Как читатель и вправе ожидать от текста, стилизованного под фольклор, да еще высмеивающего отечественную псевдогероическую фэнтези, действующие лица романа — не самостоятельные личности, пусть каждый из них и носит собственное имя, а, скорее, типажи. При этом, повторимся, автор широко использует не фольклорные, а литературные и кинематографические источники. О Жихаре говорилось выше; его спутник Яр-Тур (аллюзия на короля Артура и одновременно на эпитет «Буй Тур» из «Слова о полку Игореве») — рыцарь без страха и упрека, куртуазный и справедливый, в любой ситуации принимающий решения, исходя из рыцарского кодекса чести. Другой спутник, монах Лю, — стереотипный китаец (в представлении, почерпнутом из западного кинематографа и приключенческих, в том числе «шпионских» романов): хитроумный, даже коварный, изъясняется весьма велеречиво, в бою дерется голыми руками и ногами и часто цитирует Конфуция. Эта троица словно списана (разумеется, не буквально) со знаменитой тройки русских богатырей — Ильи Муромца (Яр-Тур), Добрыни Никитича (Жихарь) и Алеши Поповича (Лю), причем снова приходится признать, что эти образы имеют не столько фольклорное, сколько масс-культурное происхождение.
Главный антагонист Мироед — олицетворение коварства, неудачливый искуситель, напоминающий Кощея из советских сказочных фильмов. Все прочие духи и бесы в романе изображены скорее как опасные, но уважаемые соседи, которые всегда не прочь навредить человеку, если тот совершает необдуманные поступки, однако «судят по справедливости», и «если ты к ним с почтением, и они тебя не обидят». Жихарь никогда не пренебрегает обязанностью «уважить» лешего, домового или банника, а с водяным из соседнего со стольным городом озера и вовсе поддерживает почти приятельские отношения. Конечно, он не забывает и почитать богов, от Белобога до Громовика, но «боги далеко, а нечисть-то под боком», поэтому богатырь взывает к богам в ситуациях по-настоящему затруднительных, а с нечистью — к слову, весьма патриотично настроенной — общается по-свойски, исповедуя принцип «услуга за услугу» (подробнее см. [Афанасьева 2009]).
По мере чтения текста Успенского становится ясно, что настоящий главный герой его произведений — псевдофольклорная Древняя Русь, представление о которой сложилось благодаря исторической беллетристике и советскому сказочному кинематографу. Если попытаться сравнить романы Семеновой и Успенского, то мы обнаружим, что их герои из разных миров: мир Волкодава условен исторически, а мир Жихаря — пародийно. Если в первом случае налицо все основания говорить о славянской фэнтези, понимаемой как художественная реконструкция условного прошлого, то в случае втором славянский метасюжет предстает такой же условностью, как и мир, обрисованный в тексте. Не случайно, кстати, издатели ни разу не поместили на обложках книг Успенского слоган «русская фэнтези» или «славянская фэнтези»; эти произведения всегда рекламировались как юмористическая фантастика (или фэнтези).
Упомянутые романы, повторимся, стали «инвариантными» для славянской фэнтези: с «Волкодава» началась «героико-романтическая» линия, позднее продолженная такими авторами, как Л. Бутяков, О. А. Григорьева, Г. В. Романова, Е. А. Дворецкая и др., а роман «Там, где нас нет» породил «игровое», или «карнавальное», направление (произведения Е. Ю. Лукина, А. О. Белянина, О. А. Шелонина и В. О. Баженова и др.). Забегая несколько вперед, отметим, что, к сожалению, «продолжатели» М. С. Семеновой и М. Г. Успенского не считают нужным, за крайне редкими исключениями (например, «Катали мы ваше солнце» Е. Ю. Лукина), обращаться при работе над своими текстами к фольклорным первоисточникам или к трудам фольклористов (подробнее об этом ниже).
Понадобилось более десяти лет, чтобы «кладовая» славянской фэнтези пополнилась еще двумя произведениями, претендующими на этнографическую достоверность и апеллирующими к фольклорным, историческим и фольклористическим первоисточникам. В 2007 г. были опубликованы повесть О. И. Дивова «Храбр» и «ответ» на нее — роман И. В. Кошкина «Илья Муромец».
«Храбр» основан на былинах об Илье Муромце. Главный герой Ульф (в крещении Илья) Урманин — обрусевший варяг, состоящий на службе у князя. Как дружинник-храбр, Ульф был вынужден креститься вслед за князем, но втайне хранит верность родным языческим богам, а также варяжским представлениям о воинской и мужской чести. Его отличает обыкновение к месту и не к месту проявлять молодецкую удаль, из-за чего он нередко подвергается наказаниям — его то сажают в поруб, то отлучают от службы; да и с князем он не слишком ладит, ибо чересчур независим по характеру. Автор делает несколько фэнтезийных допущений (так, Ульф-Илья — сын обычной русской крестьянки и великана-волота[10], чем объясняются его недюжинная сила и звероподобный облик), но в остальном придерживается канона исторического романа, действие которого разворачивается в условной Киевской Руси времен былинного Владимира Красное Солнышко, на стыке язычества и христианства.
В послесловии к роману Дивов утверждает, что пытался на основе былин, исторических источников и исследований реконструировать мир русского дружинного эпоса. При этом он опирается на такие труды, как «Киевская Русь» академика Б. Д. Грекова и «История русской церкви» академика Н. М. Никольского. В качестве фольклорных источников Дивов называет былины об Илье — «Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Сорок калик со каликою» и др. — и ссылается на сборники Кирши Данилова, П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга. Вообще, формально относясь к фэнтези, роман Дивова тяготеет к истории — точнее, к криптоистории, к рассуждениям о том, «как все было на самом деле в незапамятные времена (а на самом деле все было не так)». В результате былинный Илья Муромец оказывается битым судьбой варягом Ульфом, а Соловей-Разбойник, главный противник Ильи, — реликтовым гоминидом, падким до человечины (можно предположить, что подобная трактовка этого образа навеяна современным фольклором, конкретно — сюжетом о встречах со снежным человеком).
«Храбр» вызвал немалый интерес у поклонников российской фантастики; многие читатели упрекали автора в «уничижении» славян. И очень скоро был опубликован «патриотический ответ» Дивову — роман И. В. Кошкина. Кошкинский Илья — нисколько не «урманин», а тот самый былинный персонаж, «отсидевший 33 года на печи», и полная противоположность дивовскому Ульфу во всем, кроме недюжинной силы и своевольного характера. Начальная сцена романа, освобождение Ильи из поруба, куда его бросили за «богатырское буйство» (сбивание маковок с церквей), представляет собой очевидную полемику с «Храбром»: Илья не держится особняком и вовсе не нелюдим, он начитан и благообразен внешне, в противовес «волосатому чудовищу» Дивова. Более того, если у Дивова с самого начала текст намеренно суров и мрачен (ср. эпитеты «рыкнули, глухо и недобро», «страшная кисть руки», «князь буравил взором» и т. д.), то экспозиция кошкинского романа столь же намеренно комична: здесь и говорящий конь Бурко, читающий Сунь-цзы, и недотепы-стражники, которых Илья гоняет «за опохмелом», и попытка трех богатырей, Ильи, Добрыни и Алеши, соорудить из половины телеги греческую колесницу.
Впрочем, довольно быстро тон повествования меняется: князь Владимир сообщает Илье, что к Киеву движется войско печенегов, которых ведет Калин-царь, и Илья отправляется созывать богатырей на защиту города. Обиженные на князя, богатыри сначала отказываются, но все же «в урочный час встают за землю Русскую» вместе с киевским ополчением, княжеской дружиной — и отрядом варяжского гостя Сигурда. В сражении под стенами Киева многие богатыри погибают, но сам Илья остается жив и срубает голову Калину, после чего печенеги обращаются в бегство.
В романе Кошкина практически нет магии, неизменного атрибута фэнтези-текстов (разве что «богатырский скок» Бурко через стены и через Днепр), как нет и сверхъестественных существ, помимо Бурко (лишь изредка упоминается о давней победе Добрыни над Змеем Горынычем). Это прежде всего художественная реконструкция «былинной» Руси, тщательно воспроизводящая героический пафос былин и апеллирующая к летописям и историческим исследованиям за доказательствами «русской самостоятельности»: так, один из персонажей романа — кузнец Людота, «коваль настоящего русского меча», согласно выводам А. Н. Кирпичникова [Кирпичников 1966, с. 40–43; Androshuk 2003, с. 15–25] (у Дивова Ульф, разумеется, вооружен скандинавским клинком). Отметим, кстати, что в романе активно действуют или хотя бы упоминаются основные былинные богатыри русского эпоса, от Никиты-Кожемяки и Дуная до Чурилы Пленковича и Данилы Ловчанина. Варяги у Кошкина, как уже упоминалось, — лишь торговые гости, не брезгующие разбоем, а византийские монахи, которых Дивов, ссылаясь на монографию Г. Г. Литаврина «Византия, Болгария, Древняя Русь», рисует «серыми кардиналами», в романе выведены полностью обрусевшими: они ревностно «окормляют» народ, вместе с воинами сражаются против печенегов, судят «по справедливости и правде», и не удивительно, что таких священников Русь охотно принимает, а Илья в финале романа удаляется в «Печерский монастырь» (имеется в виду Киево-Печерская лавра, в которой хранятся мощи святого преподобного Илии Муромца [11]).
Обращает на себя внимание «заочная» художественная полемика по «варяжскому вопросу» между авторами вышеназванных романов; перед нами — продолжение дискуссии норманистов (Дивов) и антинорманистов (Кошкин). При этом некорректно заявлять, что О. И. Дивов целиком принимает норманистскую точку зрения на происхождение русской государственности, — он особо указывает, следуя аргументам Б. Д. Грекова, что «варяги только собрали Русь», на территории которой «уже сложилась государственность». С другой стороны, для И. В. Кошкина даже такой «умеренный» норманизм выглядит неприемлемым: его варяги — наемники на службе у князя, прежде — разорители, а вовсе не собиратели «исконно русских» земель. Отметим, кстати, что роман Кошкина оказался едва ли не первым задесятилетие развития славянской фэнтези «сугубо антинорманистским» литературным произведением — большинство авторов, так или иначе затрагивавших в своих книгах «варяжский вопрос», придерживаются норманистских воззрений (для книг О. А. Григорьевой и Е. А. Дворецкой, в частности, любительская литературная критика даже предложила определение «славяно-скандинавская фэнтези»