– Мне в художественную школу сегодня надо, – хрипло, с трудом произнесла Света.
И сразу вспомнила, что среда – один из счастливых дней, во вторник всегда ждешь среду. И сегодня, решила Света, она точно пойдет в художку. А Катя пусть говорит что захочет.
– Но я только по средам выскочить могу, – обиженно сказала Катя.
И Света почувствовала, как лицо расплывается в улыбке. Значит, Катя завтра не придет? Она всю неделю не придет?
Но Катя поспешно добавила:
– Ладно, я завтра убегу, днем. Я завтра поменяюсь дежурить, пойду мусор выносить – и сразу через дырку, за забор…
Поднимаясь на крыльцо художественной школы, Света думала: «А вдруг я иду сюда в последний раз?» Катя может повести ее прямым ходом к мальчишкам, и кто знает, что они захотят сделать с ней.
Встреча с бабой Валей страшила ее не меньше, чем встреча с мальчишками, и Света не могла бы объяснить – чем. «Я здесь в последний раз», – думала она уже определенно, разглядывая теснящиеся у окна мольберты и образцы штрихов на освещенной стене напротив. Голоса ее соучеников, только входящих, только готовившихся занять места, сливались в лесной птичий звон.
Света уже не спрашивала себя, почему она здесь в последний раз. Она думала, что будет глядеть в лица своих товарищей, запоминая их и прощаясь со всеми. Но в группе с ней учился семиклассник Ваня Яблоков, он умел рисовать и баклажаны, и огурцы, и морковку, как больше никто не мог. В виде морковок он нарисовал Таню и Люсю, они были из одной школы и виделись не только в художке, но и каждый день с утра до вечера. Обе они были ужасно смешливые, рядом с ними невозможно было думать о том, что, может быть, живешь на свете последний день. Последние сутки – завтра у нее будет еще утро.
Вечером мама спрашивала:
– Света, что случилось?
И ей хотелось скорее закончить ужин и уйти к себе в комнату.
Папа подчеркнуто задорно сказал:
– А вот мы посмотрим Светкин дневник!
И тут же смешался – вспомнил, что уже когда-то говорил так, и не стал смотреть.
– Может, ты поссорилась с кем? – допытывалась мама. – Или, может быть… Может, эта опять появилась на горизонте – Катя Трофимова?
В мамином голосе Свете послышалось обещание наказания. И слог «фи» стоял в Катиной фамилии как будто нарочно, чтоб маме удобнее было сморщиться в этом месте: «Трофи-и-имова».
– Нет-нет, – поспешно сказала Света, – Катя на горизонте не появилась.
И потом в кровати она думала: «Как хорошо устроено, что, когда тебе плохо или страшно, всегда хочется спать…»
Утром ее торопили: она всегда поднималась тяжело. На математике Кира Львовна сказала, что не узнает ее, а Света сама себя не узнавала, у нее не получалось перестать думать о Кате, погрузившись хоть в какую-нибудь задачку, и даже на английском в ушах стояло Катино: «Пойду мусор выносить – и сразу в дырку в заборе…» – а про каждое английское слово надо было вспоминать, что оно значит.
Физкультура была на улице. Только те, кого взяли в гимнастику, занимались в зале у зеркала; Нину приняли в гимнастику, а Свету нет, выбрали только четырех девочек, остальным надо было наматывать круги с мальчишками в школьном дворе.
И когда все, потные, шли в раздевалку, Катя стояла за школьным забором и глядела на свой бывший класс.
Свету охватила темная обездвиживающая тоска. Только в одну сторону она и могла идти – к забору, возле которого ждала ее Катя. «Нину позови, Нину позови», – прошелестело у Светы за спиной, и она не поняла, был голос или послышалось; ей очень хотелось, чтобы Нина пришла. Но Нина не могла оказаться здесь: она занималась в зале гимнастикой!
– Мне надо успеть до двух часов обратно в детдом, – сказала Катя. – Давай ты не будешь переодеваться.
Света глянула на прутья забора, на которые она опиралась. На уровне коленок два прута широко расходились в стороны. Света присела – и вот она уже на другой стороне.
– Света! – раздался сзади голос, и она сразу поняла – чей.
Нина бежала к ним в черном гимнастическом купальнике с большим вырезом, но зато с длинными, до кистей рук, рукавами.
– У нас, между прочим, сейчас русский будет! А потом изо, – выдохнула Нина, и Света не знала, что отвечать ей.
Но Нина не глядела на нее и не ждала ответа, она смотрела на Катю так, как умела смотреть на людей, которые не нравились ей: так, будто они ничего не значат – не только для нее, но и ни для кого, даже для себя самих.
– Катя, – сказала Нина, – я все хочу спросить: зачем ты ходишь сюда? Это уже не твой класс, ты с нами не учишься. Ты дружи со своими, с теми детьми, которые с тобой сейчас учатся. А сюда не ходи. Здесь никто не хочет с тобой дружить.
Света испугалась, что кто-то мог сказать Кате такое. Сейчас Катя посмотрит ей в лицо, спросит без слов: как это? И надо будет отвечать что-то. И объяснять что-то Нине. Что это уже все равно, что сейчас русский и потом ненавистное изо. Света поняла вдруг, что ей все равно, что на изо скучно и что Анна Дмитриевна не любит ее. Все, что могла сказать Анна Дмитриевна, и все плохие оценки, которые она могла поставить, не значили ничего в сравнении с тем, что ждало Свету теперь.
Она беспомощно глянула Нине в лицо, но та не смотрела на нее, а смотрела на Катю. А Катя в испуге смотрела на Нину.
– Иди лучше к себе, – сказала Нина. – Ты, наверно, без спросу ушла. Ругаться будут.
Катя повернулась и пошла от забора к остановке, не сказав ничего. Света увидела, что она сутулится так сильно, что низко завязанный хвостик выглядит поднятым высоко, почти к макушке. Сейчас он виделся Свете таким, как был – необыкновенно тонким, распадающимся на прядки-сосульки. И сама Катя виделась ей такой, какой ее, наверное, видели другие: слабой, горбящейся, чего-то очень боящейся.
Прежде чем скрыться за ближним домом, она повернулась и выкрикнула:
– А я все равно приду! Вот, я прямо завтра приду!
– Пусть только попробует! Я взрослых позову! – пообещала Нина.
Света оглянулась. Миша Анчугин тоже стоял возле забора, рядом с Ниной. А она ведь даже не вспоминала его! И еще несколько одноклассников не ушли в раздевалку, хотя они теперь точно опоздают на русский! Нина сказала Кате дружить со своими, с теми, с кем она учится. А эти ребята – Миша, и Нина, и остальные – были для нее, для Светы, своими.
Света поспешно опустилась на корточки и пролезла назад в школьный двор. Тут же ей вспомнилось, как она готова была проситься жить в детский дом, чтобы всегда быть с Катей. Если бы все вышло так, как хотела она, то Нина, конечно, не стала бы с ней больше дружить. И она могла бы сказать ей, как сказала Кате: «Ты с нами больше не учишься, не ходи больше сюда». Но сейчас Света училась в своем классе, и Нина была здесь. Света поспешно схватила ее за руку. В груди что-то давило и распирало ребра так, что они готовы были треснуть; очень хотелось заплакать, и Света говорила себе: «Стыдно же! Все смотрят! И Миша Анчугин смотрит!»
Лидия Степановна на русском тоже сказала Свете, что не узнает ее, – как на математике ей твердила Кира Львовна. Хотя уже не надо было ждать, что сегодня будет.
На изо Анна Дмитриевна, на удивление, ни разу не придралась к ней. Свете казалось, что она смотрит как будто с сочувствием, точно и у нее была когда-то в детстве похожая на Катю подружка, и теперь она откуда-то знает, что произошло со Светой. Хотя такого, конечно, не могло быть. Но Анна Дмитриевна выглядела усталой; у нее были красивые кудряшки, закрывавшие лоб и шею, как у какой-то артистки, но Света видела, что Анна Дмитриевна не молодая, не как артистка, морщины тянутся от глаз по щекам и теряются в уже других морщинах, которые идут вниз, к подбородку, к шее. Света думала, как она раньше этого не замечала и как рисовать людей, у которых морщины. Дома она обязательно попробует нарисовать, но это будет обычная городская женщина, вроде учительницы Анны Дмитриевны, а не колдунья баба Валя – у той, должно быть, тоже полно морщин.
Катя не пришла ни назавтра, ни в субботу, хотя знала, что по субботам у Светы нет художки.
В воскресенье Света шла через Кировский рынок мимо торчащих из коробок дрожащих кроличьих ушей, мимо гусят, сидевших в проволочных ящиках в два этажа, верхние на спинках у нижних. И потом мимо разложенных на земле облупленных статуэток и мимо самовара – такой она видела на картинках. Мальчишки, шнырявшие по базару, незнакомые, косились на нее, она ежилась и успокаивала себя: «Я со взрослыми, со взрослыми говорить буду!» – но не могла выбрать взрослого, с которым можно было бы заговорить. Женщины снова протягивали ей старую одежду. Ей говорили: «Доченька, смотри, как тебе пойдет!» Хотелось кричать: «Нет, нет!» – хотелось заткнуть уши, только бы не слышать это «доченька». Пестрота сливалась в ее глазах, сейчас бы она не заметила рядом красавца Пашку или того, которого звали Ангелом, или еще кого-то из поселковых, а ведь ей надо было остерегаться. Она не помнила, где, в каком ряду увидела она однажды необыкновенно, невыносимо красивого поселкового парня, вместе с братишкой продававшего чиненные детские машинки. И когда женщина, продававшая старые сумки, спросила ее: «Доченька, ты ищешь кого-то?» – она отшатнулась, и только поглядев снова, поняла, что женщина не хочет, чтоб она что-то купила, и протягивает к ней совершенно пустые руки.
– Мне бабу Валю, колдунью! – выпалила Света. – Которая будущее предсказывает по воде, а еще у нее есть шаролунники!
Это было все, что она знала о старой колдунье, и она выложила все разом. Торговка сумками, видно, сразу поняла, о ком речь. Она крикнула соседке поглядеть за ее горой сумок, а Свету взяла за руку и повела в самую гущу, туда, где, казалось, и ногу поставить некуда среди всех разложенных, расстеленных на земле вещей. Наконец они оказались на пятачке, где женщина, низко нагнувшись, раскладывала у своих ног какие-то тряпки. Женщина была худая и ломкая в поясе, на ней был сильно приталенный жакет и юбочка по колено с яркими клетчатыми вставками. Может быть, так ходили когда-то давно.