Но Фрайтаг все-таки в конечном счете рискует своей жизнью, идет на смерть, может перебить нас читатель. Да, но потому, что он знает, «что и когда того стоит». Окончательно проясняется позиция капитана в его словесном и духовном поединке с доктором Каспари.
Спор их, касающийся разных предметов, имеет тем не менее одно опорное слово – «порядок». Для Фрайтага морской маяк – это символ порядка и безопасности, для Каспари порядок – это то, что мешает ему жить, не обращая внимания на других людей. «Когда плавучий маяк исчезает с места стоянки, порядку на море приходит конец», – утверждает капитан. «Порядок, капитан, это торжество людей, лишенных фантазии», – отвечает ему Каспари. Носитель злого начала мечтает о беспорядке, о хаосе, как и положено истинному злу, разрушающему нормальное течение человеческой жизни, устраивающему неприятности, перебои, катаклизмы и видящему в этом интерес и подлинный смысл человеческого существования. Иначе-де было бы скучно. Но для человека достаточно трудностей и во внутреннем течении его жизни, в любви, дружбе, работе, чтобы находить еще интерес в несчастьях, упавших извне. Человек пытается упорядочить жизнь, сделать ее приемлемой для своего обитания в ней, продолжая тем самым извечную, как говорили еще древние греки, борьбу космоса, то есть гармонии, то есть порядка, против злого, хаотического начала. И в этом смысле порядок всегда связан с добром, а хаос – он может даже принять мистифицированные чудовищные формы так называемого «нового порядка» (характерно, кстати, что «нового», а не просто порядка), внешней стабильности, ради сохранения которой, как и положено хаосу, пожирая людей, – безусловность нравственных понятий переводит в план, так сказать, гипотетический. Показателен в этом отношении разговор о роли маяка на море, когда Каспари все утверждения капитана переводит в условную, гипотетическую плоскость, пытаясь заставить его уверовать пока только лишь в возможность – далекую и малореальную – отмены порядка на море.
Фрайтаг говорит, что пока сигнал маяка точен, суда находятся в безопасности.
«Превосходно, – сказал доктор Каспари, – тогда другим должно быть все равно, если они получат сигнал не от вас, а от моих людей.
– Что вы задумали?
– Ничего. Я просто пытаюсь уяснить себе, пытаюсь представить все значение того, что другие ожидают от вашего плавучего маяка, лишь сигнал и ничего больше… А если курс вдруг перестанет быть точным, если сигнал неожиданно переменит место, тайно, без извещения – что они станут делать? Вероятно, то, к чему привыкли: примут сигнал, по нему сориентируются и, не меняя скорости, врежутся в мель. Лишь сев на киль, они заметят, что упустили кое-что: не поинтересовались теми, кто обеспечивает сигнал».
Этот, казалось бы, чисто теоретический, но на самом деле провоцирующий и полный скрытой угрозы разговор весь построен как некая гипотеза зла, реальная возможность установления «нового порядка» с его полной подменой понятий, когда подлость объявляется благородством, правда – ложью, порядочность – душевной неразвитостью, а поскольку все это основывается на некоем нравственном хаосе и не противоречит исходной посылке, то искушаемый как бы получает приглашение в компанию. Достаточно только не думать о человеческих последствиях этой подмены, и гипотеза вроде бы становится возможной. Но Фрайтаг сразу «представил себе, что произойдет, если киль со скрежетом врежется в песок, как содрогнется все судно, и винт, бешено хлеща, словно хвостовые плавники выброшенного на берег кита, будет все дальше вгонять его в вязкий грунт; представил себе крики, беготню в коридорах, когда погаснет свет, и затем треск стекла, дерева, снастей и шипение в машинном отделении, откуда донесут, что их заливает. Он опустил бинокль, вложил его в футляр и повернулся к доктору Каспари.
– Пока мы на борту, – сказал он, – другие могут на нас положиться».
Именно ответственность за других, человеческая мера отношения к жизни, мера, опирающаяся на высшие ценности бытия, и заставляет в конечном счете капитана Фрайтага идти на дуло автомата с такой же решительностью и последовательностью, с какой он прежде удерживал свою команду от экстремальных действий. Но и в первом и во втором своем решении он исходит из главной для него ценности – человеческой жизни. И в этой последней, предельной ситуации он использует последнее орудие безоружного человека – силу духа, отказываясь повиноваться насилию. Почти невероятная победа бросившихся следом за своим капитаном безоружных моряков над бандитами для писателя знаменательна и символична. Маяк должен остаться на месте, иначе на море и в мире восторжествует хаос зла и насилия.
Последняя сцена повести. Юноша на коленях стоит у постели смертельно раненного отца:
«Фред? – спросил он вдруг и – немного погодя: – Мы идем, Фред?
– Нет, отец, – ответил мальчик.
– Все в порядке?
– Все, – сказал мальчик».
На этой сурово-мажорной ноте, на этом отчасти романтическом, слегка даже высокопарном (но глубоко трогательном) эпизоде кончается повесть. Ленц, слава Богу, не дает конкретных рекомендаций, как бороться со злом, он делает нечто более важное, что может сделать только художник: в который раз напоминает о необходимости человеческой меры в отношении к жизни, то есть того минимума, той основы основ, без которой все разговоры о достойной, нравственной позиции человека в мире не имеют смысла.
Мир сказочный и реальный(Эпопея Дж. Р.Р. Толкиена)
Есть Зло и Добро. И их бой нескончаем.
Имя профессора Оксфордского университета Джона Роналда Руэла Толкиена называется среди таких властителей умов западного мира, как Фолкнер и Томас Манн, Камю и Сартр. В Европе и в Америке существуют клубы Толкиена. Эту популярность принесла профессору, погруженному в проблемы этнографии, мифологии, лингвистики, его сказочная эпопея «Властелин колец», которую он писал около сорока лет – окончательно она сложилась и оформилась в эпоху Второй мировой войны. Теперь мы читаем эту книгу по-русски. Какие же проблемы, какие нравственные и духовные ценности сказались в книге профессора Толкиена, что подействовала она с такой неотразимостью на самый широкий круг западных, а теперь и русских читателей – от интеллектуалов до людей, привыкших только к развлекательной литературе?
Джон Роналд Руэл Толкиен
Но хочется сказать несколько слов о том тексте, который я предлагаю вниманию читателя. Может, это тем интереснее, что статья эта открывает нынешние хроники Минас-Тирита, ее можно найти в Архиве Минас-Тирита. Там сказано: «Первая рецензия на “Хранителей” в переводе А. Кистяковского и В. Муравьева. Опубликована в журнале “Литературное обозрение”, 1983, № 3. С. 64–66.» http://www.kulichki.com/tolkien/arhiv/ugolok/kantor.shtml
Дело в том, что выход этой статьи имел предысторю, а потом весьма любопытные последствия. Одним из переводчиков первого тома эпопеи Толкиена был мой друг Андрей Кистяковский. У Андрея было много друзей, я рад, что оказался в их числе.
Андрей Андреевич Кистяковский
Но перейду к истории вокруг перевода «Хранителей». Андрей дал мне прочитать перевод. Увидев мой очевидный восторг, он подарил мне третий, хорошо читаемый экземпляр. Компьютеров тогда в СССР даже не предполагалось, а копировальные машины все находились под присмотром КГБ. Домашних ксероксов и в помине не было. Поэтому третий экземпляр машинописи, где все слова читались, мог только радовать. Другой мой друг Лев Турчинский, помимо прочих своих достоинств, был еще и классный переплетчик. Ему я и принес рукопись. Он тоже пришел в восторг. И далее рукопись в его переплете по сути стала первым изданием романа. Но нашего восторга не сравнить с восторгом моего сына Мити и его друзей, которым он доверял читать рукопись. Это, наверно, были первые зачаточные формы игрового прочтения «Властелина колец». Сын, подобрав где-то кусок рельса, в течение одной или двух недель мучений выпилил из него меч Арагорна. Но друзья назначили его магом и волшебником Гэндальфом. Так шла игра, а попутно в издательстве «Детская литература» вдруг вышла книга. Название издательства словно говорило – это просто сказка для детей, искать там анализа мировой действительности не приходится. Но мы-то читали то, что писал профессор Толкиен, а он писал в катастрофические для Европы годы, и прочтение этой катастрофы чувствовалось в сказочной эпопее. Понятно было, что те немногие, которые пытались сопротивляться все захватывающему злу, – это как чудом сохранившиеся читатели в гротеске Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Разумеется, когда я писал рецензию-статью о романе, я все это тоже переживал, понимая, где находятся слуги зла, слуги Мордора. Они тут же и объявились после выхода статьи в «Литературном обозрении». Мне вдруг позвонил редактор журнала Владимир Дмитриевич Золотавкин и попросил срочно приехать.
Такие звонки обычно не предвещали ничего хорошего. Так оно и оказалось. Это было письмо с тонким литературоведческим анализом романа под названием «Хулиганский перевод» и за подписью «рабочий-лесоруб с Игарки». Письмо состояло из шести страниц. Текста у меня нет, хотя мне его дали, чтобы я ответил, поскольку автор намекал на антисоветский смысл перевода. Но пришлось вернуть; нет и моего ответа. В письме были замечательные перлы, что рабочие на Игарке вечерами читали роман Толкиена, а автор письма, когда был в Лондоне, посетил профессора-писателя. И ему обидно, что почему-то фамилия главного героя Бэггинс дается как Торбинс. Ну и т. д. Англомана-рабочего раздражала русификация текста. Он предлагал автору рецензии и переводчику приехать к нему на Игарку и побеседовать с его друзьями рабочими, которые объяснили бы, как надо понимать Толкиена. Отвечая, я апеллировал к переводческому опыту Николая Любимова, тоже любившего русифицировать французский текст. Ответ мой отправили, на этом история с рецензией завершилась.