стком едет в Марсель, нанимается моряком на корабль, ведет полную приключений жизнь, пытается однажды совершить самоубийство; потом в возрасте 21 года попадает на английский корабль; не зная еще ни слова по-английски, сдает через несколько лет офицерский экзамен, получает звание штурмана, становится капитаном и приобретает британское подданство.
«Конрад – писатель английский, однако, – уточнял Д. Урнов, – существенная особенность в том, что он не был – он стал англичанином»[749]. Это человеческое волевое усилие навсегда остается важнейшим компонентом его прозы, без этого непонятна «конрадовская стихия». Не случайно биография писателя читается, как отрывок из приключенческого романа, как отрывок из «самого» Конрада. Биография поясняет и проясняет творчество Конрада, ибо, по справедливым словам последователя, «позиция писателя – это его судьба, историческое место писателя в обществе, не только его жизнь, но и предыстория его жизни. Без этого и нет собственно писателя, настоящего писателя»[750]. Конрад сегодня общепризнанный классик английской литературы XX в., его творчество изучается во всем мире.
Анализ его творчества вскрывает реальную сложность необычной писательской судьбы, необычной писательской позиции. Всей своей судьбой Конрад оказался на пересечении двух принципов словесности, двух типов мироощущения: европейского из европейских – англосаксонского, с которым он хотел сродниться, и российского, который он хотел забыть. Но хотя прямо о России и русских Конрад почти не писал, тональность его книг, как пишет Урнов, расстановка акцентов в столкновении добра и зла, психологический анализ, да и сами психологические ситуации, повторяющиеся у Конрада из произведения в произведение, короче – все то, что не дало ему затеряться в литературном мире Запада, имело в какой-то степени «русское происхождение». Писательское рождение Конрада совпало с открытием на Западе русской прозы. Но то, что западные писатели осмысляли и переживали интеллектуально (русский опыт), Конрад нес в себе как часть своей жизни.
Здесь, однако, возникла проблема. Русский писатель, усвоивший западный опыт (скажем, Пушкин), оставался русским писателем всем своим бытием. Фолкнер, усвоивший опыт Толстого и Достоевского, оставался, в сущности, американским «провинциальным парнем», как назвал его Шервуд Андерсен. Поэтому те нравственные проблемы, самые сложные и жестокие, которые рассматривались в их творчестве, были укоренены в реальном бытии их культуры и истории. Они не старались забыть свой детский опыт, который составляет основу писательского опыта. У Конрада его детский опыт, его основа, приходили в противоречие с его желанием сделать себя «настоящим англичанином». Он стал англичанином, более того, классиком английской литературы, но далось ему это не задаром. «Проблема усилия, особого усилия над собственной природой, проходит через всю жизнь и через все книги Конрада», – отмечал Дмитрий Урнов[751]. Сопоставим это с другим высказыванием исследователя: «Никогда Конрад не забывал о родине, но чувство полной покинутости… у него с годами развивалось и стало сквозным мотивом творчества»[752]. Поэтому творчество Конрада, весь его облик как бы мучительно двоится. Он как бы ставил некий эксперимент своей жизнью и своим творчеством, но ставил он его не по своей художественной прихоти, как ставили такие же опыты декаденты. Исторически его путь сложился так, что он был вынужден стать тем, кем он стал. Сын польского революционера, бежавший из царской России, он всем своим существованием доказывал и доказал возможность человеческой выдержки и силы сопротивления обстоятельствам.
Конрад не стал «широко читаемым» писателем, не стал и «властителем дум» нашего века. Слишком сильно он сам ставил акцент на том, что он экспериментатор, а не рассказчик, как Дефо, Свифт, Диккенс. Слишком уникальным казался ему его собственный опыт. XX век, однако, подверг человека и человечность большому испытанию на выдержку и сопротивление. И проблемы Конрада оказались в центре внимания многих больших прозаиков. «За Конрадом, как в фарватере флагмана, отправилось на поиски “момента истины” и “точного слова” целое писательское поколение, готовое по его примеру “выстоять”, хотя бы и в поражении»[753].
Проблемы Конрада, пусть еще и схематически им намеченные, живут. Его вера в достоинство и честь человека – неистощима. Не случайно именно Конраду принадлежат слова, выражающие в той или иной степени кредо современной гуманистической прозы Запада и, по сути дела, повторенные в знаменитой Нобелевской речи Фолкнера. Вот эти слова: «Когда разлетится вдребезги последний акведук, когда рухнет на землю последний самолет и последняя былинка исчезнет с умирающей земли, все же и тогда человек, неукротимый благодаря выучке по сопротивлению несчастиям и боли, устремит этот неугасимый свет своих глаз к зареву меркнущего солнца». Будем благодарны за них Конраду.
И в самом деле две культуры, соединенные в одном человеке, как две крови, творца обогащают.
Аргентинский европеец, или Люди, книги и лабиринты Хорхе Луиса Борхеса
Хорхе Луис Борхес
Культура играет странные, но всегда закономерные шутки. Поговорим о литературе, чтобы не утонуть в бесконечности. Античная Греция стояла у истоков европейской культуры. И каждая новая литература развивалась в этом контексте. Римская комедия видела свои истоки в древнегреческой комедии: Плавт и Теренций шли от Аристофана и Менандра. «Энеида» Вергилия, не скрывая этого, выросла из гомеровского эпоса, Данте в проводники по загробному миру взял Вергилия. Короче, мысль моя проста: всякая культура европейского толка, входящая в мировой контекст, развивалась через усвоение и следование классическим образцам. Вспомним, как бранили Пушкина за следование европейским образцам. В письме Дельвигу (1821) он иронизировал:
Бывало, что ни напишу,
Все для иных не Русью пахнет.
Но именно Пушкин стал тем, кто создал русскую литературу, впитав, вкоренив в Россию европейскую культуру.
Скажут, странное начало к тексту о Борхесе. Однако не случайное. Именно Борхес стал опознавательным знаком аргентинской культуры. До Борхеса и Кортасара аргентинская культура считалась провинциальной по отношению к испанской, как некогда русская по отношений к европейской (всей, не только испанской). Так случилось в моей жизни, что вырастал я в Москве, но в семье, пропитанной токами аргентинской культуры. И бабушка, и дед прожили в Аргентине около двадцати лет, в Буэнос-Айресе родился мой отец, которого в 1926 г. (четырех лет) родители привезли в Советскую Россию. Потом было всякое. Дед, геолог, скажем, за разработку Керченских руд был представлен Вернадским и Ферсманом к Сталинской премии и к званию членкора АН СССР. Но его заместитель по кафедре, чтобы свалить начальника, написал на деда донос, что он скрытый троцкист, поскольку приехал в СССР из Латинской Америки. И хотя дед жил в Аргентине долго, еще до революции, и вернулся в Москву на два года раньше, чем в Латинскую Америку попал Троцкий, этого было достаточно: деда арестовали. А аргентинская тема продолжалась, иногда приезжали друзья, бабушкина комната была заставлена аргентинской и испанской мелкой пластикой, на стенах гравюры латиноамериканских художников. Раза три удалось приехать моей тетке, бабушкиной дочери от первого брака, аргентинской поэтессе Лиле Герреро. Она перевела четыре тома Маяковского, переводила Эренбурга, Федина, Асеева. Но поскольку она поссорилась с аргентинской компартией, то аргентинские партийные бонзы всячески мешали ее приезду в СССР. От нее я впервые услышал имя Борхеса. Но рассказ – не текст.
В 1984 г. вышел маленький сборник рассказов Борхеса «Юг» с предисловием Инны Тертерян и том «Проза разных лет». Разумеется, я моментально приобрел том (сборник зевнул). И тексты почти с ума свели. Проявив несвойственную мне настойчивость, я сумел договориться в «Новом мире» о небольшой рецензии, которая и вышла в 12 номере 1985 г.
От тетки Лили Герреро остались в аргентинской столице два дома, которые благополучно были украдены у отца, которому разрешили посетить могилу сестры в 1988 г. Там его обихаживала как бы подруга сестры, просила составить доверенность на сдачу домов, чтобы деньги пересылать отцу. По-советски простодушно и плохо зная испанский, отец подписал доверенность, где была одна фраза, им непонятая: «С правом продажи». И аргентинка продала дома, покинув Буэнос-Айрес.
Прошло очень много лет. Выходили у нас книга за книгой Борхеса, интеллектуалы, особенно испанисты, писали классные послесловия и предисловия. Я читал, как послушный ученик, приобщаясь по возможности к этому уровню, уровню, которого достигли не более пяти-десяти писателей-философов ХХ в. И вот 2010 год.
Я получил приглашение поехать вместе с делегацией российских философов в Буэнос-Айрес на конференцию по проблемам близости и разности наших культур. Место, конечно, для меня было почти сакральное семейно, а после чтения Борхеса и сакрально-интеллектуальное. Мне повезло с нашей делегацией – и по чувству дружественности и пониманию мира мы были достаточно близки.
А потом все хотели посетить знаменитые водопады Игуасу, много более могучие, чем знаменитая Ниагара. А я был сдан на руки бывшей москвичке, дочке моей доброй знакомой Даше Денисовой, она потратила на мня несколько дней, но ей самой нравилось это. Устроила мне интервью в центральной газете Буэнос-Айреса, сама перевела мне вопросы, а потом мои ответы. Интервью было напечатано в газете «Zona» 09:28LUN 14.02.11. Процитирую несколько начальных строчек: «Kantor visitó semanas atrás la Argentina, una geografía cercana a su historia personal. Es que su bisabuelo decidió emigrar con su familia a nuestro país luego de leer a Sarmiento. Aquí nació su padre. Su tía fue la poeta Lila Guerrero, también traductora de la obra de uno de los poetas emblemáticos de la revolución rusa, Vladimir Maiakovski. Por esa inesperada mezcla en su sangre, su mirada nos acerca una realidad lejana y compleja, muchas veces estereotipada. ¿ Qué rasgos tiene lo que suele definirse como “mentalidad rusa”? Se percibe a Rusia a través del prisma de mitos e ideas vagas».