Генрих Манн, не заметив сталинской тирании, в 1937 г. написал, что «При всей своей реальности СССР для чужестранца представляется иногда сказкой»[713]. Фейхтвангер был обманут Сталиным и воспел его правление в книге под символическим названием «Москва 1937». Как мы теперь знаем из его писем, Ромен Роллан многое увидел, но не решился сказать об увиденном и понятом вслух, и тем более печатно. Их русский кумир Максим Горький воспевал сталинские пятилетки, пока не был убит. Артур Кёстлер сказал вслух и печатно все, что увидел, пережил, понял. И то: Фейхтвангер, Роллан, Манн были мэтры, видевшие мир сквозь призму своего признанного всем миром величия, а потому им хотелось быть непогрешимыми, ограничивая риск суждения, к тому же Фейхтвангеру «показывали» страну. А Кёстлер, рядовой член партии, увидел ее изнутри – и не промолчал. Испытавший когда-то, как и мэтр, «доверие к идее», он именно поэтому увидел, что она отнюдь не «претворена в действительность»[714], как показалось Генриху Манну. То, о чем Кёстлер писал, было в свое время его делом, он за него боролся и рисковал жизнью. А потому имел право говорить, что видел и думал. Для него «русская тема» была настолько органически своей, что написанный на немецком, изданный на английском, а затем переведенный на тридцать (30!) языков, роман естественно оказался словно специально для нас созданным. Это была вторая книга трилогии, куда вошли еще «Гладиаторы» и «Приезд и отъезд». Вторая, но в читательском восприятии ставшая центральной книгой писателя, написавшего в своей жизни невероятно много: романы, исторические исследования, эссе, автобиографические сочинения, философские книги. Интересно, что в последние годы он вернулся к своему еврейству, дав неожиданный вариант происхождения европейских евреев ашкенази. В своей книге «Тринадцатое колено. Крушение империи хазар и её наследие» он доказывал, что европейские евреи – потомки хазар.
Роман «Слепящая тьма» был опубликован в Англии в 1940 г. Спустя почти сорок лет с ним познакомился русский переводчик Андрей Кистяковский.
Андрей Кистяковский, переводчик романа на русский язык
Он не надеялся опубликовать этот роман, во всяком случае на родине[715], но работал над ним, потому что увидел в романе европейского писателя нечто, помогающее осмыслить отечественную историю. Надо сказать, что Кёстлер успел увидеть этот перевод: «Он успел порадоваться выходу этого романа в переводе покойного А. Кистяковского»[716].
Быть может, в других романах больше точных свидетельств, описаны более широкие слои, попавшие под страшные удары сталинского топора, но в романе Кёстлера, построенного как притча о воздаянии, есть концепция исторического процесса, причем решенная художественными средствами. Русскоязычный читатель получил эту книгу из рук блистательного – к несчастью, безвременно ушедшего – переводчика, человека, который сам мучительно размышлял над трагической историей нашего отечества, а потому невольно внес в перевод ту правду атмосферы, которая не дается постороннему наблюдателю. Он перевел роман в 1976 г. В 1978 г. он был опубликован. Экземпляр, подаренный переводчиком мне, датирован 13 июля 1979 г. Примерно с этого времени роман потихоньку пошел по Москве. В «Предисловии переводчика» Кистяковский писал:
«Та жизнь, та эпоха завершилась и миновала, а свидетельства о ней сданы в архив – разумеется, тайный. Время, лишенное прошлого, превратилось в безвременье. Сейчас попытка осмыслить себя и свой мир не обязательно оборачивается мучительной гибелью, но зыбучая трясина безвременья глушит живую мысль, и люди, отказываясь думать, интересуются в лучшем случае лишь фактами Истории – а разве могут разрозненные факты объяснить коренную основу прошлого, неизменно чреватого будущим»[717]. И он был прав: этот экспрессионистский роман претендовал на «осмысление себя и своего времени».
Обложка романа А. Кёстлера «Слепящая тьма»
Немецкий исходный авторский текст так и пропал. Впервые роман вышел на английском, и, может, поэтому стал доступен большей части европейского населения. Андрей переводил с английского, поэтому имел моральное оправдание, переводя роман. В сущности именно это издание стало источником всех последовавших переводов на разные языки.
Предисловие переводчика к роману «Слепящая тьма»
Здесь нет классического, объективного, в духе реалистического бытописательства, изображения реальности, автор говорит с читателем, предельно заостряя свое чувство и понимание мира. Роман, как я уже говорил, написан как притча, содержащая ряд опорных понятий-символов, пронизывающих весь текст насквозь, как своего рода структурные скрепы. В этих традиционных для немецкого литературного экспрессионизма повторах ключевых слов (напомню хотя бы раннего Бёлля или Борхерта) словно слышится настойчивый стук в запертые ворота нашего сознания: обрати внимание!
Каковы же эти опорные понятия-символы, на которых строится роман? Попробую их обозначить.
1. Диффузия, взаимопроникновение бреда и яви, стирание меж ними границы. Начинается эта тема с того, что буквально на второй странице Народному Комиссару Рубашову (а из первых строк мы уже знаем, что час спустя он будет арестован) снится тяжелый мучительный сон: «Ему снилось, как обычно, что в дверь барабанят и что на лестнице стоят три человека, которые собираются его арестовать. Он ясно видел их сквозь запертую дверь – и слышал сотрясающий стены грохот. На них была новая, с иголочки форма – мундиры преторианцев Третьей империи, а околыши фуражек и нарукавные нашивки украшала эмблема молодой Диктатуры – хищный паукообразный крест; в руках они держали огромные пистолеты, а их сапоги, ремни и портупеи удушающе пахли свежей кожей… Рубашов не мог пересилить сон, хотя знал, что начинается самое страшное: они уже стояли вплотную к кровати, а он все пытался надеть халат… Бредовая беспомощность нескончаемо длилась… Вот и сейчас тоскливый страх далеко не сразу отпустил Рубашова, потому что он никак не мог угадать, коснется ли его ладонь кувшина (т. е. он в тюрьме. – В. К.) или выключателя лампы на тумбочке. Загорелась лампа и страх развеялся… Теперь Рубашов проснулся окончательно – но стук в дверь слышался по-прежнему». Чтобы пояснить смысл этого бреда, переходящего в явь, надо сказать, что за несколько лет до описываемого эпизода Рубашов был арестован гестапо в Третьей империи, где был по партийным делам, но «они ничего не смогли доказать. Во время ареста он почти оглох, на допросах ему повыбивали зубы, он едва не ослеп, потому что однажды не сдернул пенсне, – но ни в чем не признался… Его не удивляла ненависть истязателей – ее природа была понятной. Правосудие Диктатуры буксовало на месте: от него не добились никаких признаний и решительно ничего не смогли доказать. По недостатку улик его отпустили; потом он был посажен в самолет и привезен на Родину Победившей Революции – домой; его встречали с оркестром. Он принимал многочисленные поздравления, участвовал в митингах, присутствовал на парадах. Изредка, при особо торжественных церемониях, рядом с ним появлялся Первый».
Первый, или Усач – это, надо понимать, Сталин. А в образе Николая Залмановича Рубашова, бывшего командира бригады в Гражданскую войну, бывшего Наркома, скрестились судьбы нескольких деятелей из «ленинской гвардии»: Зиновьева, Радека, Бухарина. При этом, разумеется, образ этот не является портретом, судьбы названных деятелей Революции послужили просто отправной точкой для художественных размышлений писателя. Понятно, что такой герой, такой человек мог ожидать опасности в Третьем рейхе, но ведь он вернулся домой, он дома. Чего может бояться этот мужественный, стальной человек? Не бред ли это на самом деле? Но, оказывается, что явь.
В отрывке «Трагедия “стальных” людей» Кёстлер пишет о том, что сквозь бред Рубашова просвечивала страшная явь, которую сознание не допускало до себя: «Когда за Рубашовым ночью пришли, он спал и видел во сне свой последний арест в другой тоталитарной стране и полусонным рассудком не сразу осознал, который из двух диктаторов добрался до него на этот раз… Странно, что таким образом я обозначил глубинное подобие двух диктатур – лейтмотив, проходящий по всему роману, – за год до пакта Сталина с Гитлером, когда на рассудочном уровне, еще продолжая симпатизировать Советской России, отверг бы даже возможность сравнения ее с нацистской Германией»[718]. Эта близость, как мы теперь знаем, потрясала героев В. Гроссмана («Жизнь и судьба»), она запечатлена и в воспоминаниях узников сталинских тюрем. Сошлюсь на одно только свидетельство – книгу Евг. Гинзбург «Крутой маршрут». В Бутырках писательница попадает в камеру, где собран «весь Коминтерн». Среди прочих немка Клара: «Клара ложится на раскладушку, резко поворачивается на живот и поднимает платье. На ее бедрах и ягодицах – страшные уродливые рубцы, точно стая хищных зверей вырывала у нее куски мяса. Тонкие губы Клары сжаты в ниточку…
– Это гестапо, – хрипло говорит она. Потом так же резко садится и, протягивая вперед обе руки, добавляет:
– А это НКВД.
Ногти на обеих руках изуродованные, синие, распухшие».
Это казалось бредом, потому что пропагандистская машина при этом бранила фашизм, а уж идеология марксизма тем более не имела ничего общего с национал-социализмом. Но дело в том, что «сталинский марксизм», как заметили проницательные мыслители на Западе еще в тридцатые годы, не имел ничего общего с теорией Маркса, кроме слов. Ортега-и-Гассет в 1930 г. в книге «Восстание масс» писал: «У Москвы есть оболочка европейской идеи – марксизма, созданного в Европе применительно к европейским реалиям и проблемам.