— Показывай! — потребовал он.
Я высыпал из рюкзака все книги. Бормоча себе под нос что-то про мерзость и богохульство, Авигдор принялся листать трофеи. Старейшина племени был одет в грязный засаленный балахон, в его длинной и спутанной седой бороде застряли крошки еды, а костлявые пальцы терзали бумагу с какой-то исступленной ненавистью…
— Сегодня будет славный костер, — возбужденно проговорил он. — Закон гласит, что мерзость надо предавать огню.
— Деньги, — напомнил я.
— Ах да, — засуетился Авигдор. — Деньги… всегда только за деньги, да, Картафил?
Этой кличкой старик называл меня с первого дня, а я не возражал, пока он расплачивался за трофеи золотом. Нифльхеймские кроны этот тупица сжег на костре вместе с моим паспортом («мерзость!»), а от сеннаарской кредитки в этом мире толку было немного. А золото — оно всегда золото…
Отсчитав мое вознаграждение, Авигдор спросил, понизив голос до шепота:
— Ты видел… ритуал?
— Шедуса? — нарочито громко уточнил я. Авигдора передернуло. — Видел. Я принес ребенка.
— Да-да, — пробормотал Авигдор. Плевать ему было на ребенка. — Значит, ты… спускался на дно колодца?
— Колодца? — спросил я.
Взгляд старика стал отсутствующим.
— Закон учит, что бесы… шедусы поклоняются не только солнцу. Что на дне самого глубокого колодца они приносят жертвы Сосуду Гнева, страшному оружию возмездия, — Авигдор, похоже, начинал входить в проповеднический раж, — которое позволит нашему народу воздать сполна врагам за все их злодеяния…
Этот старый маразматик даже не знал, кем были эти враги, и кто сбросил бомбы: летающие крепости из Сеннаара, цеппелины из Тхебеса, драконы из Шангри-Ла — или это был сугубо внутренний конфликт, когда схлестнулись какой-нибудь Мильком с Кемошем, и превратили мир в атомное пепелище… Я так и не смог этого выяснить, а туземцы даже и не пытались. Племя, приютившее меня, выстроило из своего невежества целую религию, обиженную и озлобленную, где главной целью было возмездие незнамо кому… Хрен тебе, а не атомную бомбу, подумал я, и тут в шатер вошла Ребекка.
— Отец, — несмело сказала он. — Знахарка говорит, что ребенок… — она запнулась под тяжелым взглядом отца, но продолжила: — …ребенок, которого принес Картафил. Этот ребенок… нечист. Что нам делать, отец?
Авигдор гневно смерил взглядом дочь, встал в величественную позу и изрек:
— Закон гласит: нечистых детей, у которых неправильное число пальцев на ногах или руках, растет хвост или рога, или есть какие иные признаки нечистоты, следует побивать камнями…
По вечерам я приходил на побережье и долго смотрел на горизонт. В Соляном море не бывает волн, оно всегда безжизненно спокойно, вода в нем горькая и нет рыб; только легкий бриз заставляет морщиться его упругую поверхность. Если очень долго плыть по нему, можно попасть в Предвечный Океан, который — как и Серые Равнины, и Небесный Эфир, и Великая Река, и тайные тропы Агарты — не принадлежит ни одному миру, но соединяет их все…
К сожалению, всей древесины Гиннома не хватило бы даже на самую утлую лодчонку. И в убежищах я не нашел ничего, что помогло бы мне выбраться из этого мертвого мира… Похоже, я застрял тут надолго. Может быть, навсегда. При мысли о том, что я до самой старости буду приходить на побережье, смотреть на море и мечтать о несбыточном, тихо выживая из ума, на меня накатывало тоскливое оцепенение, побороть которое можно было только с помощью бурной, хотя и бессмысленной, деятельности.
На побережье у меня был тайник. Тут я копил авигдорово золото, сюда же припрятал атомную бомбу. К ней надо будет раздобыть свинцовый ящик, а то мое золото начнет светиться в темноте… Я как раз заканчивал засыпать бомбу песком, когда услышал шуршание гальки.
— Здравствуй, Картафил.
Это была Ребекка, отчаянная умничка Ребекка, не побоявшаяся вечером прийти одна на берег Соляного моря и — самое страшное преступление с точки зрения ее отца — заговорить с чужаком.
— Добрый вечер, Ребекка, — сказал я.
Глазищи у нее были — как у газели: большие, темные, красивые. И сама она была как газель, с изящной фигуркой и очаровательной грацией жеребенка. А еще у нее были волшебные руки… Это ведь она меня выходила после падения с экспресса. Хотя иногда, в такие бесконечно длинные и одинокие вечера, я жалел, что выжил.
— Ты… ты хороший человек, Картафил, — запинаясь, сказала Ребекка. — Жаль, что ты не из нашего племени и не чтишь наш Закон. Это очень важно: чтить Закон. Это то, что делает нас лучшими.
— Лучшими из кого? — спросил я.
— Просто — лучшими! Нам будет даровано возмездие. Только мы останемся в мире после него. Не будет ни аммонитов, ни моавитян, ни… — Ребекка осеклась при виде моей грустной улыбки.
— Видишь ли, девочка, — сказал я, — есть и другие миры, кроме этого.
Теперь был ее черед улыбаться снисходительно.
— Ты хороший человек, Картафил… — повторила она.
— Тут ты ошибаешься, — сказал я.
— Хороший, — с нажимом сказала она. — И будь ты из нашего племени, ты бы мог…
Она вдруг побледнела, улыбка сбежала с ее лица, а глазищи уставились куда-то за меня, в море. Я обернулся и, с трудом веря в свою удачу, потащил из-за пояса ракетницу.
На фоне бордового солнечного диска, опускающегося в Соляное море, чернели паруса галеона с Тортуги.
ПЕРЕХОД
Океан штормит. Галеон «Легба» то и дело зарывается бушпритом в волну, палубу захлестывает зеленоватой водой, она пенится у основания мачт и через шпигаты устремляется обратно за борт. Небо, мутновато-расплывчатое, как и бывает во время Перехода, затянуто тяжелыми, иссиня-черными тучами, и ветер бросает мне в лицо соленые брызги Предвечного Океана.
Капитан Фробишер по прозвищу Идальго нервничает. Отдав приказы сборищу матросов откровенно разбойничьей наружности, которое именуется командой «Легбы», он поднимается на ют, вытаскивает подзорную трубу и напряженно всматривается в горизонт.
Я стою рядом, застегнув куртку на все пуговицы и потуже затянув ремень. Одной рукой я держусь за ванты бизань-мачты, чтобы не упасть из-за качки, а другой перебираю в кармане золотые монеты.
— Кракен? — спрашиваю я.
Идальго молча качает головой, не отрываясь от подзорной трубы.
— Буканьеры из Монсальвата?
У Фробишера есть каперский патент, но он подписан губернатором Тортуги и дает право грабить суда любого мира. Для фанатиков из Монсальвата это не документ.
— Далеко еще до Тортуги? — я предпринимаю еще одну попытку разговорить капитана.
Боцман свистит в свою дудку, и матросы проворно, как обезьяны, взбираются на мачты.
— Мы идем не на Тортугу, — говорит Идальго и поворачивается ко мне.
Он красив до смазливости: ямочка на подбородке, длинные вьющиеся волосы каштанового оттенка, лихие усы и эспаньолка… Даже шрам через бровь его не портит. Пронзительно голубые глаза глядят надменно и насмешливо. Такие нравятся женщинам.
— Не на Тортугу? — спрашиваю я.
— Остров в блокаде, — коротко отвечает Идальго. — Субмарины из Рльеха топят каперские суда. А у нас кончились глубинные бомбы и испорчен эхолот. Поэтому мы идем в Ирам. Там я возьму груз у местных контрабандистов и продам тебя в рабство. Если, конечно, тебе нечем будет расплатиться за дорогу.
Я начинаю нервно бренчать монетами в кармане. Ирам в три раза дальше, чем Тортуга, и золота Авигдора может и не хватить…
— Вы принимаете кредитные карточки? — спрашиваю я.
Капитан улыбается.
Ирам
— Ты не купец, Раххаль, — сказал Халид ибн Хастур, старший партнер торгового дома «Хастур и сыновья», перебирая толстыми пальцами черепаховые четки. — Ты авантюрист и искатель приключений. С тобой нельзя иметь дело, Раххаль, это было ясно с самого начала…
— Да, — подхватил Малик ибн Хастур, младший партнер и младший брат Халида, — это было видно, когда ты заявился на Базар в своей просоленной кожанке, начал тратить радиоактивное золото и переспал с этой рыжей ведьмой Лайлой!
Малик хихикнул и, заложив большие пальцы в карманы жилета, покрутился в кресле. Я невозмутимо разглядывал братьев Хастуридов. Оба они были упитанные, холеные, с лоснящимися физиономиями и ухоженными руками. Халид был покрупнее и прятал массивное брюхо в просторных складках джелабии, а обритую голову — под белоснежной куфией. Малик, окончивший сеннаарскую бизнес-школу, предпочитал костюмы-тройки и дорогие галстуки, и время от времени промокал свой мощный загривок носовым платком.
Несмотря на работающий кондиционер, в офисе было жарко.
— И хуже другое, — сказал Халид. — Ты любишь приключения больше, чем деньги…
— А это очень, очень плохо для бизнеса! — опять хихикнул Малик.
Я пожал плечами.
— Торговый дом «Хастур и сыновья» — не единственная фирма в Ираме, которая несет убытки от эмбарго на торговлю с Астланом, — сказал я равнодушно. — Я всегда могу предложить свои услуги кому-то другому…
— А что именно вы предлагаете? — раздался голос у меня за спиной.
Юсуф, юрисконсульт дома, заваривал кофе. Тощий и облезлый старик с торчащими зубами, начинавший работать еще с самим Хастуром, отцом Халида и Малика, насыпал в медную джезву три ложечки сахара, поставил на огонь, дождался, пока сахар расплавится, потом снял, добавил только что перемолотую смесь свежеобжаренных зерен кофе, залил водой, довел до кипения, снял, опять довел до кипения, бросил лимонную цедру… Этот процесс, чем-то схожий с алхимическим, так поглотил Юсуфа, что свой вопрос он задал как бы невзначай, не отрываясь от разливания кофе по чашечкам.
Я не позволил скучным интонациям Юсуфа меня обмануть. Эта старая крыса никогда и ничего не спрашивала просто так…
— У вас на складах лежат «стингеры» для армии Итцкоатля. Я берусь их доставить. Вопросы таможенного досмотра я решаю сам. Моя доля — десять процентов от суммы сделки.