Но еще до эксперимента с воздушным насосом Бойлю удалось получить аномальный подъем ртути (до высоты 52 дюйма) на открытом воздухе. Стало ясно, что это явление не имеет отношения к предполагаемому вакууму и не связано с ним. Гюйгенс согласился: ему потребовалось меньше двух лет (не так уж много, как может показаться теперь, если учесть трудности путешествий и связи в XVII в.), чтобы признать свой аномальный результат незначимым. Конечно, можно сказать, что Гюйгенс ошибался, утверждая, что его результат в каком-то отношении «лучше» результата Бойля, и отказываясь от своих прежних убеждений. Результат Бойля был верным, а результат Гюйгенса – просто загадочной аномалией; теперь мы это знаем наверняка, однако и тогда это было очевидно и независимым наблюдателям, и самому Гюйгенсу, когда Бойль продемонстрировал аномальный подъем ртути в высоких цилиндрах как внутри воздушного насоса, так и снаружи{757}.
Экспериментальный метод опирается на независимое воспроизведение результатов, и специалисты по социологии науки утверждают, что по-настоящему независимое воспроизведение невозможно: чтобы выполнить новую экспериментальную работу, ученые обязательно должны общаться с теми, кто уже проводил данный эксперимент, перенимая неписаные секреты профессии. Но Пети с Паскалем повторили опыт Торричелли независимо от первооткрывателя, а в 1667 г. в Варшаве Валерио Магни также повторил или заново изобрел его. Остальные, по всей видимости, тоже проводили эксперимент совершенно независимо, руководствуясь только описаниями, – например, Генри Пауэр. Все дело в том, что воспроизвести опыт Торричелли было просто. И следовательно, специалисты по социологии науки ошибаются[238].
Если мы посмотрим на историю экспериментов с этой позиции, то начнем понимать значение того, что произошло в XVII в. – символом этого процесса была небольшая группа людей, сопровождавших Перье на вершину Пюи-де-Дом. Зачем они туда отправились? Перье явно радовался присутствию свидетелей, но они пришли туда потому, что считали это возможностью посмотреть, как делается история. Их присутствие символизирует не само открытие, а культуру открытия, которую теперь разделяли и правительственные чиновники, и священнослужители (Перье называет двух священников, двух чиновников и одного врача, которые его сопровождали). Более того, публикация обеспечивала большое количество «воображаемых очевидцев». Как выразился Уолтер Чарлтон, маленькая группа французских экспериментаторов «похоже, единогласно рассматривала эксперимент [Торричелли] как подходящую возможность сразиться со всеми мудрецами Европы в равной [побуждаемой духом соперничества] битве за честь прослыть проницательными»{758}. А когда Бойль назвал эксперимент на Пюи-де-Дом experimentum crucis, это стало началом новой эры, в которой философские споры разрешались с помощью эксперимента.
Вопрос воспроизводимости результатов является главным для любого понимания научной революции. Об этом свидетельствует смерть алхимии{759}. Бойль и Ньютон уделяли огромное внимание алхимическим исследованиям. Бойль бо́льшую часть жизни пытался превратить неблагородный металл в золото, хотя об этой сфере его деятельности мы мало знаем, поскольку бо́льшая часть бумаг (насколько нам известно) была уничтожена по указанию его первого биографа, Томаса Берча{760}. Бойль верил, что успех близок, причем настолько близок, что он считал своевременным развернуть кампанию (успешную) за изменение закона, который обрекал на смерть всякого, кто производит золото{761}.
Как и всякий алхимик, Бойль был убежден, что поиск философского камня (который превращает неблагородный металл в золото) включает духовный элемент. Он верил, что видел трансмутацию, и, по всей видимости, не исключал, что незнакомец, совершивший превращение в его присутствии, был как минимум ангелом{762}. И что такое откровение делало его избранным. Эта вера превращала Бойля в идеальную жертву для опытного мошенника. По чистой случайности сохранилась часть переписки Бойля, посвященная алхимии: она велась на французском языке, которого не знал помощник Берча, Генри Майлз, которому поручили разбирать бумаги Бойля и решить, что следует уничтожить. Из писем мы узнаём, что француз по имени Жорж Пьер убедил Бойля, что он (Пьер) является представителем патриарха Антиохии и главой общества алхимиков, члены которого живут в Италии, Польше и Китае. Для вступления в общество Бойль должен был поделиться своими алхимическими секретами и преподнести ценные подарки – телескопы, микроскопы, часы, дорогие ткани, большие суммы денег. В обмен Пьер сообщал о создании гомункула в стеклянной бутылке. Рассказ Пьера звучал складно: одно из собраний его тайного общества, уверял он Бойля, было прервано разгневанными работниками, которые взорвали замок, где встречались алхимики. Пьер не останавливался ни перед чем – он помещал заметки о патриархе Антиохии в голландских и французских газетах, надеясь, что Бойль наткнется на них. На самом деле во время своего выдуманного пребывания в Антиохии он весело проводил время со своей любовницей в Байе. В родном Кане своими неправдоподобными историями Пьер уже заработал прозвище «честного Жоржа»{763}.
Почему же Бойль, одна из ключевых фигур научной революции, был глубоко убежден в реальности алхимической трансмутации? Все дело в том, что алхимия – самодостаточное занятие. Те, кто ей увлекался, были убеждены, что в прошлом философский камень уже был создан. Джордж Старки, тесно сотрудничавший с Бойлем в его алхимических исследованиях, выразился так: «Мудрые философы всей силой своего разума искали и нашли и оставили письменные свидетельства своих поисков, но скрыли главный секрет, так что только рука Божья должна направить мастера, который своей работой стремится достичь того же»{764}. Подобно Бойлю, Старки верил, что держал философский камень в руках, и утверждал, что с его помощью превращал неблагородные металлы в золото и серебро – или в нечто похожее на золото и серебро, поскольку золото оказалось нестабильным, а серебро, очень похожее на настоящее, было слишком тяжелым{765}.
Старки стремился открыть этот и другие утерянные секреты посредством тщательного изучения алхимических текстов, которые были написаны – по его же признанию – намеренно туманным языком. С начала XVII в. слово «герметический» (означавшее «в традициях мифического автора Гермеса Трисмегиста», предполагаемого современника Моисея, которому приписывали множество работ) получило новое значение: те, кто экспериментировал с химическими соединениями, начали называть сосуды «герметично закрытыми», что стало синонимом воздухонепроницаемости; термин «герметичный» превратился в каламбур, указывающий на идею недоступности{766}. Когда Старки не удалось добиться ожидаемых результатов (за время работы он разорился и обрек жену и детей на нищету), ему не пришло в голову, что в текстах содержится ошибка{767}, – он был убежден, что просто неправильно их понял или не смог достаточно точно выполнить изложенные в них инструкции. Хотя у алхимиков имелись общепринятые процедуры верификации («испытание огнем»), эта верификация постоянно откладывалась. Чего у них не было, так это процедуры фальсификации.
Старки называл «ненавистным» принцип естественного права, гласивший: «Выслушай другую сторону»{768}. Второй стороной, которую он отказывался слушать, были те, кто отвергал алхимию как обман, иллюзию, выдумку. Среди философов-схоластов таких было большинство, начиная с Фомы Аквинского и Альберта Великого. Скептики уже давно высмеивали алхимию – например, Реджинальд Скот в «Открытии колдовства» (1584) и Бен Джонсон в «Алхимике» (1610). Вера могла поддерживаться только при условии, что непонятные книги считались авторитетными, а еще лучше, если в запертых сундуках обнаруживались древние рукописи. «Алхимия была в равной степени и текстуальной, и экспериментальной наукой», – утверждает Брайан Викерс. Алхимики всегда изображались в окружении книг и рукописей, а также лабораторного оборудования{769}. Однако на этих изображениях отсутствует самый главный момент – момент, когда одного человека убеждают поверить другому. После смерти Бойль оставил «своего рода герметическое наследие прилежным подмастерьям этого ремесла» (наследие, которое не сохранилось и предположительно было уничтожено). Многие алхимические рецепты Бойль сам не проверял, но в их эффективности он не сомневался, постольку они «получены (не без труда) путем обмена или другими способами от тех, кто подтверждал их реальность и был компетентным судьей, будучи учеником истинных адептов или имевшим с ними знакомство и беседу»{770}. Трудность выступала гарантом аутентичности; в отсутствие тех, кого можно с большой вероятностью отнести к истинным адептам (то есть к способным получить философский камень), одного лишь утверждения о знакомстве и беседе было достаточно, чтобы убедить, что непонятный текст содержит тайный смысл. Бойль верил, потому что хотел верить.
В современной литературе предпринимались усилия изобразить алхимию первой экспериментальной наукой; нас убеждают, что из алхимии родилась современная химия