никакая теория познания не должна пытаться объяснить, почему нам удается что-то успешно объяснить… существует множество миров, как возможных, так и действительных, в которых поиски знаний и закономерностей обречены на неудачу.
В 1571 г. Монтень вышел в отставку с должности судьи. Ему было 37 лет – по нашим меркам это немного, а по меркам XVI в. уже порог старости. Он скорбел – все еще скорбел – по Этьену де ла Боэси, умершему в 1563 г., и его преследовали мысли о смерти. Монтень намеревался посвятить все свое время книгам – у него было огромное собрание, насчитывавшее тысячу томов. На потолочных балках своей библиотеки он написал около шестидесяти изречений классиков о тщете человеческой жизни и человеческого стремления к знанию. В сущности, эти цитаты кратко излагали содержание прочитанных им книг. У Монтеня была медаль, на которой были выбиты слова «Que sçay-je?» – «Что я знаю?» – и изображение весов. Весы не символизировали справедливость, поскольку были перекошены. Они символизировали неуверенность.
Новая жизнь не принесла Монтеню счастья, и он обратился к сочинительству как разновидности терапии, способу занять себя. Результатом стали «Опыты» (Essais), первый том которых, с первой и второй книгами, был опубликован в 1580 г. (Третья книга прибавилась в 1588 г., и Монтень продолжал вносить исправления в свой труд вплоть до своей смерти в 1592.) Слово «эссе» кажется нам привычным и естественным – студенты постоянно пишут эссе. Но во времена Монтеня оно имело значение «опыт» или «попытка». Монтень проверял, исследовал и изучал себя, пытался себя осмыслить. В «Опытах» он сделал важное заявление о нашем знании мира – знание всегда является субъективным, личным. Он также изобрел новый литературный жанр.
В первом издании «Опытов» особое значение имели два эссе. В середине первой книги помещено эссе о дружбе, прелюдия к планируемой первой публикации работы де ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве» (Discours de la servitude volontaire), которую теперь часто называют первым анархистским текстом{1214}. В конечном итоге Монтеню не удалось опубликовать «Рассуждение», поскольку его опередили протестантские мятежники, и книга была осуждена как подстрекательская. Ла Боэси хотел понять, почему мы подчиняемся авторитетам. Его вывод: мы не должны этого делать.
Главное место (хотя и не центральное, которое отдано эссе «О свободе совести») во второй книге занимает самое длинное из всех эссе, «Апология Раймунда Сабундского», отрывок из которого, как мы уже видели в главе 9, сыграл важную роль в последующей дискуссии о законах природы. Раймунд Сабундский (1385–1436), богослов из Каталонии, написал книгу, которая предлагала рациональное объяснение христианских истин, и умирающий отец попросил Монтеня перевести ее на французский (посвящение к переводу Монтень датировал днем смерти отца, 18 июня 1568). Таким образом, происхождение «Апологии» было таким же глубоко личным, как и эссе о дружбе, и здесь мы тоже имеем дело с двумя текстами – книгой Сабундского в защиту христианства и «Апологией» Монтеня. Но в этот раз автором революционного текста является Монтень, поскольку «Апология» только кажется защитой Сабундского; при ближайшем рассмотрении выясняется, что это сокрушительная атака на все, что защищает богослов, безжалостная критика религии. Естественно, Монтеню приходилось излагать свои аргументы с величайшей осторожностью. Жертвой цензуры стала даже книга Сабундского – не за общую направленность, а за экстравагантные заявления, сделанные автором в предисловии в защиту своего труда. Сабундский связывал веру и логику, и поэтому критика Монтеня подрывала веру, показывая, что все утверждения богослова о знании преувеличены. Однако «Апология» подвергала сомнению не только разумность христианской веры, но и надежность всех утверждений философов. Дисциплины, которые мы теперь называем «наукой», формировались в XVI в. как часть философии[345], и «Апология» Монтеня была, помимо всего прочего, атакой на науку того времени.
Источники скептицизма Монтеня выявить несложно. Из-за ожесточенного конфликта между протестантами и католиками, который привел к долгой гражданской войне во Франции, к ужасным убийствам и жестокостям, любая претензия на истину выглядела фанатизмом. Гуманистическое учение (латынь была первым языком Монтеня, и он получил образование, которое было недоступно его отцу) возродило языческие верования греков и римлян, предложив реальную альтернативу христианству. Философские диспуты в средневековых университетах (между аристотелизмом Авиценны и аристотелизмом Аверроэса, между реалистами и номиналистами) выглядели ограниченными после публикации двух текстов, неизвестных мыслителям Средневековья: «О природе вещей» Лукреция, материалистический атеизм которой внимательно изучал Монтень (недавно был найден его экземпляр книги с многочисленными комментариями) и «Пирроновы положения» Секста Эмпирика (обнаружены в 1420-х гг., но опубликованы только в 1562){1215}. Открытие Нового Света наносило сокрушительный удар по любому утверждению, что существуют вещи, о которых могут договориться все человеческие существа, – выяснилось, что есть общества, где ходят обнаженными и практикуют каннибализм.
Скепсис Монтеня имеет границы. Он не сомневался, что можно сделать вино из винограда или найти дорогу из Бордо в Париж. Однажды кто-то попробовал убедить его, что древние не понимали, какие ветры дуют в Средиземноморье. Монтеня беспокоил этот аргумент: неужели они пытались плыть на восток, а плыли на запад? Неужели они отправлялись в Марсель, а попадали в Женеву? Конечно нет. Нет никаких оснований думать, что Монтень сомневался, что два плюс два равно четырем или что сумма углов треугольника равна двум прямым углам (хотя он считал парадоксальным геометрическое доказательство, что две линии могут приближаться друг к другу, но никогда не пересекаться){1216}. Он сомневался в другом: в возможности доказать истинность христианства или любой другой религии. Он сомневался, что Вселенная была создана для того, чтобы стать домом для человеческих существ, – это не более логично, чем утверждать, что дворец строится для того, чтобы в нем жили крысы{1217}. Он сомневался в существовании какого-либо морального принципа, который может способствовать всеобщему спасению, и он сомневался, что любая из наших сложных интеллектуальных систем объясняет мир. Врачи, считал он, скорее убьют своих пациентов, чем вылечат их. Почти полтора тысячелетия Птолемей казался абсолютно надежным экспертом во всех вопросах географии и астрономии, но затем открытие Нового Света показало, что его географические знания безнадежно устарели, а Коперник продемонстрировал, что есть жизнеспособные альтернативы птолемеевской космологии{1218}. Наши претензии на знания, полагал Монтень, обычно превратно истолковываются, поскольку мы не признаем своих ограничений как человеческих существ. Нам нужно помнить, что мудрость Сократа заключается в признании собственного невежества{1219}.
Монтень заканчивает (или почти заканчивает)«Апологию» цитатой из Сенеки: «Какое презренное и низменное существо человек, если он не возвышается над человечеством!» «Это хорошее изречение, – отмечает он, – и полезное пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибо невозможно и бессмысленно желать, чтобы кулак был больше кисти руки, чтобы размах руки был больше ее самой или чтобы можно было шагнуть дальше, чем позволяет длина наших ног. Точно так же и человек не в состоянии подняться над собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами и постигать только своими способностями». Разумеется, Монтень не мог на этом остановиться, поскольку еретические последствия этого очевидны. Поэтому он продолжает: «Он может подняться только тогда, когда Богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему руку помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственных средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам»{1220}. Была ли эта оговорка вынужденной? Читатели Монтеня разделены – и всегда были разделены – на тех, кто считает его поддержку католицизма искренней, и тех, кто считает ее просто уступкой цензуре. Свои симпатии я уже высказывал{1221}. Как бы то ни было, Монтень не приводил ни одного примера божественного вдохновения или божественного вмешательства, не сопроводив его сомнениями и описанием трудностей. Он указывал, что нас не сотворил Бог по своему образу и подобию, а наоборот, это мы творим себе богов, похожих на нас: «Словом, когда человек приписывает божеству какие-либо свойства или отказывает ему в них, он делает это по собственной мерке»{1222}. Монтень то настаивает, что верит в чудеса, то сомневается в собственной вере. В конечном итоге он обосновывает обязательство быть христианином обязательством подчиняться законам своей страны – но с точки зрения разумного человека содержание этих законов полностью произвольно{1223}.
Здесь нет нужды углубляться в эту проблему. Для нас достаточно понять, что Монтень отрицал не практическое знание своего времени – как делать вино или печь хлеб, – а накопленные знания, такие как в медицине, географии, астрономии. Монтень называл эти разные отрасли знания «науками». В том, что касается наук того времени, скептицизм Монтеня был абсолютно оправдан: ни один принцип натурфилософии, которому учили в университетах в 1580 г., не изучается в наши дни. Аргументы Монтеня против религии и общепринятых моральных принципов сегодня так же остры, как и при его жизни, но его аргументы против наук того времени неприменимы к современным наукам. В наши дни наука стала совсем другой.