми, кто открыл Врата. Кто ступил в изнанку миров, — монотонно говорил наг. — Потом пришли люди. Они воздвигли храмы и стали давать имена. Агарта, Серые Равнины, Небесный Эфир, Великая Река, Предвечный Океан… Великое множество имен. Каждое имя давало форму. Форма ограничивала содержание.
Лунный свет косо падал на каменный сруб колодца. Плиты не было. Черепа младенцев были свалены горкой в одном из углов. Туда же кто-то замел все до единой косточки.
— А потом махатмы из Шангри-Ла закрыли колодцы Печатью Дракона; и свободы не стало.
Наг взял огарок свечи в руку и приблизился к колодцу. Подсвеченное снизу, его удлиненное лицо было похоже на морду змеи.
— Они постарались на славу, — сказал наг, и впервые в его голосе прозвучало что-то похожее на эмоции: смесь ненависти и уважения. — Если не знать ритуала, колодец, закрытый Печатью Дракона, не открыть и атомной бомбой. А повторить ритуал пока не удалось никому…
Пальцы нага любовно пробежались по червеобразным символам на колодце.
— Все дело в погрешности перевода… — сообщил наг, подойдя ко мне и подняв огарок повыше. — Кровь ребенка не сработает. Нужна кровь скитальца. Человека, который не принадлежит ни одному миру. Неприкаянного… И отдать он ее должен добровольно. Ты дашь мне свою кровь?
Я заглянул в вертикальные зрачки нага и сказал:
— Да.
Вытащив из складок хламиды длинный кинжал с волнистым лезвием, наг приставил острие к моей груди и сказал:
— Будет больно.
Потом он резко полоснул меня по груди. Было больно. Я закричал, и погруженный в вековую тишину Храм содрогнулся от моего крика.
Наг обмакнул палец в мою кровь и вернулся к колодцу. Опустившись на колени и не говоря ни слова, он провел пальцем по первой букве, потом по второй, третьей… Кровь стекала по моей груди, и наг дважды возвращался, чтобы обмакнуть палец. Из множества извилистых червячков он выбирал одни, лишь ему ведомые, и пропускал все остальные, выводя Слово, которое было сильнее Печати Дракона. Отворяющее Слово.
Когда работа нага была близка к завершению, и обведенные кровью символы начали тускло светиться багряным светом, воздух в башне наполнился неравномерным вибрирующим гулом. Земля под ногами мелко задрожала, а потом заходила ходуном. Порыв ветра загасил все до единой свечи, принеся с собой резкий бензиновый запах.
И хотя от боли и потери крови у меня кружилась голова и темнело в глазах, я узнал этот гул, и узнал этот запах. Из последних сил я рванулся вперед, схватил нага за хламиду и отшвырнул его от колодца. Он свирепо зашипел, теряя человеческое обличье, и одним стремительным рывком высвободил свое гибкое чешуйчатое тело из хламиды — но было уже поздно.
За секунду до того, как летающие крепости из Сеннаара сбросили напалмовые бомбы на Храм, я прыгнул в колодец.
ПЕРЕХОД
Жерло колодца затянуто паутиной. Я рву липкие нити — они лопаются с влажным причмокиванием, продавливаю их своим телом, но все впустую. Их слишком много. Они обволакивают меня со всех сторон, стягивают конечности, оплетают плотным коконом. Комья серой отвратительной слизи забиваются в рот, в уши, в глаза. Я слепну и глохну; я не могу даже кричать.
Мои руки прочно примотаны к груди. Только запястья еще сохранили подвижность — я могу вращать кистями рук. Неравномерными толчками бьется в груди тупая боль. Я впиваюсь пальцами в края раны, нанесенной кинжалом нага, и разрываю собственную кожу. Кровь бьет фонтаном. Она смывает с меня клейкую массу, но этой крови слишком мало, чтобы открыть Врата. И тогда я запускаю руку в собственную грудь и сжимаю в кулаке трепещущий комок сердца.
С яркой вспышкой рвется ткань бытия.
Я падаю.
Вокруг меня — серая мгла с проблесками далеких зарниц. Я — крошечный огонек во мгле; пламя свечи на ветру. Я не должен здесь быть; я даже не имею права здесь умирать. Моя кровь, как серная кислота, подтачивает основы мироздания, разъедает ту тонкую материю, из которой сотканы наши сны.
Я вижу, как распадается связь времен. Бушует ураган в Небесном Эфире, невиданный по силе шторм захлестывает Предвечный Океан. Просыпаются вулканы на Серых Равнинах, мелеет, уходя в песок, Великая Река, воет самум в пустыне Руб-эль-Кхали. Корни Иггдрасиля обращаются в труху. Рушатся своды Агарты.
Все это — только отголоски того, что начинает просыпаться в окружающей меня мгле. И причина всему — я. Моя кровь. Она слишком горячая, слишком красная, слишком… человеческая. Мгла жадно пьет ее. И тогда я вырываю сердце из груди и бросаю его во мглу.
И мгла отвергает меня.
Даже здесь, в изнанке миров, мне нет места.
Я падаю на дно колодца.
Все тело ноет. Я ощупываю грудь. Шрам — тонкая белая полоска, затянувшаяся много веков назад. Сердце бьется ровно, но почему-то кажется, что там, внутри, пустота.
Я встаю, опираясь рукой на стену. Стена другая: под пальцами не волглый ангкорский лишайник, а сухой и твердый известняк. Я вгоняю пальцы в щель между камнями, срывая кожу и ногти, и карабкаюсь вверх, к прозрачному голубому небу над жерлом колодца.
Шангри-Ла
Эдельвейс стоял в крошечном глиняном горшочке между мотком репшнура и стоптанными альпинистскими ботинками. Я присел, взял горшочек в руки и понюхал белый пушистый цветок. Он пах свежим горным ветром, разрыхленной землей, скалистыми кряжами, прозрачным небом и вечной мерзлотой. Он пах, как Шангри-Ла.
Я поставил цветок обратно, разулся и, осторожно ступая в толстых шерстяных носках, прокрался в келью. Осторожность оказалась излишней: Диана не спала. Она лежала, свернувшись калачиком под овчинным одеялом, и читала книгу при тусклом свете лампы, заправленной ячьим маслом.
— Не порти глаза, — сказал я, стаскивая кожанку и бросая ее на пол. — Ты почему до сих пор не спишь?
— Не хотела засыпать без тебя, — улыбнулась Диана, заложив страницу книги мятой открыткой.
— Давно вернулась?
Вязаный свитер последовал за курткой, и я принялся быстро расстегивать ремень джинсов. В келье, как всегда, было холодно…
— Давно, — сказала Диана.
— Откуда цветок?
— Я ходила на ледник Мелунг, — сказала Диана, когда я уже нырнул под одеяло и прижался к ее теплому боку.
— Ловила йети? — спросил я.
— Зачем? У меня уже есть один… Может, побреешься на этой неделе, а? — спросила Диана, загасив лампу.
— Договорились, — промычал я. — Как только дадут горячую воду.
— Сволочь, — беззлобно сказала она, устраиваясь на моем плече. — Давай спать…
— Давай, — согласился я и, когда дыхание Дианы стало ровным и размеренным, позволил густой тишине монастыря Пелкор мягко опуститься и на меня.
Чайник был старинный, медный, с затейливым орнаментом и зеленоватым налетом патины. Он попыхивал изогнутым носиком, булькал, фыркал и готовился закипеть с минуты на минуту. Дверь на террасу была раздвинута настежь, и келью пронизывали теплые лучи весеннего солнца, согревая стылый каменный пол, поеденные молью гобелены с вытканными мандалами, скомканное одеяло и пустую подушку Дианы.
Прищурившись от солнца, я поглядел по сторонам. Мебели в кельях практически не было, и поэтому одежду мы обычно складывали неаккуратным ворохом на полу. Сейчас там валялась Дианина куртка-аляска алого цвета и ее же стеганый халат на вате. Зато не хватало моей кожанки…
Закипел чайник. Я встал с матраса, накинул халат, снял чайник с огня, а потом насыпал в две глиняные чашки по столовой ложке бурого порошка, который монахи называли растворимым кофе, и залил кипятком, с тоской вспоминая алхимические манипуляции старого Юсуфа…