Термин «неизменяемый мобиль» точно отражает эпистемологический парадокс факта: факты могут перемещаться, передаваться от одного человека к другому, не разрушаясь – по крайней мере, так принято считать. В этом смысле они отличаются от свидетельств очевидцев, которые разрушаются, передаваясь из уст в уста в бесконечной игре в испорченный телефон; в XVIII в. основатели теории вероятностей открыли формулу для вычисления степени этого разрушения. Утверждалось, что данную формулу можно использовать для определения даты второго пришествия: труба, возвещающая конец света, должна прозвучать до того, как свидетельства о воскрешении Христа деградируют до такой степени, что вера в них перестанет быть рациональной{657}. Свидетельства очевидцев деградируют, а факты нет, хотя и те и другие основаны на одном и том же чувственном восприятии. Факты создаются не в воображении людей, которые могут забывать, неверно цитировать или неправильно понимать, а в книгах, неизменяемых, но мобильных. Можно сказать, что факт является эпистемологической тенью, изначально отбрасываемой материальным миром: напечатанной книгой.
Библия Гутенберга появилась в 1454/55 г. Но до начала революции книгопечатания было еще далеко. Комета 1577 г. стала причиной более 180 публикаций, в которых обсуждалось ее значение; в книге Тихо Браге на эту тему содержались не только выполненные им измерения параллакса кометы, согласно которым она находилась на небесах, но также подробный обзор измерений и аргументов других астрономов. Таким образом, печатный станок объединил разрозненных астрономов и астрологов, принадлежавших к разным культурам и стоявших на разных интеллектуальных позициях, обеспечив широкий обмен идеями и сравнение их. Это новое сообщество получило материальное воплощение в каталогах Франкфуртской книжной ярмарки, история которой начинается в 1564 г.[221]
Книжная ярмарка способствовала росту международной торговли книгами, которую Сэмюэл Дэниел, поэт и сторонник короля Якова I, назвал «взаимопроникновением умов»{658}. Уже в 1600 г. Уильям Гильберт жаловался, что интеллектуалы должны ориентироваться в «столь обширном океане книг, которые смущают и утомляют умы занимающихся наукой»{659}. В 1608 г., например, Галилей нашел в каталоге книгу под названием «О движении земли» (De motu terrae) и, естественно, захотел получить ее экземпляр; два года спустя он все еще пытался найти эту книгу, обращаясь за помощью к Кеплеру. Совсем не удивительно, что венецианские книготорговцы не могли помочь Галилею, поскольку мне тоже не удалось отыскать ее в каталогах Франкфуртской ярмарки, однако книга существовала, и Галилей, вероятно, видел ее в каком-то другом каталоге. Но, получив книгу, он был бы разочарован, поскольку она была посвящена землетрясениям, а не теории Коперника{660}. В конце жизни Галилея та же международная книготорговля позволила ему найти издателя, Эльзевира, для рукописи трактата «Две новые науки», которую он тайком вывез из Италии и которая была издана в Лейдене, но не на латинском или голландском, а на итальянском; аналогичным образом иллюстрированное издание «Краткое и достоверное описание земель Виргинии» (Brief and True Report of the New Found Land of Virginia, 1590) Томаса Хэрриота было отпечатано во Франкфурте одновременно на английском, латинском, французском и немецком языках.
Рынки не всегда идут на пользу; согласно закону Грешема (кстати, впервые сформулированному Коперником), «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие»{661}. На Франкфуртской книжной ярмарке год за годом медленно, но неуклонно лучшие факты вытеснялись худшими. Когда ученые обратили внимание на этот процесс, они стали публиковать книги, которые представляли собой сборники ошибок – ранее их считали просто заблуждениями, а теперь их можно было отвергать как бессмыслицу. Тон задавали врачи: «Распространенные ошибки» Лорана Жубера (первое издание на французском в 1578 г., затем десять повторных изданий за полгода, а также множество последующих, переводы на итальянский и латинский), «О распространенных в Италии ошибках) Джироламо Меркурио (на итальянском в 1603, 1645, 1658) и «Ошибки толпы» Джеймса Примроуза (семь изданий на латинском, начиная с 1638 г., переводы на английский и французский). «Вульгарные ошибки» Томаса Брауна (тоже врача) также были посвящены ошибкам (пять изданий на английском, начиная с 1646 г., переводы на французский, голландский, немецкий и латинский). А один из основополагающих текстов Просвещения, объемный «Исторический и критический словарь» (Dictionnaire historique et critique) Пьера Бейля (1896 г., восемь изданий на французском за пятьдесят лет плюс два перевода на английский и один на немецкий) первоначально задумывался просто как сборник ошибок{662}. Эта борьба с ошибками привела к появлению примечаний: механизма, позволяющего определить источник каждого факта{663}.
Таким образом, печатный станок укрепил позиции сторонников нового, обеспечив возможность сбора информации и совместной работы. Он заменил лекции профессоров, голос авторитета, текстом, на полях которого можно написать свои возражения. Он заменил рукописи, которые читались в той или иной степени изолированно от других текстов, книгой, в которую можно было заглянуть в библиотеке и которую окружали другие авторитеты. Он ввел указатель как удобный способ поиска информации в конкретном тексте, облегчив сравнение авторитетов друг с другом[222]. Способствуя постоянному столкновению аргументов и идей (Риччоли против Коперника, Гоббс против Бойля), он дал возможность каждой из сторон дискуссии приспосабливаться и меняться. Другими словами, печатный станок ослабил «ненавистную тиранию этого Узурпатора, Авторитета» и придал вес доказательствам{664}. Это был идеальный инструмент для научной революции.
Печатный станок также способствовал своего рода интеллектуальной гонке вооружений, в которой на передовых позициях постоянно появлялось новое оружие (астрономический секстант, изобретенный Браге, телескоп, усовершенствованный Галилеем, маятниковые часы, изобретенные Гюйгенсом (1656) – астрономы давно искали точный способ измерения времени). Поэтому неудивительно, что «Новая астрономия» Кеплера изобилует военными метафорами, а саму книгу он представляет как рассказ о войне с движением Марса. В «Новом Альмагесте» Риччоли анализирует большое количество доказательств и аргументов, появившихся в основном при жизни самого Риччоли и собранных в Париже и Праге, Венеции и Вене из книг, у которых общего было только то, что все они когда-либо прошли через Франкфуртскую книжную ярмарку. Подобная книга просто немыслима в культуре рукописей.
Здесь я излагаю один из вариантов так называемого тезиса Эйзенштейн, впервые выдвинутого Элизабет Эйзенштейн в работе «Печатный станок как агент перемен» (The Printing Press as an Agent of Change, 1979). Тезис Эйзенштейн никогда не пользовался популярностью среди историков{665}. Историки предпочитают маленькие истории, а не масштабные. Им нравится, когда они могут указать на конкретное свидетельство, которое вступает в спор в качестве аргумента, но в случае революции книгопечатания мы имеем дело с долгой и медленной трансформацией. Историки совершенно обоснованно утверждали, что в XVI и XVII вв. рукописная культура могла существовать одновременно с печатной; так, например, сохранилось около шестидесяти рукописных копий трактата Леонардо «О живописи», изготовленных, вероятно, в период с 1570 по 1651 г. (когда было выпущено первое печатное издание){666}. Знания часто распространялись через переписку таких известных людей, как астроном и коллекционер Никола-Клод Фабри де Пейреск (1580–1637), Мерсенн и Сэмюэл Гартлиб (ок. 1600–1662), сторонник Бэкона и реформатор, стремившийся распространять полезные знания, в том числе посредством печатного станка. Даже книги с пометками читателей ценились за их уникальное содержание: Тихо Браге, который сам вел обширную переписку, отслеживал отдельные экземпляры книги «О вращении небесных сфер», желая прочесть комментарии предыдущих владельцев{667}. Кроме того, у него был свой печатный станок, и ему повезло, что после его смерти Кеплер увидел напечатанные книги, не опубликованные при жизни Браге. Печатный станок Кеплер поместил на почетное место на фронтисписе «Рудольфинских таблиц» (Tabulae Rudolphinae), которые прославляли прогресс астрономии с древности до современной эпохи. Можно указать многих очевидцев, но в конечном итоге мы имеем дело с масштабом: в Европе XVI в. были изготовлены 5 миллионов рукописей, а в Европе XVII в. из печати вышли 200 миллионов книг{668}. Даже если книга не обладала существенными преимуществами перед рукописью в том, что касается, например, иллюстраций, то одного количественного роста доступной информации достаточно для начала масштабной культурной революции.
После изобретения печатного станка концепция факта (а вместе с ней распространение процесса установления надежных фактов на другие дисциплины, кроме астрономии) стала неизбежной – точно так же, как было неизбежным использование телескопа для открытия фаз Венеры. Аналогичным образом, после того как стал доступным морской компас, кто-нибудь обязательно проверил бы предполагаемую антипатию между чесноком и магнитом. Вопрос не в том, сделают ли это, а в том, когда, где и кто.