Хилари Патнем в 1975 г. заявил, что реализм – убеждение, что наука добивается истины, – представляет собой «всего лишь философию, которая не делает успех науки чудом»{1234}. Логика тут простая: наука очень хороша в объяснении того, что происходит, и в предсказании того, что должно произойти. Если научное знание истинно, то состояние дел не требует дальнейших объяснений; но если научное знание не является истиной, в таком случае такое точное совпадение предсказаний ученых с тем, что действительно происходит, можно объяснить лишь чудом. Аргумент Патнема опроверг Ларри Лодан, который не согласился с утверждением, что успешные научные теории, скорее всего, истинны, – и он был прав{1235}. Многие теории, которые мы теперь считаем ошибочными, в прошлом пользовались успехом. Я имею в виду не те, которые всегда имели недостатки, критиковались современниками, но все же получили широкое распространение: медицина Гиппократа (гуморальная), алхимия, френология. Я говорю о теориях, которые признавались наукой своего времени, были основаны на серьезных свидетельствах, давали казавшиеся убедительными объяснения и успешно использовались для предсказания: система Птолемея, флогистон (вещество, которое испускают горючие вещества при горении, – так считали с 1667 г. до конца XVIII в.), теплота (упругая жидкость, которую в первой половине XIX в. считали физической основой тепла) и электромагнитный эфир (во второй половине XIX столетия его считали средой для передачи света).
Эти случаи отличались, например, от ньютоновской физики. При помощи теории относительности Эйнштейна вы можете сконструировать мир – мир нашего повседневного опыта, – в котором законы Ньютона достаточно точно описывают происходящее. Астрофизики для расчета траектории космических аппаратов до сих пор пользуются теорией Ньютона, а не Эйнштейна: хотя вычисления в теории Ньютона основаны на взглядах, которые мы теперь считаем ошибочными, разница между ними и вычислениями, учитывающими относительность пространства и времени, слишком мала, чтобы о ней беспокоиться. Таким образом, можно считать, что физика Эйнштейна унаследовала результаты физики Ньютона и вышла далеко за их пределы. Но для теплоты или электромагнитного эфира не существовало теории-преемницы, и мы теперь не говорим, что эти теории, некогда общепризнанные, были полезным приближением к истине. Тем не менее из того факта, что мы больше не считаем эти теории истинными или даже полезными, вовсе не следует, что их никогда не ассоциировали с надежными экспериментальными практиками; подобно астрономии Птолемея, они были обоснованными в определенных границах. Аргументы Лодана направлены против утверждения Патнема, что наука добивается истины, а не против того, что признаком науки является достоверность{1236}. В 1664 г. Маргарет Кавендиш, сравнивая поиски истины с тщетными поисками философского камня, способного превратить неблагородный металл в золото, писала:
…Натурфилософы не могут открыть абсолютную истину природы, ее основы или тайные причины природных явлений, но они тем не менее нашли много необходимого и полезного. Искусства и науки улучшают жизнь человека… Вероятность близка к истине, и поиск скрытых причин объясняет видимые явления{1237}.
Конечно, достоверность – понятие неоднозначное. Достаточно привести пример врачей эпохи Монтеня. Они считали, что используют свои знания для излечения пациентов. На самом деле наиболее популярные методы (кровопускание и слабительное) не приносили никакой пользы{1238}. Естественное (благодаря работе иммунной системы) выздоровление пациентов в сочетании с эффектом плацебо выдавалось за результат лечения (все разумные, не связанные с медициной люди вроде Монтеня именно это и подозревали)[349]. До XIX в. в медицине не существовало надежных методов для оценки успеха.
Но в ту же эпоху у астрономов, придерживавшихся системы Птолемея, ситуация кардинально отличалась от ситуации у врачей, сторонников Галена. Клавий утверждал, что эксцентрики и эпициклы должны существовать – в противном случае успех предсказаний астрономов необъясним:
Однако предположение об эксцентрических окружностях и эпициклах не только объясняет все известные явления, но и предсказывает будущие явления, время для которых в целом неизвестно… Но неразумно предполагать, что мы должны заставлять небесные тела (но именно так мы и поступаем, если эксцентрические окружности фиктивны, как утверждают наши противники) подчиняться нашим фантазиям и двигаться так, как мы пожелаем, или согласно нашим принципам{1239}.
Клавий ошибался – эксцентриков и эпициклов в природе не существует, – однако он был прав в том, что способен с высокой точностью предсказать будущие движения небесных тел. Подобно Клавию, мы проверяем наши знания, применяя их на практике, и именно это отличает наши знания от большинства наук во времена Монтеня. По сравнению с философией XVI в. все наши науки являются прикладными, и все наши знания достаточно надежны, чтобы выдержать испытание реальным миром, пусть даже в форме эксперимента. Вкратце это можно выразить двумя словами: наука эффективна.
Если вы осваиваете искусство мореплавания, вас научат работать с системой Птолемея, где Земля неподвижна, а Солнце движется, но не потому, что она истинна, а потому, что облегчает вычисления. Таким образом, неверная теория может быть абсолютно надежна, когда применяется в подходящем контексте. Если мы больше не используем эпициклы, флогистон, теплоту или эфир, то не потому, что с помощью этих теорий невозможно получить надежные результаты; просто у нас есть альтернативные теории (их мы считаем истиной), которые применять так же просто и которые имеют более широкое применение. Нет никаких оснований предполагать, что когда-нибудь наша физика, подобно медицине Гиппократа, будет признана приобретенной чепухой, но вполне вероятно, что она дает – подобно эпициклам Птолемея – верный результат, руководствуясь абсолютно неверными причинами. Наука позволяет получить надежное знание (то есть надежное предсказание и управление), но не истину{1240}.
Когда-нибудь мы можем обнаружить, что часть наших самых уважаемых форм знания устарела, подобно эпициклам, флогистону, теплоте, электромагнитному эфиру или физике Ньютона. Но можно не сомневаться, что ученые по-прежнему будут обсуждать факты и теории, эксперименты и гипотезы. Эта концептуальная основа оказалась удивительно устойчивой, несмотря на то что научное знание, которое описывалось и подтверждалось с ее помощью, изменилось до неузнаваемости. Подобно тому как любое прогрессивное знание естественных процессов нуждается в таком понятии, как «открытие», точно так же дальнейшее развитие потребует способа представления знания одновременно надежного и могущего быть отмененным: используемые для этой цели термины «факты», «теории» и «гипотезы» необходимы в любой отрасли науки.
В заключение следует признать, что наше научное знание мы получили наперекор всему. Нет никаких свидетельств того, что мир была создан для нас, но благодаря счастливому случаю мы обладаем сенсорным аппаратом и мыслительными способностями, необходимыми для понимания мира, и за последние 600 лет мы создали материальные и интеллектуальные инструменты, которые нужны для того, чтобы продвинуться дальше на этом пути. Роберт Бойль спрашивал:
И как доказать, что всемогущий Бог или этот достойный восхищения изобретатель, Природа, могут демонстрировать явления лишь теми способами, которые объяснимы слабым разумом человека? Я говорю, объяснимы, а не познаваемы, поскольку могут существовать вещи, о которых мы думаем, что достаточно хорошо их понимаем, если Бог или некое более разумное, чем мы, существо озаботилось тем, чтобы рассказать нам о них, но мы сами никогда бы не открыли этих истин{1241}.
Нам пока не помогали ни Бог, ни ангелы, ни инопланетяне, однако все большее число явлений объясняются слабым разумом человеческих существ.
Наука – программа исследований, экспериментальный метод, взаимосвязь чистой науки и новой техники, язык отменяемого знания – появилась в период с 1572 по 1704 г. Последствия этого видны до сих пор – и, по всей вероятности, не исчезнут никогда. Но мы не только используем технологические преимущества науки: современное научное мышление стало важной частью нашей культуры, и теперь нам уже трудно представить мир, в котором люди не говорили о фактах, гипотезах и теориях, в котором знание не было основано на свидетельствах и где у природы не было законов. Научная революция стала почти невидимой просто потому, что она оказалась удивительно успешной.
Комментарии
Греческая и средневековая «наука»
Вся эта книга направлена против тезиса непрерывности (примером может служить работа Lindberg. The Beginnings of Western Science, 1992), но в данных комментариях я хочу изложить главные аргументы и сделать некоторые важные признания.
Утверждение, что науки не существовало до 1572 г., когда Тихо Браге увидел сверхновую, вызывает очевидные (но по большей части ошибочные) возражения. Кун считал астрономию Птолемея зрелой наукой (Kuhn. Structure, 1970): не подлежит сомнению, что в ней имелись работающие парадигмы и способность к прогрессу. Хотя некоторые ее главные положения – всякое движение в небесах является круговым, небеса неизменны, Земля находится в центре Вселенной, пустота невозможна – позаимствованы из философии (Кун в The Copernican Revolution, 1957, называет их «шорами» и «преградами»), они довольно хорошо согласовывались с опытом. Это сделало возможными не только систему Коперника, но и программу исследований Тихо Браге. Однако астрономия была особенной дисциплиной, поскольку безоговорочно принимала аристотелевское разделение на подлунный и надлунный мир. Эта граница начала разрушаться только в 1572 г., а вместе с ней – представление, что разными частями Вселенной управляют разные законы и что каждому месту должна соответствовать своя наука. 1572 г. – это действительно переломный момент.