Совершенно очевидно, что многие факты, которые мы рассматривали, – например, лезвийная мазь, – выглядят и всегда выглядели довольно странно. Это примеры «проблемной фактичности», в отличие от «беспроблемной фактичности», и язык факта поначалу, похоже, использовался для случаев проблемной фактичности. Лоррейн Дастон проводит границу между «странными фактами» и «обычными фактами»{644}. Она утверждает, что сначала появились странные факты, а затем уже обычные; сначала были сиамские близнецы, гермафродиты, покрытые шерстью младенцы и непорочное зачатие, а потом воздушный насос Бойля. В Англии, считает Дастон, обычные факты вытеснили странные гораздо раньше, чем во Франции. Другими словами, факты стали упорядоченными и обыденными.
Позвольте предложить вам еще одну историю: странные факты всегда претендуют на то, чтобы их признали обычными. Как в 1626 г. выразился Исаак Бекман (больше всего он известен тем, что познакомил Декарта с корпускулярной философией), имея в виду девиз Симона Стевини «чудо не есть чудо»:
В философии необходимо всегда двигаться от чуда к нечуду, то есть следует продолжать исследование до тех пор, пока то, что мы считали странным, уже больше не кажется нам странным; но в теологии необходимо двигаться от нечуда к чуду, то есть должно изучать Библию до тех пор, пока то, что не кажется нам странным, становится странным и чудесным{645}.
Четкое разделение естественного и сверхъестественного представляется нам простым, но тогда оно было революционным, поскольку предполагало ликвидацию промежуточной области, которую прежде помещали между естественным и сверхъестественным, – области аномалий, таких как призраки, ведьмы, чудеса и чудовища{646}.
Трудность, конечно, заключается в том, чтобы понять, где проходит граница между философией и теологией. «Логика Пор-Рояля» объясняет, что может случиться, описывая людей, которые слишком доверчивы, когда речь идет о чудесах. Они впитывают (abreuver), говорится в книге, странный факт (ce commencement d’étrangeté), а когда встречают возражения, то изменяют свою историю, чтобы приспособиться к ним; странный факт может выжить только при условии превращения в обычный факт, что в данном случае предполагает все большее и большее его удаление от истины, которая могла в нем содержаться изначально. И предположительно сверхъестественное почти незаметно превращалось в естественное{647}.
Именно желание превратить странные факты в обычные заставляло Чарлтона и Дигби заявлять о воспроизводимости опытов с лезвийной мазью; возможно, это выглядит странно, но не более странно, чем магнетизм. Галилей утверждал, что горы на Луне подобны земным горам, спутники Юпитера похожи на нашу Луну, фазы Венеры аналогичны фазам Луны, а пятна на Солнце похожи на облака. В каждом случае он брал странные факты и делал их максимально похожими на обычные. Даже вакуумный насос Бойля производил «странные факты» с точки зрения последователей Аристотеля и картезианцев[220]. Они отрицали возможность пустоты, и поэтому любые опыты, целью которых было установить ее существование, действительно были для них странными.
Простейший способ превратить странные факты в обычные – воспроизвести их. В отчетах Академии опыта, основанной во Флоренции для выполнения экспериментальной программы Галилея после смерти великого ученого, девизом которой было provando e riprovando (проверяй и перепроверяй), можно найти характерный пример: столкнувшись с правдоподобным, но ненадежным результатом, опыты повторяли, используя другую методологию, и таким образом убеждались, что не поддались иллюзии{648}. Если странность факта опровергнуть не удавалось, следовало подтвердить свидетельства о нем, и он превращался в упрямый факт; именно таким образом, утверждал Арно, мы можем не сомневаться в чудесах, о которых сообщал Блаженный Августин, поскольку никто не вправе сомневаться в их достоверности, несмотря на всю их странность. Итак, с самого начала странные факты и обычные факты боролись друг с другом – странные факты постоянно стремились к тому, чтобы их признали обычными или в крайнем случае упрямыми фактами. Как признавал Арно, вопрос в том, где провести границу между фактами слишком странными, чтобы быть достоверными, и фактами странными, но упрямыми.
Показательным примером могут служить метеориты. Английские и французские ученые XVIII в. отвергали многочисленные свидетельства о реальности метеоритов, как мы отвергаем истории о похищении людей инопланетянами. 13 сентября 1768 г. большой метеорит весом семь с половиной фунтов упал в местечке Люсе во Франции, в долине Луары. За его падением наблюдало множество людей (все они были крестьянами). Для изучения этого происшествия на место падения метеорита отправились три члена Королевской академии наук (в том числе молодой Лавуазье). Они пришли к выводу, что удар молнии отколол большой кусок песчаника; мысль о камнях, прилетающих из космоса, в ту эпоху представлялась нелепой. Были зарегистрированы и другие подобные случаи{649}. 16 июня 1794 г. большой метеорит взорвался над Сиеной. Дождь из камней, обрушившийся на город, видели многие академики, а также английские дворяне. Аббат Амброджо Солдани даже опубликовал иллюстрированный сборник свидетельств очевидцев. Это было первое падение метеорита, признанное (в определенном смысле) настоящим. Причиной стало большое число свидетелей и тот факт, что все они были образованными и состоятельными людьми. Помогла также публикация свидетельств очевидцев. Кроме того, немаловажную роль сыграло то обстоятельство, что явление можно было представить не таким странным. За восемнадцать часов до падения метеорита на расстоянии 320 километров от города произошло извержение Везувия; поэтому можно было представить, что камни выброшены из жерла вулкана, хотя падали они в северной части неба, а не в южной. Эта версия была явно предпочтительнее, чем предположение, что они прилетели из космоса{650}. Метеорит в Люсе был слишком странным; метеориты, упавшие на Сиену, оказались не слишком странными. Как говорил Арно в «Логике Пор-Рояля», обычные факты всегда побеждают странные факты.
В этой главе я рассказывал конкретные истории: об усилиях Кеплера точно измерить положение Марса, о появлении слова «факт» в английском языке, о лезвийной мази. Но если пристально вглядываться в детали, появляется опасность не увидеть общей картины – факты стали упрямыми, когда опыт сделался публичным, а печатный станок сыграл ключевую роль в превращении личного опыта в общий ресурс, развенчав общепризнанные авторитеты. Первой из новых наук, основанной на том, что мы сегодня называем фактами, была анатомия Везалия (1543), которая опиралась на публичное пространство анатомического театра и публичное пространство печатных книг, чтобы разрушить прежде неоспоримый авторитет Галена. Даже Браун (1646) извлекал pibbles не из своих «скудных и тощих запасов», а из обширной библиотеки. Эпиграфом к своей работе «Первое повествование» (Narratio prima, 1540) Ретик выбрал цитату из философа-платоника Алкиноя, жившего во II в.: «Свободным должен быть ум того, кто стремится к пониманию». Эта фраза перекликалась с тем, о чем говорил Кеплер в «Разговоре с звездным вестником» и Галилей в «Рассуждении о телах, погруженных в воду» (Discorso intorno alle cose, che stanno in su l’aqua), а Эльзевиры сделали ее эпиграфом к переводу на латинский язык трактата Галилея «Диалог о двух системах мира» (1635){651}. В 1581 г. отправленный в ссылку венгерский епископ Андраш Дудич принимал в Бреслау двух астрономов, англичанина Генри Савиля и силезца Пауля Виттиха. «Я не всегда понимал их идеи, – писал он, – но восхищаюсь их свободой [libertas] в суждениях о работах древних и современных авторов»{652}. В 1608 г. Томас Хэрриот жаловался Кеплеру, что не может философствовать свободно: в то время его подозревали в атеизме, а два его покровителя, сэр Уолтер Рэли и граф Нортумберлендский, были арестованы и содержались в Тауэре, один по обвинению, а другой по подозрению в измене{653}. В 1621 г. Нафанаил Карпентер опубликовал сочинение «Свободная философия» (Philosophia libera). Паскаль в 1651 г. настаивал, что ученые должны обладать «полной свободой»{654}. Эпиграфом к «Сборнику математических работ и переводов» (1661) Солсбери была фраза «inter nullos magis quam inter PHILOSOPHOS esse debet aequa LIBERTAS» («никто так не нуждается в равной свободе, как философы»). В новых, взаимосвязанных мирах книги и факта есть нечто эгалитарное и освобождающее. И действительно, мы можем сказать, что новая наука стремилась создать ту социальную сферу, которая в XVII в. идеализировалась как «республика ученых», а в XVIII в получила название «гражданского общества»{655}.
Бруно Латур в своем известном эссе «Визуализация и познание» (Visualization and Cognition: Drawing Things Together), первый вариант которого появился в 1986 г., утверждал, что печатный станок сделал факты «тверже»; до изобретения книгопечатания факты были слишком податливыми, чтобы считаться надежными{656}. Источником научной революции, говорил Латур, был не экспериментальный метод и не предпринимательство – и то и другое существовало уже на протяжении нескольких веков, – а печатный станок, который превратил частную информацию в общественное знание, а личный опыт – в коллективный. Бруно Латур относится к тем отважным – иногда даже слишком – мыслителям, которые не боятся делать далеко идущие выводы, но в данном случае мне кажется, что он остановился слишком рано. Печатный станок сделал факты не более твердыми, а – за исключением нескольких узкоспециальных областей, таких как астрономия, – возможными. Многие существующие объекты обменивались и потреблялись: например, мешки зерна превращалась в хлеб. Они, по словам Латура, являются изменяемыми мобилями. Золотые и серебряные монеты, на первый взгляд кажущиеся неизменяемыми мобилями, переплавляются и используются повторно – это твердые, но изменяемые мобили. В отличие от них, книги пригодны только для чтения (если не считать того, что их иногда сжигают). Это первые настоящие неизменяемые мобили.