докопаться до дальних уголков памяти и выудить оттуда что-то интересующее Таусонского.
Считая затею близкой к брутальному оккультизму и барабашничеству, Рысцов согласился, но выдвинул непременное условие – записывать все сеансы от начала до конца на видео, чтобы он потом мог просмотреть, что наболтал в беспамятстве.
Наболтал он, надо заметить, немало любопытного. Рассказал во всех подробностях, как в шестом классе с однокашниками выставил дверь в учительскую и забрызгал весь кабинет оранжевой краской в отместку за «неуд» по поведению за полугодие. Также всплыли несколько постыдных сексуальных неудач в отрочестве, наложившие, оказывается, глубокий отпечаток на психику и послужившие толчком к развитию легкой формы латентного аутизма. Обнаружились четыре измены Светке. Все, что хоть как-то их оправдывало, произошли в течение последнего года их совместной жизни, когда отношения уже не подлежали реставрации. Причем вторая по счету измена была особо выдающейся – девка оказалась наркоманкой на третьем месяце беременности, западающей по оловянным солдатикам и Стенли Кубрику... Эту запись Рысцов стер и чуть было не уехал из Каспли прочь, нахамив откровенно потешающемуся Таусонскому и одарив Андрона с его обидной крепкозубой улыбкой взглядом висельника. А во время одного из тестовых сеансов Валера даже торжественно заявил, что больше никогда не будет воровать мелочь из карманов в раздевалке бассейна. Жуть... Никогда не кладите голову в пасть гипнотизерам!
Меж тем искомых результатов мозготерапия покамест так и не принесла. Ответы на вопросы, интересующие Павла Сергеевича, если они вообще существовали, оставались глубоко в закромах памяти Валеры. Хмурившийся все больше изо дня в день профессор намедни заявил, что проведет еще три-четыре сеанса и, если ничего не удастся выяснить, он умывает руки.
Рысцов чуть прибавил звук и вслушался в собственный лепет...
«...не знаю. Со мной Сти, Борис и Роберт. Леонида оставили снаружи».
«Где вы находитесь?» – спросил Аракелян.
Валера-экранный встал с кресла и прошелся по комнате. Камера вильнула за ним.
«Мы в эсе. Кажется, это какое-то подземелье».
«Что ты видишь вокруг?»
«Разве бывают такие занудные женщины?! Это противно и унизительно, в конце концов!» – Рысцов-экранный вскинул руки и забавно потряс головой.
Ну вот, опять комплексы поперли... Аракелян терпеливо повторил вопрос.
«Мы идем вперед... Темно... Нет, не совсем, конечно, темно, просто – полумрак. Фонари висят вдоль стен. Или факелы? – Валера-экранный с удивлением посмотрел куда-то за камеру, видимо, на Аракеляна. – Не знаю. Свет неяркий, желтый».
«Куда вы идете?»
«Вперед».
«Действие происходит в Москве?»
«Да».
«Вы что-то ищете?»
«Нет».
«Кого-то ищете?»
«Да».
«Кого?»
«Человека».
«Кто он – этот человек?»
Рысцов-экранный задумался, пощипал двумя пальцами переносицу, провел рукой по виску, будто искал дужку очков. Наконец ответил:
«Этот человек спит. Он... он... не знаю».
«Что сейчас ты видишь вокруг себя?» – настойчиво спросил Альберт Агабекович.
«Стены. Светильники. Мы идем вперед».
«А теперь давай вспомним, что случилось через пятнадцать минут?» – голос профессора стал осторожным.
Валера-экранный присел на подлокотник кресла и положил ногу на ногу. Подпер подбородок кулаком и отрешенно уставился на собственный носок. Безучастно сказал:
«Он спит. Его мучают сомнения. И... ему больно».
«Кто он?»
«Он... Не знаю».
«Это мужчина?»
«Боль. Сожаления. Бездна», – невпопад откликнулся Рысцов-экранный и встал. Неожиданно быстро метнулся в сторону – камера еле успела отследить движение. Он присел на корточки возле печи и обхватил голову руками. Закачался взад-вперед, простонал что-то нечленораздельное, упал на четвереньки.
«Что теперь происходит вокруг?» – произнес за кадром Аракелян.
«Полутьма... Длинный тоннель, крики...»
«Чьи крики?»
«Человеческие! Больно! Не надо... оставьте!»
Валера-экранный забился в истерике на полу. Жутко было наблюдать, как взрослый мужчина с гримасой ужаса на лице кусает побелевшие костяшки своих пальцев и трясется в мелкой судороге. Плачет.
«Успокойся, – мягко сказал профессор. – Сейчас я начну считать до десяти...»
Рысцов выключил запись. Ехидное настроение улетучилось. После просмотра на сердце будто осела какая-то колкая пыль, и каждый удар отдавался неприятным ощущением.
Странно все это. Быть может, что-то действительно таится в толще его памяти, на волглом дне души? Нельзя же придумать такую боль и отчаяние, которые исказили его лицо в конечной фазе сеанса. Или можно? Сам дьявол, поди, толком не ведает, что у нас скрывается во вселенной, имя которой подсознание. Вдруг он и впрямь видел нечто. Испугавшее... А потом его каким-то образом заставили забыть это. Зачем? Что он мог видеть в... мрачном тоннеле? Кто этот спящий человек? Друг или враг? Отчего ему так мучительно?..
Валера вздрогнул от тягучего скрипа открывающейся в сенях двери.
– Эй, кролик подопытный, ты не помер еще со скуки? – раздался громогласный басок гения freak-режиссуры.
Рысцов не ответил на подначку и попытался придать лицу суровый вид.
– Я тебе морковку принес, кролик, – заявил Андрон, вваливаясь в комнату и бросая на лавку пудовый тулуп.
– Засунь ее себе знаешь куда... – посоветовал Рысцов, кося глазом на жизнерадостного Петровского.
– Как хочешь, – пожал полечами тот, не переставая лыбиться, и извлек из сумки сеточку с морковкой. – Вот, выменял на базаре. Суп буду варить.
– Суп-раскольник?
Экс-режиссер посмотрел на Валеру и, выгнув правую бровь надломленной параболой, констатировал:
– Смешно.
– Где Павел?
– Они с профессором ушли на холмы. Беседуют о смысле жизни после смерти, кажется.
Петровский пригладил короткие волосы, нахлобучил бессменную голубую шляпу и, прихватив сеточку, удалился в сени. Оттуда незамедлительно раздался звон кастрюль, крепко сдобренный матерными присказками.
Одна морковка осталась на полу. Рысцов нагнулся и поднял ее.
– Слушай, Андрон, я все у тебя хотел спросить... – начал он, крутя в пальцах хилый красновато-грязный овощ. – Ты веришь во всю эту чепуху насчет... человека из моих воспоминаний... Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я...
– Хрен знает, – откликнулся Петровский, чиркая спичкой. – Может, и видел ты что-нибудь. А может, и нет.
– Я сейчас пересмотрел последний сеанс. Как-то не по себе стало, честное слово.
– Ага, ты вчера знатную напольную драму закатил. Подумываю тебя в актеры взять. Устроим пробы?
– Какие пробы! – взвился Валера. – Я серьезно с тобой говорю! Ведь не мог же я выдумать все эти воспоминания...
– Да уж, пожалуй... – Андрон включил воду и, судя по яростному сопению, принялся чистить картошку. – Трудно сочинить историю про беременную наркоманку, западающую на оловянных солдатиков. Хотя по поводу Кубрика я с ней солидарен.
– Идиот, – прошипел Рысцов.
Выходя в широкие сени, служащие по совместительству кухней, и плотно прикрывая за собой дверь, чтобы не выпускать натопленное тепло, он неловко повернулся и срамно выругался, урюкоподобно морща физию: сломанная в автокатастрофе кость срослась нормально, но временами травма напоминала о себе, ввинчивая тупое сверло боли в правое предплечье. Надоевшую корку гипса Павел Сергеевич срезал дней пять назад...
– Да ладно, чего разнылся. Не обижайся, – взмахнул Петровский ножом над картофелиной. – Мне думается, что жизнь идет своим чередом. Оглядись вокруг. Мир изменился, и мы с тобой навряд ли сможем что-то поделать с этим свершившимся фактом. Нужно приспосабливаться. Я ведь без шуток говорю – собираюсь потихоньку начать строить студию, павильоны, группу съемочную наберу со временем. Может быть, Копельников отыщется. Или Митин... Я ведь не могу существовать без двух вещей: кино и «железа». Со вторым – проще: вон балку или камни взял во дворе и качай мышцу. А кино... это посложней. Но всегда приходится с чего-то начинать, вспомни, как мы принимались творить с нуля когда-то... Зато материала рабочего теперь – завались! Представь, сколько новой фактуры появилось, сколько тем!
– В розовом фартучке ты обворожителен, – язвительно заметил Валера.
Андрон обернулся.
– Солидно? Мне тоже так показалось – сильный типаж.
Застыла пауза. Через минуту Рысцов беспощадно ввинтил:
– Ты сдался, Андрюха.
Тот снова отвернулся к раковине, остервенело срезав длинную кожуру. Буркнул:
– Чья бы мычала...
– Я, по крайней мере, хочу выяснить, что видел там... в этом тоннеле...
– А как же проникновенные тирады насчет «шаманства», «барабашек» и презрительное «фи» на силу гипноза?
Валера присел на высокий, отполированный сотнями штанов табурет. Положил морковку на стол и задумчиво почесал предплечье, на котором еще недавно был гипс.
– Я смотрел запись... И вдруг жутко мне стало, понимаешь, – сказал он.
Петровский неопределенно хмыкнул.
– Скажи, а если бы удалось узнать что-нибудь о том... человеке, ты бы не попытался разобраться? – не унимался Рысцов.
– Что это на тебя нашло? Приступ мироборства или маргинальные настроения?
– Не паясничай.
– Бравада... Все это – бравада.
– Ясно... – выдохнул Валера.
– Но я бы попытался, – неожиданно вбил Андрон, поправляя розовый фартучек.
Валера с интересом уставился на него.
– По крайней мере, – продолжил Петровский, двигая плечами и мышцами шеи, – мне не по душе все, что творится вокруг.
– Ага, тоже проняло! – криво улыбнулся Рысцов. – Так разгр...
– Помолчи, – коротко и хлестко перебил его Андрон. Как отсек. – Послушай... Я же неспроста затеял тогда этот винегрет с «Либерой». У меня эс забрал сына, Валера.
Рысцов краем локтя все же успел поддержать отпавшую челюсть, чтобы та не сверзилась в таз с мусором.
– Буквально за несколько дней до тех памятных событий. Тринадцатый год пацану шел, жил с матерью – в общем, история на твою похожа, только я с ним пореже виделся и не афишировал. Ну обеспечивал, понятное дело, финансово...