До этого момента я, пытаясь определить, что такого есть у нас, чего не было у них (греческих, римских и средневековых философов), стремился найти концептуальный инструмент – то есть открытие или факт, технический прорыв, например доказательство отсутствия параллакса у комет, или инструмент, такой как телескоп. Данная глава указывает на общественную реальность – научное сообщество (а если конкретнее, то на небольшую группу, сопровождавшую Перье на вершину Пюи-де-Дом). Было бы неправильно преувеличивать разницу между концептуальным и социологическим объяснением: открытия должны быть объявлены, факты приняты, эксперименты повторены, а концепции основаны на общественной реальности – аудитории (созданной, прежде всего, печатным станком). Научное сообщество – это просто другое название общественной реальности. Паскаль объявлял о своих открытиях в кружке Мерсенна и убеждал остальных в достоверности своих фактов, заставляя повторить эксперименты. Новые понятия и новая общественная организация – это две стороны одной медали. Если первые ученые, подобно Хэрриоту в Англии, не публиковали свои работы или, подобно Галилею в Италии (по крайней мере в том, что касалось его новой физики), публиковали их с задержкой, то отчасти из-за неуверенности в наличии аудитории, желающей их выслушать. Успех барометра Торричелли создал аудиторию для новой науки.
Подчеркивая общественный аспект науки, я не имею в виду (не больше, чем Кун), что у науки есть только социальная история или (как утверждают релятивисты) что наука – это то, о чем договорились ученые. Раньше тоже предпринимались попытки основать сообщества с целью получения и распространения знаний: например, в XVI в. врачи активно общались и публиковали свою переписку{749}. Но этим сообществам никогда не удавалось добиться консенсуса относительно проблем, над которыми следует работать, и решений, которые следует рассматривать как удовлетворительные. У них не получилось создать нечто подобное нормальной науке. Ключевая характеристика нормальной науки – воспроизведение результатов. После 1647 г. ученые раз за разом наполняли ртутью длинные стеклянные трубки, запаянные с одного конца, и переворачивали, погружая открытый конец в сосуд с ртутью. Они давали друг другу ценные советы: не следует дышать в трубку, предупреждал Пьер Пети, чтобы не загрязнить ртуть водой; поставьте устройство на плед, советовал Генри Пауэр, и держите под рукой деревянную ложку, чтобы без промедления собрать пролившуюся ртуть{750}. Они изобретали бесконечные варианты опытов, но в каждом случае обязательно повторялся и изначальный эксперимент. И каждый раз получались одни и те же результаты[237]. Если бы барометр Торричелли было трудно воспроизвести, его опыт не стал бы первым знаменитым экспериментом. Академия дель Чименто, основанная в 1657 г., выбрала своим девизом слова Боккаччо provando e riprovando, и они действительно все проверяли и перепроверяли. Теперь признаком достоверного знания стало успешное воспроизведение (а не логическая непротиворечивость или поддержка авторитетов).
Здесь я выступаю против влиятельной традиции в новейшей историографии науки, согласно которой воспроизведение всегда неоднозначно и в конечном итоге именно авторитеты указывают, что именно считать успешным воспроизведением{751}. По мнению этих историков, воспроизведение результатов – это социальный артефакт, а не природный факт. Классической работой, где изложена эта точка зрения, считается «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шейпина и Саймона Шаффера{752}. В этой книге, которую называют самой влиятельной в истории науки после «Структуры научных революций» Куна, приводится ряд аргументов, которые стали широко известны{753}. В частности, утверждается, что Бойль в своих экспериментах с воздушными насосами был пионером в создании фактов: в предыдущей главе мы показали ошибочность этой точки зрения, если только не иметь в виду лишь использование слова «факт». Гильберт, Кеплер, Паскаль – все они устанавливали факты. В книге также утверждается, что Бойль придумал новый способ получить поддержку, превращая читателей в воображаемых очевидцев: важное обстоятельство, но и в этом Бойль не был первым. Еще один вывод книги заключается в том, что спор между Бойлем, заявлявшим (хотя и с оговорками), что ему удалось получить вакуум, и его оппонентами, отрицавшими это, был разрешен не благодаря более убедительным аргументам Бойля, а благодаря его более высокому социальному статусу.
Здесь важно сравнить споры, в которые был вовлечен Бойль, со спорами, в которых участвовал Паскаль. Бойль сконструировал свой воздушный насос потому, что стеклянная сфера, из которой выкачан воздух, лучше подходит для экспериментов, чем пространство в верхней части барометра. Бойль, например, мог поместить в свою сферу зажженную свечу или птицу; в торричеллиеву пустоту через ртуть можно доставить лягушек или насекомых, но не птиц или пламя. Чтобы продемонстрировать, что его экспериментальное пространство эквивалентно пространству в верхней части трубки барометра, Бойлю пришлось повторить стандартные эксперименты с «пустотой в пустоте» и с плавательным пузырем карпа и показать, что он получил такие же (или практически такие же) результаты. Поскольку «вакуум» Бойля был неотличим от торричеллиевой пустоты, аргументы в Англии были в целом такими же, как и те, которые уже выдвигались во Франции. На заявления, что, поскольку свет проходит через торричеллиеву пустоту, она должна быть заполнена неким эфиром, загадочной субстанцией, не имеющей веса и присутствующей повсюду, Паскаль отвечал, что природа света неизвестна и поэтому нет смысла утверждать, что для его распространения требуется некая среда в виде воображаемой субстанции. Настаивать на существовании субстанции без доступных измерению характеристик, подчеркивал он, равносильно превращению физики в фантастическую историю наподобие «Дон Кихота». И Паскаль, и Бойль «победили» в этом споре, поскольку зародили сомнения в правомерности ссылок на субстанции, существование которых удобно с точки зрения теории, но не может быть продемонстрировано экспериментально.
Как бы то ни было, в качестве стандартного возражения против экспериментов Бойля указывалось то обстоятельство, что насос не был абсолютно герметичен и поэтому не мог создать вакуум. Абсолютно справедливое замечание – в эксперименте «пустота в пустоте» уровень ртути никогда не опускался ниже одного дюйма. В отличие от насоса барометр Торричелли был герметичен, хотя было очень трудно (или даже невозможно) предотвратить попадание воздуха в трубку. Тем не менее Бойль оказался прав, утверждая, что его результаты очень похожи на результаты предшествующих экспериментов с барометрами. В Англии Бойлю удалось одержать победу потому, что самый сильный его противник, Гоббс, был более изолированной, а значит, и менее опасной фигурой, чем Декарт; Гоббсу нанесла непоправимый вред его репутация атеиста, тогда как Декарт разумно помещал свои аргументы в более общий контекст, совместимый с христианством. Но не стоит преувеличивать этот частный и ограниченный успех Паскаля и Бойля: убежденность в существовании вакуума, как и теория Коперника, окончательно победила лишь после того, как теория всемирного тяготения Ньютона (опубликованная в 1687) объяснила, что гравитационные силы действуют через пустое пространство. Тогда Паскаля и Бойля провозгласили первооткрывателями вакуума, который, как теперь считается, занимает бо́льшую часть Вселенной. Но в 1660-х гг. ситуация была иной: в Англии, например, Генри Пауэр возражал против утверждений Бойля, опираясь на экспериментальные свидетельства (и симпатии к картезианству), точно так же как Роберваль оппонировал Паскалю{754}.
В 1661 г. Христиан Гюйгенс изготовил собственный насос и начал повторять стандартные эксперименты. Он проверял качество своего аппарата при помощи чувствительного водяного барометра, способного измерить, сколько воздуха осталось (если осталось) в экспериментальном пространстве. Гюйгенс откачал воздух, но уровень воды не падал. Трубка оставалась заполненной. Из воды, которой пользовался Гюйгенс, был удален воздух, чтобы предотвратить его проникновение в экспериментальное пространство, однако обнаружилось, что ожидаемый результат получался только в том случае, если в воду помещали воздушный пузырек. Когда сведения об этом дошли до Бойля, он (совершенно естественно) отверг их как абсурдные, но Гюйгенс приехал в Лондон и продемонстрировал, что такие же результаты могут быть получены и на приборах Бойля. Это было (и остается) очень странным явлением. Точного объяснения не может предложить никто. В свете этих результатов Гюйгенс отказался от своего убеждения в существовании вакуума (несмотря на исчезновение аномалии, если в воду ввести пузырек воздуха, он решил, что столб воды поддерживается некой неизвестной субстанцией), тогда как Бойль сделал вид, что ничего не изменилось{755}.
Важно понять, что два противоречащих друг другу результата не обязательно имеют равный статус. Эксперимент «пустота в пустоте» многократно выполнялся в барометрах с водой, вином и ртутью, а также как минимум в пяти насосах разной конструкции, но никто ни разу не получил результата, аналогичного результату Гюйгенса. Таким образом, Бойль решил проверить, можно ли получить подобную аномалию с ртутью (чего не стал делать Гюйгенс), тщательно очистив ее от воздуха, поскольку это показало бы неоднозначность результатов Гюйгенса. Он выразился так: «Поддержка высоких цилиндров ртути в машине [то есть воздушном насосе], по моему мнению, имеет мало сходства со всеми экспериментами, проведенными по примеру Торричелли»