В старой книге, из тех, что у папы остались с его детства, Света читала, что непроницаемые лица были у североамериканских индейцев. Их с детства учили скрывать, плохо тебе или хорошо, и Света два дня следила за собой, чтобы не улыбаться и не показывать волнения, когда еще не ясно, кого вызовут на уроке. Но все равно не получилось быть как индейцы – это одна Катя может. И Света перестала думать, что отражается на ее лице: она любовалась Катей.
У Кати были прямые тонкие волосы, и они лезли за воротник, слишком широкий, точно кофта была не ее. Другие девочки, будь у них такие волосы, мазали бы их пенками для укладки или бы стриглись коротко, чтобы не видно было, какие они жидкие, а Катя как будто знала, что на нее и так можно глядеть и любоваться, и ей ничего делать не нужно. На переменах она всегда держалась одна, и казалось, это не потому, что с ней никто не хочет дружить, а наоборот, ей никто не нужен. Никто в классе ей не подходит в друзья. Целые дни и недели Катя не разговаривала с одноклассниками.
Света вспоминает об этом теперь и сама не верит себе: «А я подхожу ей, оказывается? Мы можем быть подругами?»
На уроках она представляла, как после звонка к ней подойдет Катя и они станут вдвоем ходить по коридору и говорить о кино, сразу о нескольких фильмах, – может быть, в каком-нибудь играет Хью Джефф, и у него усы, не все ли это равно. Главное, те люди, в кино, могут ездить куда хотят или влюбляться в красавиц и плавать по океану, и они дерутся между собой на палубе и так прыгают! Если бы еще в одно кино добавить из другого кино, и еще чтобы там был Джек, вообще из другого фильма, а всех остальных не надо, то это было бы такое… «Это я просто не знаю как здорово было бы!» – думает Света.
Катя сказала ей:
– Нам с тобой лучше всего стать океанологами.
Света привела ее в гости, когда мама с папой были на работе. Катя водила пальцем по стеклу аквариума, и за ее пальцем, не отставая, плавала хищная рыбка цихлазома.
Катя толкала Свету:
– Смотри-смотри, она меня хочет съесть!
И спрашивала:
– Ты, что ли, занимаешься рыбами?
Аквариум был папин. Папа установил его когда-то давно, папа чистил фильтры и покупал корм, а иногда запускал новых рыбок.
Но Света сказала:
– Конечно, это я занимаюсь, – потому что Кате хотелось, чтобы аквариум был Светин.
Катя заглядывала в воду сверху, подвинув крышку, и снова смотрела сбоку. Сказала:
– У нас в старом доме, на Кировском, баб Валя держала аквариум, – и усмехнулась. – Конечно, не такой огромный, как у вас, и без рыб.
Света спросила:
– Как это – без рыб?
Катя ответила:
– А для чего ей рыбы? Они мельтешат. А баба Валя гадала по воде. Все, говорит, видно там, кому замуж, кто умрет или кому в тюрьму…
– Как видно? – не поняла Света. – Просто в воде? Людей?
Катя как будто не слышала ее. Она водила цихлазому пальцем через стекло из одного края аквариума в другой и глядела на нее не отрываясь. Свете было не понять, о чем она думает. А потом она сказала, точно отвечая кому-то другому на какой-то совсем другой вопрос:
– Не, я бы лучше хотела аквариум с рыбами. Вот такой или еще больше! А будущее – его ведь и в шаролуннике смотреть можно!
– Где можно? – спросила Света.
Но Катя все глядела и глядела в аквариум.
– Я бы тоже запустила этих цихлазом, – объявила она. – А еще скатов и медуз.
А после сказала, что надо бы им со Светой стать океанологами. Тогда и аквариум никакой покупать будет не нужно.
Света насторожилась: надо стать – кем? Про странное слово «шаролунник» она не поняла, что оно значит, и теперь перестала думать о нем, потому что ей сама собою представилась бескрайняя, во весь альбомный лист, сверкающая поверхность. Она бы нарисовала океан вот так, если бы умела. Лист перед ней разрастался в длину и вширь, вода плескалась на нем, и солнечные блики были всюду, куда ни глянь. Летучие рыбы летали по воздуху – в аквариумах таких не бывает, – и брызги с их плавников попадали в лицо. А в воде, под бликами, угадывалась потаенная многообразная жизнь. Где-то и цихлазомы плавали в глубине, им было там лучше, чем в аквариуме. Хотя папа говорил, что они пресноводные.
А Катя зачем-то еще убеждала ее:
– Сколько угодно будем жить на море! И даже не просто на море – на океане! И ездить никуда не надо будет, ни на какой курорт!
И она морщилась:
– Подумаешь, они там на курорты летают!
Ее лицо больше не было непроницаемым, как в школе.
Катя ничего не рассказывала, когда в классе вспоминали, кто где был летом. Да и у Светы никакого желания не было подпрыгивать на перемене, как другие, чтоб обратить на себя внимание: «А я!.. А я!..» На курорте, где она была в прошлом году, плавали только в бассейне. До моря было далеко, и родители не взяли ее с собой к нему на экскурсию.
И теперь Катя говорила ей:
– Никаких денег не надо будет платить! Наоборот, нам платить будут! Это же будет наша работа, – и она хмыкнула, – вроде как у твоих в конторе. Или как у моей мамы – тянуть веревку.
Света опять не сразу поняла Катю, глянула на нее – и сразу кивнула: а ведь да! У Катиной мамы тянуть веревку – работа. У всех она разная. А они будут работать далеко от всех, среди океана.
Теперь они говорили про океан, когда тянули с Катиной мамой веревку. Про океан много фильмов, их можно рассказывать хоть каждый день. А если не можешь быстро вспомнить какой-нибудь, то можно придумать на ходу: «Поплыли они, и начался шторм…» Или: «У них был парусник – и никакого ветра, и у них руки устали грести».
– Руки устали, ага! – кивала Катина мама.
Она отпускала веревку и начинала сгибать и разгибать пальцы. Они были сморщенные и хрустели.
Света не могла понять, молодая она или старая. На улице она ходила в коричневом платке и выглядела старушкой. Но дома она разматывала платок – под ним оказывался еще один, тонкий, белый. Катина мама снимала и его, приглаживала и без того гладкие, влажные волосы. От них словно шел пар. Простоволосая, она казалась очень молодой, куда моложе Светиной мамы: как старшеклассница, несмотря на свои старые руки. Казалось, что это ее секрет – что она молода, поэтому она и носит платки. Больше никто из Светиных знакомых платок на голове не носил. Но на Катину маму без платков глядеть было неловко; Свете казалось, что она видит что-то, чего видеть ей не положено, точно Катина мама снимала с себя не платок, а что-нибудь из того, чего никогда не снимают при чужих людях. И хорошо, что она быстро снова повязывалась белым платком. И так, в платке, она ужинала наспех и весело объявляла:
– Садимся, девчонки, поиграли – садимся работать!
Катина мама сучила и сматывала веревку с утра до вечера. Место, где она работала, называлось артелью. И дома по вечерам она тоже свивала и сматывала веревку из тонких, полупрозрачных пленочек. Они проходили сквозь громоздкое металлическое сооружение, которое притащил в дом человек по имени Дмитрий. Света его не видела, это ей Катя сказала в школе:
– Ну наконец-то Дмитрий расстарался! У нас и дома уже есть перераспределитель!
– Что есть? – не поняла Света.
Катя сказала:
– Я забыла, как в артели называется. Но можно бечевку тянуть теперь прямо дома! Придешь к нам бечевку тянуть?
– Приду! – сразу же ответила Света, не думая о том, что за бечевка и куда ее тянуть надо.
Катя звала ее к себе, а это совсем другое, чем когда ты приходишь в гости сама, и мама потом тебе говорит: «Ты там уже надоела».
Веревку тянуть можно было втроем: Катя, ее мама и Света садились возле железного приспособления, вытаскивали тонкие полоски из дырочек, подтягивали осторожно к себе и начинали наматывать на бобины. Полоски появлялись из дырочек уже скрученными, свитыми более или менее плотно. Надо было следить, чтобы по всей длине толщина бечевки была одинаковой.
Катя, взвешивая на руках уже обмотанные бобины, сказала маме:
– Ты так перевыполнишь план!
А мама отвечала:
– Куда там! У Нифонтовых пятеро мотают по вечерам. Танька всех своих сажает! Скрынников, завучастком наш, говорит ей: «Куда ты несешь столько? Гляди, всем расценки снизят». А Танька все жадничает, все тащит!
Свете непонятно было, что плохого делает незнакомая ей Танька Нифонтова, но она готова была возмущаться вместе с Катей и ее мамой, и они говорили с ней так, будто она понимала все так же, как они сами, как если бы она была одной из них.
В другой раз Света, заканчивая бобину и думая, что у нее получается ничуть не медленнее, чем у Кати, спросила:
– А для чего эта веревка?
И получилось, что спросила невпопад. Катя повернулась к ней и ответила:
– Не хочешь – не мотай с нами.
А мама ее точно испугалась, что Света и впрямь больше не станет мотать, заговорила примирительно:
– Веревку мы сдаем по весу, расценки есть, бобина сама известно сколько весит, это у нас высчитывают, понятно? А если заметят, что пушится где-то веревка, не примут ее.
– А когда примут, куда потом? – снова спросила Света.
Было важно добиться ответа. И уже не для того чтоб узнать, где люди станут использовать веревку, а чтобы Катя и ее мама поняли, что она просто так спросила. Она не хотела сказать, что веревка дурацкая и что не надо плести ее. Нет, она не сомневается, что веревка нужна, раз ее тянут каждый вечер Катя с мамой!
– Коробки ею хорошо перевязывать, – сказала Катина мама. – Видела, тортики, конфеты перевязывают, и сверху бантик?
Света не видела, чтобы коробки с тортом или конфетами перевязывали крученой бечевкой, но она поспешно кивнула: «Да, видела!» Надо было поскорее согласиться с чем-нибудь, чтобы Катина мама не думала, что она не хочет помогать!
Катя с мамой задвигали в угол перераспределитель, накрывали его полотенцем с отпечатанным на фабрике рисунком-вышивкой, и бобины торжественно водружались на стол.
В это время раздался звонок в дверь. Он в Катином доме был громкий и резкий, и Света дернулась вперед, как от тычка в спину. Катя глянула на нее виновато. Ее мама пошла открывать. И Света сказала себе, что можно успокоиться, это кто-то пришел к хозяйкам дома – не к ней. Непонятно, отчего ей было тревожно.