Света помедлила, готовясь: сейчас, вот сейчас она возразит Кате. А потом сказала совсем тихо, чтобы Катя не уловила радости в ее голосе, что мама с папой вот-вот вернутся и ей надо быть дома.
На самом деле она могла бы еще тянуть веревку полчаса или целый час. Но вниз по лестнице она бежала бегом и потом, запыхавшись, шла мимо своей школы. Во дворе девочки прыгали через резинку, их было четыре или пять, и еще две стояли не двигаясь; резинка проходила под коленками у них, и они ждали, чтоб кто-нибудь запнулся – тогда одну из них сменят. Чей-то голос объявлял, что резинка натянута слишком высоко и ее надо опустить. «Командует, как Нина Кротова», – подумала Света и тут же разглядела, что это и есть Нина Кротова. Видно, она живет где-то рядом. Девочки и во дворе слушаются ее! Сами выходят, чтобы она командовала ими, как в школе.
Света остановилась, шумно дыша. Крики Нины успокаивали ее, возвращали в сегодняшний школьный день и в другие такие же дни, когда на переменах было привычно скучно и она ждала, когда после школы пойдет в гости к Кате Трофимовой. Никто из девочек не был у Кати и не тянул веревку. Все они успели зайти домой, снять форму и пообедать, и теперь Люся Каледина, одна из тех, что стояли, растянув резинку, спросила, зачем после уроков ранец. Света сказала: «Просто так», – и пошла скорее домой. Девчонки ничего не понимают, им бы только прыгать. Никому из них не надо было тянуть веревку. Никто не старался разглядеть, какими они станут, через толщу воды. И ни на кого, наверное, дома не кричали так, как на Свету.
«Ничего, – думала Света, – мы вырастем и уедем отсюда. Они все будут фотографироваться без платьев, как эта Дрю, а мы будем ловить океанских рыб!» Она размышляла, что им с Катей в южных морях тоже понадобятся красивые купальники. И если она захочет, то приделает к своему крылья, как сделала Дрю.
Назавтра в школе Катя подошла к Свете, и та выпалила раньше, чем Катя смогла бы заговорить о веревке:
– Ты говорила, можно ходить в кружок рисования?
И Катя, помедлив, ответила:
– Ну да… Ладно, возьму тебя, это на Кировском.
По пути к троллейбусной остановке она говорила:
– Матери все-таки снизили расценки!
Свете не хотелось думать про Катину маму, ведь тогда вспоминалась и веревка, и становилось беспокойно, что снова придется тянуть ее и сматывать на бобину. Но Катя хотела говорить именно о веревке – что теперь уже сколько нужно ее, по норме, не намотаешь, и виновата Нифонтова. Артельным не повезло, что с ними такая работает. У нее муж без ноги, детей трое и бабка старая, и они тянут веревку все вместе!
– Скрынников ей сколько говорил: не вырывайся вперед, притормози! Передовики – они знаешь для чего нужны? – спрашивала Катя у Светы.
Света не знала, кто это – передовики, но как спросишь?
– Они для того и нужны, чтобы начальство могло новые нормы всем устанавливать. Передовику один раз больше заплатят, другой – а потом охота, что ли, на них тратиться? Вот и говорят, что теперь все должны за свою зарплату работать как передовик. Он может, мол, а ты что? А Нифонтова же – сама себе артель. Разве сравнится она с нами, нас только двое с мамкой, – Катя и не подумала упомянуть, что в последние недели они тянули веревку втроем. – Или кто одинокий, как бабка Андреевна? Скажи, она виновата?
Света поспешно мотнула головой:
– Н-нет…
Катя, наступая на нее, спрашивала:
– Андреевну-то за что со всеми перевели на новые нормы? Мы с матерью, ладно, молодые, мы уж как-нибудь. Можно и подъезды мыть – что хочешь. Баб Валя – она гаданием доберет, что у нее в артели отнимут. А вот Андреевне – ей всё, никак!
Света мельком отметила, что баба Валя, гадалка, тоже тянет веревку. Как она с Катей и Катиной мамой. Старуха-волшебница была такой же, как они.
Подъехал троллейбус, и уже внутри Катя сказала мечтательно:
– Поучить бы Нифонтову! Чтоб позабыла, как вперед вырываться!
Тут они увидели, что на них оглянулись сразу несколько человек. Катя замолчала и сделала непроницаемое индейское лицо. Город за окном, казалось, закончился – тянулся пустырь, а потом они поехали по мосту над рекой. Света за рекой никогда не была. Там опять начался город, но как будто совсем другой, с домами в два-три этажа. Потом появились девятиэтажки (это была стройка), в них еще не жили; и дальше за окном начались деревья.
Света и Катя вышли на конечной. Троллейбусное кольцо проходило перед горой, на склоне которой снизу доверху друг над другом стояли серые домики, а внизу у горы бросилось в глаза светлое, розово-желтое здание в четыре этажа.
– Моя школа, – сказала Катя. – Ну, старая. Еще немцы пленные строили.
Катя перевела Свету через кольцо, назад от горы, и они углубились в гущу пятиэтажек. Одну они стали огибать под самыми окнами, и Света ежилась: дома ей сколько говорено было, что мало ли кто что захочет бросить из окон. Катя остановилась у окошка на уровне их коленок. Оно было открыто, и внутри горел свет.
– Сможешь залезть? – спросила Катя.
Света ответила:
– А дверь?
Катя сказала:
– Ну, это обходить надо!
И уже прикидывала, как Света влезать станет, советовала:
– Ты ногами вперед лезь, а то внутри высоко. Сперва ногами на стол, а потом спрыгнешь.
Но стол под ногами не нащупывался. Света задела что-то, оно упало с шумом, и тут же она ощутила руки у себя на поясе, сразу сдавившие ее и потянувшие вниз. Она громко вскрикнула.
– А вот так, вот так! – загрохотало над ней. – Пищишь – и пищи! Уши я тебе пооборву, отпадет охота через окно лазить!
Перед ней в желтом свете лампы стоял сутулый морщинистый человек в рабочем халате – видно, хозяин здесь – и спрашивал:
– Где живешь? Где твои мама, папа?
Катя показалась в окне под потолком. И в глазах ее сверкнули искорки любопытства и даже, как Свете вспоминалось потом, радости и торжества. И Света со стыдом гнала от себя это воспоминание. Катя не могла радоваться, когда ей было страшно! Ей, Свете, такое только почудиться могло. И, значит, с ней было что-то не так, раз ей такое про Катю почудилось.
– Максим, это со мной, – произнесла наконец Катя.
И Максим сразу разжал руки на Светиных плечах и сказал Кате:
– А я знаю, что ли, что с тобой? Стоит и молчит.
И потом до вечера Катя поддразнивала Свету и спрашивала у Максима:
– Скажи, Максим? Стоит как немая, да? Ты чуть не пристукнул ее!
А Света и без того помнила, как мама упрекала ее – мол, она не знает, как говорить со старшими.
Кружок занимал большую сырую комнату, в углу стояли библиотечные стеллажи, за ними кто-то шуршал бумагой, и еще несколько мальчишек мастерили что-то деревянное возле другой стены, один забивал молотком маленькие гвоздики. На Свету с Катей никто внимания не обращал. Катя, держась небрежно, говорила Максиму:
– Спроси, спроси у нее. Она хоть что при тебе нарисует!
И Света пугалась: как она сможет рисовать под чужими взглядами?
– Что ты умеешь? – спросил Максим.
И она испуганно ответила:
– Кошек!
Потому что если она задумывала нарисовать кошку, то у нее и получалась почти всегда кошка, а не кто-то еще. Правда, кошка могла оказаться не такой, как она хотела, а какой-то другой.
– А, кошек… – протянул Максим и кивнул на стеллажи. – Там возьми бумагу, краски, что нужно.
И пошел к мальчикам.
За стеллажами в полумраке она чуть не наступила на какие-то листы, свернутые в трубку, поддала их ногой, и из-за полок раздалось:
– Это моя бумага, это я себе нашел!
Свете достался небольшой неровно оборванный кусок, который норовил тоже свернуться; кое-как она разложила его на полу. Краски были сухие, Катя принесла воды в банке. Надо было рисовать, чтобы хоть что-нибудь делать здесь; на листе обоев уже вырос целый кошачий город, дома походили на деревья с большими кронами, и, ползая по полу, Света не сразу почувствовала, что на нее смотрят, не сразу увидела рядом ноги – несколько человек вместе с Максимом стояли возле нее.
Максим сказал:
– Гляди-ка, и правда рисует.
А потом добавил:
– Нам как раз надо сделать стенд.
И Света не переспросила, что надо сделать.
Максим велел ей ходить каждый день, и Катя на обратном пути говорила:
– Хитрый! Если мы все дни к нему будем ходить, кто станет веревку плести? Он, что ли, будет приходить помогать? – И определяла: – К нему – послезавтра!
Света спрашивала:
– А он не заругает нас?
Катя отвечала беззаботно:
– Как хочет. Хочет – пускай ругает.
Назавтра Катя не пришла в школу. Какая-то женщина заглядывала в класс на математике, спрашивала ее, и потом на перемене велели остаться всем и встать тем, кто дружит с Катей. Все оглянулись на Свету, и она одна встала. Женщина взяла ее за руку выше локтя, было больно, ногти царапали через школьную форму.
– Где твоя подружка? – спросила женщина.
Кира Львовна, математичка, начала:
– Вы не можете без родителей…
Женщина оборвала ее:
– Я в вашем присутствии. Я знаю, как говорить с ними. – И наклонилась к Свете: – Где Катя?
Света разглядывала ее лицо – прищуренные глаза смотрели твердо и требовательно, так, будто Света сделала что-то такое, чего никогда раньше не делала. Или они с Катей сделали что-то вместе, а что – Света забыла.
– Я на работе, – то ли ей, то ли Кире Львовне сказала женщина. – Мне надо разыскать Катю Трофимову.
Света громко заплакала при всем классе. И женщина, уперев в нее сощуренные глаза, стала говорить совсем другим голосом:
– Ну зачем же, чего ты испугалась, девочка, я же твоей подружке помочь хочу, мы все вместе хотим помочь Кате.
Она огляделась и улыбнулась классу.
– Все видят, что на тебя не кричат, тебя не бьют. Ты, наверно, сама по себе плаксивая, так? – и она задорно кивнула задним рядам, спросила у кого-то про Свету: – Что, любит поплакать? Плаксочка она у вас?
А потом сунула ей в руки какой-то листок и сказала: