Этой веткой канатной дороги явно не пользовались уже много лет. Дерево рассохлось, металл весь в потеках ржавчины, казенная зеленая краска стен шелушится. Снаружи прокашливается дизель, и вагончик заполняется сизым дымом и вонью солярки.
— Поехали, — говорю я.
Вагончик покачивается, и шестерни на крыше, до сих пор застывшие в густом желе солидола, с утробным стоном приходят в движение. С обледенелого троса срываются острые клинья сосулек. Станция медленно уплывает назад.
Диана оборачивается и смотрит на меня оценивающе.
— Ты думаешь, у нас получится? — спрашивает она.
— Все может быть, — говорю я.
— Если мы протянем до зимы, у нас есть шанс, — негромко говорит она.
Я молчу. Вокруг вагончика — холодный туман, поднимающийся со снежных шапок. Солнца нет, и все вокруг окутано серой мглой. Набрав скорость, вагончик скользит по тросу почти равномерно и иногда трудно понять — движется ли он вообще. Я смотрю во мглу и машинально потираю грудь.
— Как ты думаешь, куда мы попадем? — спрашивает Диана.
— Тебе там понравится, — уверенно говорю я.
— А тебе?
— Не знаю. Я никогда там не был.
Из серой мглы выныривает мрачный утес — так близко, что кажется, будто вагончик вот-вот чиркнет днищем по острому каменному краю. На утесе восседает запорошенная снегом статуя дракона, стража Шангри-Ла. Дракон древен, как само время. Камень, из которого он вытесан, весь в мелких трещинах, и начинает крошиться от старости.
Когда вагончик проплывает мимо каменного гиганта, дракон открывает свои желтые глаза и провожает меня грустным взглядом.
Тартесс
— А как быть с бессмертием? — спросил Хрисаор.
— Простите? — удивился я.
Стоял теплый и ясный денек, солнышко пригревало еще совсем по-летнему, и ветер шуршал в кронах могучих столетних дубов, срывая и кружа в воздухе большие желтые листья, и принося с собой свежесть, напоенную горечью осенних ароматов — дыма и тлена. Сегодня мне не хотелось проводить экзаменационный диспут в пыльной и душной аудитории, и я вытащил группу на природу. Мы расположились на укромной лужайке возле пруда, в котором били хвостом зеркальные карпы, и журчал, каскадом сбегая по искусно выложенным камням, крошечный водопад.
— Бессмертие, — повторил Хрисаор, юноша не столько умный, сколько назойливый и любопытный. — На лекциях вы говорили, что каждый мир уникален, и, несмотря на взаимопроникновение культур при торговле или войнах, различия в менталитете и жизненных ценностях останутся навсегда. Но как быть с бессмертием? Ведь это универсальная мечта всех людей — жить вечно!
— Ничего подобного, — пожал плечами я. — Спросите, к примеру, что думают о бессмертии священник из Монсальвата, лама из Шангри-Ла, амазонка из Рльеха или викинг из Нифльхейма — и получите четыре разных ответа…
— Но суть, суть-то остается прежней! — не унимался Хрисаор. — Все люди боятся смерти, и ищут пути побороть этот страх…
— Не все, — перебила его Гелика. — Иначе как быть с культом героической гибели в Меггидо или почитанием духов предков в Каэр-Исе?
— Это тоже укладывается в мою теорию! — заявил Хрисаор.
Улыбнувшись, я сорвал травинку и сунул ее в рот. Теории болтуна Хрисаора умничка Гелика повергала в пух и прах с помощью своего острого ума и попросту неприличной (по мнению многих) для девушки начитанности. Изящная и невинная, как молодая лань, Гелика уверенно перехватила нить диспута, набирая столь драгоценные баллы. Я же тем временем лег на спину, закинул руки за голову и посмотрел в бездонное синее небо.
Близился конец триместра, и мои студенты из кожи вон лезли, доказывая глубину и широту своих познаний об иных мирах единственным доступным им способом — болтовней. Из всех умений в Тартессе превыше всего почиталось искусство красиво говорить. Слова здесь ценились гораздо выше поступков, и абсолютно не важно было, что человек делал и как жил, если он умел грамотно и связно излагать свои мысли — даже если мысли эти были банальны и пусты, как желуди.
— И всегда, будь то реинкарнация или рай и ад, речь идет о бессмертии души! — с жаром доказывала Гелика. — Любая религия отвергает мысль о вечном существовании тела, заставляя людей отказываться от плотского ради вечного…
— Не знаю, не знаю… — рассеянно пробормотал я, и диспут мгновенно утих. — Душа — материя тонкая, она изнашивается первой. А вот тело, оно покрепче будет…
Гелика испуганно захлопала глазами. Чем-то она напоминала Ребекку из Гиннома — и внешностью своей, и умом, который при всей своей остроте от рождения был ограничен рамками одного мира и оттого с трудом воспринимал иные точки зрения на привычные вопросы.
— Как это? — переспросила она.
— А вы представьте себе человека, чья душа давно умерла, а тело продолжает странствовать между мирами. Человека, который сменил так много миров, оставляя в каждом частицу себя, и так много имен, что забыл, кто он на самом деле. Человека, которому нет места ни в одном из миров, и он вынужден скитаться вечно…
— Какой ужас… — воскликнула Левкофея, пухленькая экзальтированная блондинка. — Это же вечность, наполненная страданием!
— С какой стати? — возразил Хрисаор. — Страдает душа, а ее-то он уже потерял!
— Но… я никогда не слышала такой легенды, — робко сказала Гелика. — Из какого она мира, господин Агасфер?
— Это апокриф, — сказал я, поднимаясь с травы и отряхивая брюки. — Я расскажу о нем на лекциях в следующем триместре. А на сегодня диспут окончен, оценки вы сможете узнать завтра у моей секретарши…
Кампус Тартесского университета занимал почти шесть гектаров земли, на которых размещались старинные учебные корпуса, помпезные актовые залы, музеи и выставки, огромные трапезные и крошечные кафе, дворики с фонтанами и уютные маленькие общежития, библиотеки и спортивные площадки, крытые бассейны, дубовые рощи с ручными белками, зеленые лужайки, голубые водоемы с горбатыми мостиками и тенистые аллеи, усеянные сейчас опавшей листвой.
По такой вот аллейке, где ветви каштанов смыкались над головой, образуя золотисто-багряный туннель, пронизанный солнечными лучами, я и шагал к колледжу Св. Брендана, засунув руки в карманы брюк и держа портфель под мышкой. Навстречу мне небольшими стайками брели студенты в клубных пиджаках и полосатых галстуках, загребая ногами палую листву. Почти у каждого за ухом был карандаш, а на лице — выражение крайней озабоченности сессией. И каждый из них, а особенно молодые девицы в клетчатых юбках, считали своим долгом раскланяться с моложавым и стройным преподавателем, которому седина в волосах лишь придавала импозантности — как выяснилось из случайно подслушанного мною разговора двух студенток…
Мой курс лекций пользовался небывалой популярностью в университете, и дело, видимо, было не только в моей внешности. Никто из этих детишек никогда не покидал (и даже не собирался покинуть) родной Тартесс; тем не менее, они повально записывались на мой курс по культуре и обычаям иных миров, утверждая, что такие знания им просто необходимы для расширения кругозора. Но на самом деле — хоть я и не делился своей точкой зрения с коллегами — студентам просто было тесно на шести гектарах кампуса, и мои лекции давали им шанс хоть на время вырваться на свободу и увидеть край бесконечности…
Колледж Св. Брендана был красивым двухэтажным зданием из красного кирпича, с высокими сводчатыми окнами и портиком с дорической колоннадой, увитой диким виноградом. На фризе портика был барельеф, изображавший легендарного странника в утлой лодчонке, а прямо над ним были окна моего кабинета.
По скрипучей лестнице я поднялся на второй этаж, вдыхая запахи мела и какао, миновал стеклянный стенд с кирасой и шлемом монсальватского рыцаря, вытащил из портфеля связку ключей и с удивлением обнаружил, что дверь моего кабинета не заперта. Внутри меня поджидал Евгаммон, заместитель декана.
— Прошу простить за вторжение, господин Агасфер, — робко сказал он, — но ваша секретарша была столь любезна, что позволила мне подождать вас в вашем кабинете…
— Пустое, коллега, — небрежно сказал я, бросая портфель на стол рядом со старинным глобусом и пачками рефератов. — Чем обязан?
Евгаммон застенчиво заулыбался, приглаживая зализанные через лысину редкие волосы. Был он низенького роста, с брюшком, одутловатым лицом и характером скромным, чтобы не сказать — трусливым. Студентов он боялся, как огня, а начальник, декан Ктеат, вселял в него священный ужас, хотя Ктеат был уже пятым деканом за двадцать лет у бессменного заместителя Евгаммона.
— Кхгм-кхгм, — откашлялся Евгаммон и начал торжественным тоном: — Дорогой коллега Агасфер! От имени кафедры изучения истории и культуры иных миров я имею честь поздравить вас с первой годовщиной пребывания в славных стенах Тартесского университета…
— Год? — удивился я. — Целый год? Ну да, я ведь приехал прошлой осенью… С ума сойти…
— И вручить этот… э… скромный подарок, — Евгаммон явно сбился с мысли, засмущался и вспотел. — Желаю, чтобы еще много лет вы бы могли… э… вы бы делились с нами своими уникальными познаниями… уникальными по глубине и… э… по широте.
Евгаммон покраснел, замолчал и, вытащив носовой платок, промокнул мокрый лоб.
— А подарок? — нагло спросил я.
— Ах да! — спохватился Евгаммон.
Он суетливо зашарил по карманам своего коричневого твидового пиджака и выудил небольшой предмет, завернутый в бумагу.
— Вот! — выпалил он, поставив подарок на стол, и буквально выскочил из кабинета, бросив напоследок: — Поздравляю!
Я хмыкнул, открыл портфель, сгреб туда пачки тетрадей, взял подарок, оказавшийся неожиданно увесистым, покрутил его в руках и разорвал обертку.
Внутри был хрустальный шар на деревянной подставке, а в шаре был старинный город. Его узкие улочки и островерхие черепичные крыши были укутаны пушистым белым одеялом. Я встряхнул хрустальный шар, и снежный буран взвился над Нифльхеймом, погребая стылый и мрачный мирок в свирепой круговерти, сквозь которую я на мгновение увидел темную громаду Чертога, извилистую полоску скованной льдом реки, баржу с углем и горбатый мостик над ней…