{679}. Интерпретация эксперимента Паскалем прямо противоречила утверждению Аристотеля, что природа не терпит пустоты.
Если у нас действительно есть нечто, чего не было у исследователей той эпохи, то хорошим кандидатом на это будет эксперимент. Как мы видели в последней главе, не всегда легко определить порог, когда можно сказать, что культура «обладает» чем-то, но в этом случае полезным маркером обычно служит язык. В меньшей степени это относится к экспериментам. В классической, средневековой и современной латыни слова experientia и experimentum («опыт» и «эксперимент») в общем случае являются синонимами, и во всех современных языках значение обоих слов первоначально соответствовало латинскому{680}. В современном английском языке существует четкая разница между experience и experiment: пойти на балет – это experience, а Большой андронный коллайдер – experiment. Но это различие появлялось медленно и окончательно оформилось только в XVIII в. Поиск в Оксфордском словаре дает 1727 г. в качестве даты, когда глагол experiment использовался в значении experience, и 1763 г., когда существительное experience последний раз использовалось в значении experiment. Нечувствительные к этому изменению значения, ученые нередко переводят слово experimentum в латинских текстах как «эксперимент», зачастую создавая абсолютно ложное впечатление о его значении, которое в большинстве случаев – «опыт».
Нечто подобное современному разграничению, однако, можно найти у Фрэнсиса Бэкона, поскольку он выделял два вида опыта: знание, приобретенное случайным образом (по стечению обстоятельств), и знание, приобретенное сознательно (путем «эксперимента»)[225]. Однако согласно этому определению поход на балет является экспериментом, а информация, что кресла неудобные, а напитки в буфете дорогие, – это случайный опыт. Более того, было бы неправильно думать, что Бэкон является сторонником экспериментальной (в нашем понимании) науки, в отличие от науки опыта. Он полагает, что эксперименты могут стать источником опыта и поставлять важную информацию, но критикует Уильяма Гильберта за изучение магнита посредством узкой экспериментальной программы, которая сосредоточена только на магнитах: «Невозможно успешно исследовать природу вещи в самой вещи; исследование должно быть расширено, чтобы стать более общим»{681}. Гоббс, со своей стороны, проводит четкую границу между экспериментом и опытом, но не так, как мы. Для него несколько экспериментов составляют опыт – эксперимент конкретен, опыт является общим{682}.
На первый взгляд может показаться, что книга «Экспериментальная философия» Генри Пауэра, вышедшая в 1664 г., посвящена экспериментам в современном смысле – и действительно, в ней есть многочисленные описания экспериментов с ртутью и стеклянными трубками. Однако первая часть книги посвящена экспериментам с микроскопом. Но Пауэр уже приближался к современному пониманию этого термина, поскольку, несмотря на утверждение, что книга рассказывает о «новых экспериментах с микроскопом, ртутью и магнитами», каждый раздел в главе о микроскопе назван «Наблюдением», а каждый раздел в главе о ртути – «Экспериментом». Слово observation используется в современном значении (наблюдение), а не в значении практики (например, соблюдение религиозных обрядов), что было новым в английском языке, хотя и присутствовало в классической латыни (observatio): Оксфордский словарь датирует 1547 г. первое использование существительного observation в современном значении, а глагола observe (наблюдать) – 1559 г. Со временем наблюдение стало дополнением эксперимента – вместе они производили достоверные факты, заменив недостоверный, неконкретный «опыт», на который ссылались многие дискуссии древности и Средневековья{683}.
Французский и португальский языки сохранили эту старую путаницу (так может показаться говорящему на английском). Во французском языке есть глагол expérimenter, который имеет два значения, «проводить опыты» и «испытывать», и нет существительного, эквивалентного английскому experiment, хотя вы можете faire une expérience, где expérience означает «эксперимент», а в XIX в. множественное число expériences всегда обозначало эксперименты, а не опыт. Во французском языке также появилось слово expérimentation, которое в настоящее время иногда используется как эквивалент слова «эксперимент»[226]{684}. Во французском (и португальском) есть прилагательное expérimental, обычно используемое в словосочетании philosophie expérimentale. Слово expérimental использовалось исключительно в религиозном, обычно мистическом, контексте вплоть до перевода «Истории Королевского общества» Спрэта на французский в 1669 г., когда впервые появилась фраза philosophie expérimentale. Почему вместе с ним не пришло слово «эксперимент», несмотря на респектабельных латинских предшественников, – необъяснимая загадка.
Существуют еще несколько слов, таких же неоднозначных, как «опыт»/«эксперимент» в XVI в. Ярким примером может служить «демонстрация». В классической латыни вы демонстрируете что-либо, показывая пальцем. Но в Средние века слово demonstratio использовалось для обозначения дедукции или доказательства в философии или математике: например, вы можете продемонстрировать, или доказать, что сумма всех углов треугольника равна двум прямым углам. Во Франции это значение слова сохранялось очень долго – только в четвертом издании словаря Французской академии наук (1762) слово «демонстрация» используется в контексте, когда вы показываете то, о чем говорите (например, демонстрация в анатомии). В английском языке два значения слова «демонстрация» («демонстрация» как дедукция и «демонстрация» как показ) существуют давно. Таким образом, и сторонники Аристотеля, и новые ученые производили демонстрации, но под этим словом они подразумевали совсем разные вещи.
Другой яркий пример – proof (доказательство, проверка). С одной стороны, мы используем это слово для обозначения доказательств, выводов и демонстраций в математике, например в геометрии и логике. С другой стороны, мы пользуемся им, когда речь идет о том, чтобы попробовать пирог или проверить ружье. Таким образом, слово proof может быть как необходимой истиной, так и практической проверкой; у него такие же этимологические корни, как у слов probe (проба) и probability (вероятность). Эта двойственность унаследована от латыни (probo, probatio) и присутствует во всех производных от нее языках (испанское probar, итальянское provare, немецкое probieren, французское prouver – хотя во французском языке есть также глагол éprouver (испытывать, ощущать), а prouver в современном французском утратило значение «проверять»). Доказательство (по крайней мере, в математике и логике) абсолютно; вы либо что-то доказали, либо нет. С другой стороны, свидетельство (если использовать современное слово) – это нечто, чего может быть больше или меньше. В римском праве для полного доказательства вины достаточно двух свидетелей, одного свидетеля и признания или одного свидетеля и вещественных доказательств (например, ножа обвиняемого, найденного в теле жертвы). Юристы эпохи Возрождения говорили о половине доказательства и о полном доказательстве.
В случаях, когда доказательство было не полным и не имелось возможности получения дополнительных свидетельств, законом предусматривалась пытка (в странах, где следовали принципам римского права, с XIII по XVIII в.) в надежде получить полное доказательство. Например, в судебном процессе над делла Портой трибунал инквизиции проголосовал за умеренное (leviter) применение пыток, приняв во внимание его слабое здоровье; затем, по прошествии недели, к счастью для делла Порты, судьи изменили свое решение. Мы не знаем, что думал и чувствовал делла Порта на протяжении этой недели{685}. Возможно, в ожидании пыток он заболел еще больше, и поэтому испытание отменили (обвиняемый должен был пройти медицинский осмотр, который определял, выдержит ли он пытки; в таких вопросах инквизиция тщательно соблюдала правила). Если доказательство вины было неполным (когда обвиняемый не признался под пыткой – например, Макиавелли в 1513), человек не признавался ни виновным, ни невиновным, но мог быть наказан за то, что дал основания для подозрений (именно это произошло с делла Портой, а также с Галилеем, который пережил суд инквизиции в 1633 г.; Макиавелли повезло, и он был освобожден по амнистии). Когда Фрэнсис Бэкон пишет об экспериментах, он использует фразы the inquisition of nature (дословно «инквизиция природы») и nature vexed (дословно «мучимая природа»). Означает ли это применение пыток к природе ради получения ответа?{686} Сам Бэкон видел пытки на дыбе подозреваемых в государственной измене, хотя в английском судопроизводстве обычно к ним не прибегали. В мире, где юридические метафоры постоянно использовались при обсуждении знания (как мы видели, само слово «факт» является застывшей юридической метафорой), вопросы доказательства всегда предполагали возможность пытки как (метафорического) способа разбирательства, однако в английском законодательстве inquisition (следствие, дознание) и vexation (испытание) не обязательно указывают на пытки.
Уильям Гильберт, писавший трактат «О магните» на латыни, как и следовало ожидать, предупреждал о трудностях с использованием таких слов, как «доказательство» и «демонстрация», для описания экспериментов. Он предпочитает термин из постклассической латыни,