изображать раскрепощение духа. Бёлль не принимает точку зрения левых радикалов на карнавал как спонтанное и чистое проявление свободной человеческой сущности; за внешней свободой он видит выгоду сильных мира сего: «Один высокопоставленный учредитель карнавала, виноторговец и представитель фирмы шампанских вин, который мог похвастать, что возродил юмор…» Обретение обществом свободы внешней не равнозначно приобщению к подлинной свободе и независимости.
Карнавалу вседозволенности противостоит скромная и трудолюбивая Катарина, которая имеет «два очень опасных свойства: верность и гордость». Любопытно, что до двадцати семи лет за все годы работы она ни разу не принимала участия в разгульных празднествах, да и в этот раз ее с трудом уговорили отдохнуть ее наниматели, супруги Блорна, взяв с нее слово, что она «наконец возьмет отпуск и будет развлекаться на карнавале, а не наймется, как делала все эти годы, на сезонную работу». И в отличие от остальных развлекающихся Катарина нашла на карнавале подлинную любовь, ибо сама была подлинной: «Боже мой, он как раз тот, кого я должна была встретить, я бы вышла за него замуж и родила ему детей – пусть даже пришлось бы ждать годами, пока он не выйдет из кутузки», – говорит она о своем возлюбленном.
Общество не случайно обрушивается на нее. Она не просто человек «свободной профессии», она воистину свободна внутренней, тайной свободой в отличие от продажного журналиста, который по сути своей раб, ибо выступает не от себя, а от купившего его общества. Она незаменима (после ее ареста все разлаживается в тех семьях, где она работала), а «застреленный Тётгес нашел преемника и продолжателя по имени Эгинхард Темплер». Ее противники взаимозаменяемы, они безлики, лишены индивидуальности. Писатель постоянно подчеркивает «чувствительность Блюм к слову», которая означает требование точности, правдивости. Она при этом сталкивается с приблизительностью передачи ее слов органами юстиции и откровенной ложью ГАЗЕТЫ (прописными буквами это слово пишет сам Бёлль), хотя, казалось бы, и в том и в другом случае владение точным словом является профессиональной обязанностью. В результате откровенной лжи ГАЗЕТЫ умирает тяжелобольная фрау Блюм, мать Катарины. Пробравшись в больницу, журналист Тётгес «изложил фрау Блюм факты, хотя и не был уверен, что до нее все дошло, ибо, по всей видимости, имя Гёттена ей ничего не говорило, и она сказала: “Почему должно было так кончиться, почему должно было так случиться?” – что он в ГАЗЕТЕ перевернул следующим образом: “Так и должно было случиться, так и должно было кончиться”. Небольшую поправку, внесенную в высказывание фрау Блюм, он объяснил тем, что как репортер он обязан и привык “помогать простым людям выразить свои мысли”».
Речь, однако, здесь не просто о беспринципности бульварной прессы, это было бы слишком мелко, слишком на поверхности. Бёлль в своей повести говорит о чем-то более субстанциально важном – о необходимости защищать внутренний мир человека, его честь и достоинство. Ведь существенно понять, почему Катарина выстрелила, что вынудило такую женщину, воплощение всех, на взгляд писателя, лучших свойств, поднять руку на человека? Что же произошло? Необходимо пояснить это подробнее.
Итак, дипломированная экономка Катарина Блюм знакомится на вечере у своей крестной с молодым человеком (кстати, чувствуете парафраз истории Золушки, нашедшей на балу своего принца?), влюбляется в него, увозит к себе домой, проводит с ним ночь, а наутро, узнав, что его преследует полиция, помогает ему скрыться. Ворвавшаяся в дом полиция начинает с оскорбительного для чести женщины вопроса («А он тебя употребил?»). При этом писатель контрастом использует символическую деталь: Катарина встречает полицию в халате с вышитыми на нем маргаритками – в европейской традиции маргаритка является эмблемой безупречной женственности. В дело включается ГАЗЕТА, и на сограждан Катарины обрушивается поток лжи, заведомой дезинформации, бессовестного ковыряния в самых интимных событиях ее жизни в аспекте, выгодном для политической линии ГАЗЕТЫ. Нет буквально ни одной фразы, которую репортеры не переиначивали бы с точностью до наоборот. Так высказывание либерального адвоката Блорна «Катарина умна и сдержанна» ГАЗЕТА превратила в «холодна и расчетлива». В этом всеобщем карнавале толпа жадно хватается за всякое развлечение, в том числе и за предложенное ГАЗЕТОЙ. Таким образом, Катарина и ее друзья оказываются между двух огней: с одной стороны, недобросовестные служащие полиции, подслушивающие телефонные разговоры, врывающиеся тайно в интимную жизнь людей, и пресса, делающая из всего веселое шоу, а с другой – толпа, жадная до развлечений, принимающая все на веру, требующая «хлеба и зрелищ». Погибает мать Катарины, Катарину и ее близких травят, как зверей, без пощады и сожаления, наружу вытаскивается личная жизнь каждого. Вот так возникает насилие. Хотя и в формах внешней свободы.
И тогда в полиции Катарина спрашивает: «Не может ли государство, – так она выразилась, – сделать что-нибудь, чтобы защитить ее от этой грязи и вернуть потерянную честь». Государство не в состоянии, оно псевдонейтрально. А вакханалия распоясавшейся толпы усиливается. Катарине пишут анонимные письма, звонят по телефону, оскорбляя и предлагая сексуальные услуги, меряя ее жизнь по своей. Невольно приходят тютчевские строчки из «денисьевского цикла»:
Толпа вошла, толпа, вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно устыдилась
И тайн и жертв, доступных ей.
Катарина идет на встречу с Тётгесом: «Мне хотелось знать, как такой человек выглядит, какие у него повадки, как он говорит, пьет, танцует, – этот человек, который разрушил мою жизнь». В этих словах звучит: да человек ли он? Эта встреча довершает противопоставление Катарины ее противнику: если она полна чести и достоинства, то он бесчестен внутренне, глубинно. Оказалось, что голос, оскорблявший ее по телефону, принадлежал человеку, писавшему о ней заведомую ложь в ГАЗЕТУ, который пошел с ней на встречу в надежде совершить теперь над ней физическое насилие, практически первая его фраза при виде девушки: «Ну, что ты смотришь так растерянно, мой Цветик, я предлагаю сперва поразвлечься». И тогда только Катарина стреляет. Это для нее последний способ защитить свою честь от насилия и надругательства. Насилие приводит к выстрелу.
Как видим, для Бёлля вопрос в этой повести не только о высокой душе, страдающей, говоря словами Тютчева, «от насилья безмерной пошлости людской». Попытаемся в этом разобраться. Для писателя-антифашиста, видевшего мальчиком, затем юношей зарождение нацизма, не было никогда большего врага, чем Третий рейх, губивший людей: и на войне – физически, и в мирное время, в тылу – растлевая души. Об этом первые его произведения. Затем Бёлль обратился к изображению экономического чуда Западной Германии, но его все время мучило то, что называется «непреодоленным прошлым»: во всех его романах возникают образы бывших фашистских деятелей, ныне рядящихся в либералов, вещающих о своей терпимости. Но Бёлль всегда умел показать под милой маской все те же железные зубы фашиста. В этой повести, на первый взгляд, тема фашизма редуцирована, находится где-то очень глубоко, на заднем плане. Разве что намеком, в образе отца Катарины, вернувшегося израненным с войны, но не вынесшего из нее внутреннего урока, не сумевшего перестроить свою душу: он «вечно брюзжал на государство и церковь, на власти и чиновников, на офицеров и всех поносил, но, когда ему приходилось с кем-нибудь из них иметь дело, он пресмыкался, чуть ли не повизгивал от раболепства». Честь и независимость, которые стали сутью жизни его дочери, ему в себе вырастить так и не удалось. О раболепстве бывшего солдата вермахта сказано буквально в последних строчках повести, и звучат эти строки как объяснение, против чего поднялась Катарина. Фашизм прежде всего воспитывал в человеке раба, убивая его внутренний мир, его честь и достоинство, а уж потом мог убить его и физически, ибо человек превращался в пустое орудие злых сил. И именно в этом презрении и надругательстве над внутренним миром человека и кроется, по мысли Бёлля, то самое непреодоленное прошлое, о котором он все время писал и говорил. Издевательство над достоинством человека, над его честью есть предвестие фашизма.
Еще раз разведем Катарину и левых террористов, они разные для Бёлля, хотя Катарина тоже стреляет. Как мы знаем, террористы устраивали из своих преступлений вызывающие хепенинги, считая себя своего рода художниками. Над современным модернистским искусством Бёлль все время иронизирует. Он говорит в начале повести о возможности истолковать поступок Катарины в духе этого псевдореволюционного искусства («застреленный Тётгес был одет в импровизированный костюм шейха, сметанный из весьма ветхой простыни, а каждый ведь знает, что может натворить красная кровь на белой ткани, если того и другого много; пистолет в таком случае неизбежно становится почти что краскораспылителем, и поскольку в случае с костюмом речь идет о полотне, то современная живопись и декорации здесь уместнее»), но реальность произошедшего описывает иначе. Катарина совершает не леворадикальный жест, а поступок, и, как всякий поступок, он прост и отнюдь не театрализован: «… вынула пистолет и тут же выстрелила в него. Два раза, три раза, четыре. Не знаю точно, сколько. Вы можете прочесть об этом в полицейском отчете… Потом он упал, я думаю, он был уже мертвый. Я бросила около него пистолет и вышла». Это подлинный аффект доведенного до отчаяния человека, защищающегося, ничего не требующего, не шантажирующего общество, как террористы, хладнокровно убивающие заложников, если не выполняют их требования, едва ли не при свете телевизионных софитов. Бёлля волновало правильное истолкование образа Катарины. Но и фамилия, как ружье на сцене, выстрелила. Важно, что в послесловии к повести, опубликованном спустя десять лет, он написал о своей героине и ее возлюбленном: «Оба они никогда террористами не были»