Эти три составляющих кампании в защиту ньютонианства со временем усиливались. Очевидным показателем процесса может служить количество книг, в названии которых упоминалось имя Ньютона. Когда Сэмюэл Джонсон в своем эссе «Тщеславие писателей» (The Vanity of Authors, 1751) писал: «Каждая новая система мира порождает массу толкователей, дело которых – объяснить и проиллюстрировать ее и которые могут надеяться просуществовать не дольше, чем основатель их секты сохранит свою репутацию», – он считал естественной ситуацию, которая была абсолютно новой{1045}. Никто не популяризировал системы мира до появления «Разговоров о множестве миров» Фонтенеля (1686); сторонники Ньютона переняли и приспособили приемы картезианцев, чтобы сделать гораздо более серьезную и сложную интеллектуальную систему доступной для массовой аудитории. В процессе они стремились не только сохранить идею общей культуры, разделяемой всеми образованными людьми, но также приспособить эту идею к новой эпохе дешевых книг, массовой коммуникации и почти всеобщей грамотности.
Но это еще не все. Лучший способ распространения экспериментальной философии – дать людям возможность наблюдать за экспериментами. В Лондоне с 1698 по 1707 г. Джон Харрис давал публичные лекции, иллюстрируя их опытами и объясняя «принципы истинной механической философии». Вскоре он уже соперничал с Джеймсом Ходжсоном, Фрэнсисом Хоксби-старшим и Хэмфри Диттоном. В 1713 г. Уильям Уистон (который был изгнан из Кембриджа в 1710 г. за еретические взгляды) начал читать лекции и демонстрировать опыты в Лондоне. В январе он читал лекции дома, а также совместно с Фрэнсисом Хоксби Старшим, весной с Фрэнсисом Хоксби Младшим (племянником Фрэнсиса Хоксби Старшего) в Крейн-Корте, а также лекции по математике в Douglas’s Coffee House и в Marine Coffee House. Самым знаменитым из популяризаторов науки был Джон Теофил Дезагюлье (еще один священнослужитель с ньютонианскими взглядами, хотя он по большей части пренебрегал своими обязанностями пастора и не выказывал признаков религиозных убеждений), который начал читать лекции и демонстрировать опыты в Лондоне весной 1713 г., а в 1717 г. опубликовал «Физико-механические лекции» (Physico-Mechanical Lectures). К 1734 г. он прочел 121 курс лекций не только в Лондоне, но также в провинции и в Нидерландах, и мог похвастаться, что из дюжины действующих лекторов он подготовил восьмерых. Лекции были доступны для широкой публики – в Ньюкасле и Сполдинге, в Скарборо и Бате{1046}.
Напрашивается вывод, что Ньютон – благодаря высокому интеллектуальному уровню его работ – способствовал новому профессионализму в науке, так что она превратилась в занятие для посвященных, доступное только элите{1047}. На самом деле все наоборот. С конца XVII столетия новая наука при помощи проповедей и лекций, доступных учебников и драматических диалогов впервые в истории распространялась среди широкой публики. Если она внесла вклад в то, что мир был расколдован, то именно благодаря внедрению в среду образованных людей, духовного звания и светских, мужчин и женщин. Настоящей исторической загадкой является не это ослабление веры в ведьм и демонов в XVIII в., а поступательный процесс расколдовывания мира в XIX.
14. Знание – сила
Я никогда бы не поставил физиологию так высоко, как теперь, если бы думал, что она может лишь научить человека понимать природу, но не управлять ею, и что она служит лишь для того, чтобы приятными догадками услаждать его разум, не повышая его силу.
Каковы взаимоотношения между научной революцией и промышленной революцией, между революцией математиков и революцией механиков? Заявление, с которого начинается эта книга, – о том, что научная революция стала самым значительным событием со времен неолитической революции, – зависит от ответа на этот вопрос. Если научная революция была событием лишь в мире идей, ее значение довольно ограниченно, но если она открывает путь к власти над природой, то промышленную революцию можно рассматривать просто как продолжение научной революции, распространение процедур, языка и культуры новой науки на более широкие социальные слои техников и инженеров. Нет никакого сомнения, что Бэкон и его последователи стремились преобразовать мир при помощи новой науки. В середине XVIII в. «История Королевского общества» Берча начиналась с эпиграфа, цитаты из Бэкона: «Натурфилософия, как я ее понимаю, не соскальзывает в возвышенные и утонченные спекуляции, но практически применяется для облегчения неудобств человеческого состояния»{1049}. Девиз Французской академии наук, основанной в 1666 г., «Naturae investigandae et perficiendis artibus» («Исследование природы и совершенствование техники»), в 1699 г. был изменен на более звучный, «Invenit et perficit» («Прогресс через открытия»).
Теперь нам легко найти проявления наивного энтузиазма у некоторых первых ученых: например, Амброзио Саротти, который приехал в Англию со своим отцом Паоло, венецианским послом (1675–1681), а после возвращения домой организовал научное сообщество, проводившее эксперименты с вакуумом[302]. Через год он с гордостью объявил коллегам: «Если бы с начала времен все люди объединились и каждый год делали бы то, что вы одни сумели сделать за этот год, то теперь жили бы так счастливо, как в земном раю»{1050}. И это несмотря на то, что они не открыли ничего полезного. Неудивительно, что не все были убеждены в полезности новой науки{1051}. Джонатан Свифт написал третью книгу «Путешествий Гулливера» (1726) с единственной целью – отрицания этой полезности. В то же время его нападки свидетельствовали, что он сомневался в своей правоте и пытался определить природу врага. Лапута – это летающий остров, которым управляли ученые, настолько одержимые математикой, что не обращали внимания на мир, который их окружает: они прибегали к услугам пажей с пузырями, которые хлопали их по губам и ушам, чтобы напомнить о том, когда нужно слушать, а когда говорить. Но на земле, в Бальнибарби, колонии лапутян, была создана академия в подражание той, что существовала на летающем острове, и ученые в ней преследовали практические цели в высшей степени непрактичными методами, такими как извлечение солнечных лучей из огурцов и получение ткани из паутины. И только губернатор не одобрял все эти изобретения:
Он рассказал мне, что на расстоянии полумили от дома у него была отличная мельница, которая работала водой, отведенной из большой реки, и удовлетворяла потребности как его семьи, так и большого числа его арендаторов. Около семи лет тому назад к нему явилась компания прожектеров с предложением разрушить эту мельницу и построить новую на склоне горы, по хребту которой они собирались прорыть длинный канал в качестве водохранилища, куда вода будет подниматься при помощи труб и машин и приводить в движение мельницу, так как ветер и воздух, волнуя воду на вершине, сделают ее будто бы более текучей и при падении по склону ее понадобится для вращения мельничного колеса вдвое меньше, чем в том случае, когда она течет по почти ровной местности. Его превосходительство сказал, что, будучи в несколько натянутых отношениях с двором и уступая увещаниям друзей, он согласился привести этот проект в исполнение; после двухлетних работ, на которых было занято сто человек, предприятие развалилось, и прожектеры скрылись, свалив всю вину на него; с тех пор они постоянно издеваются над ним и подбивают других проделать такой же эксперимент, с таким же ручательством за успех и с таким же разочарованием напоследок[303]{1052}.
Свифт не указал, какие именно «машины» использовались, но, вне всякого сомнения, он имел в виду паровые машины, которые обычно применялись для подъема воды. Таким образом, Свифт считал новую науку абсолютно непрактичной и в то же время одержимой практичностью. Такое сочетание нельзя назвать невозможным – примером тому может служить Саротти – однако оно может поставить в тупик.
Со времен Свифта историки науки не слишком углубили наше понимание связи между наукой и техническим прогрессом. Естественно, сторонники марксизма хотели доказать, что новая наука была результатом новых социальных отношений. В 1931 г. русский историк Борис Гессен (он был казнен в 1936 г., в начале сталинского Большого террора) утверждал: «Наука развивалась вместе с буржуазией. Буржуазии для развития ее промышленности нужна была наука, которая исследовала бы свойства физических тел и проявления сил природы». Но не только марксисты предполагали, что новая наука мотивировалась возможным практическим применением: Роберт К. Мертон в своем классическом исследовании 1938 г. «Наука, техника и общество в Англии XVII в.» (Science, Technology and Society in Seventeenth-century England) подчеркивал роль пуританства в поощрении полезного знания и вслед за Гессеном утверждал, что целью науки XVII в. действительно были практические приложения, хотя и отрицал марксистские допущения Гессена{1053}.
Тем не менее авторы ряда исследований (самым влиятельным из них считается работа Альфреда Руперта Холла) заявляли, что им удалось показать: независимо от намерений ученых, на практике новая наука не оказывала почти никакого влияния на технический прогресс. Показательным примером считалась паровая машина Уатта (1765). Уатт сконструировал свою новую машину в Глазго, где Джозеф Блэк предложил теорию «скрытой теплоты» (ок. 1750). Впоследствии Блэк сотрудничал с Уаттом и внес вклад в конструкцию новой машины. Был ли Уатт знаком с понятием скрытой теплоты, когда задумывал свою машину, и помогли ли ему теоретические знания? Он настаивал, что нет, и историкам приходится (нехотя) верить ему на слово