{771}. Показывая, что многие алхимические рецепты можно реализовать в современной лаборатории, эти ученые объявляют непонятные тексты осмысленными и возвращают алхимию в качестве лабораторной науки. Но если тщательно проанализировать этот аргумент, возникает вопрос, почему в XVIII в. современная химия утверждала себя не как продолжение алхимии, а как ее отрицание? Почему Берч уничтожил алхимические труды Бойля, а не прославил их?
О закате алхимии написано немного, но занятие, которое считали уважаемым Бойль и Ньютон, в 1720-х гг. стало пользоваться дурной репутацией{772}. Джон К. Пауэрс утверждал, что это стало результатом «риторических» шагов химиков во Французской академии наук, например Никола Лемери (1645–1715), который использовал многие экспериментальные находки алхимиков, а также постоянных атак на тех, кто дискредитировал свое искусство разного рода небылицами; в то же время химики отвергали поиски философского камня, называя их абсурдом. Пауэрс полагает, что в глубине души они были алхимиками, но просто не желали этого признавать. Он не хочет верить на слово химикам XVIII столетия. Сторонники новой химии настаивали, что у них нет времени на непонятные тексты. Они протестовали против того, что «секта химиков [то есть алхимики]… пишет так туманно, что для того, чтобы понять их, нужно обладать даром прорицания»{773}. Их интересовали, утверждали они, только химические процессы, которые они могли воспроизвести в своих лабораториях и которые могли подтвердить коллеги. Каждая статья, выпущенная защитниками новой науки, пишет Пауэрс, «представляла собой ограниченное исследование конкретного вопроса или группы вопросов, и химик опирался только на свои эксперименты, чтобы убедить аудиторию в верности своих выводов»{774}. Пауэрс называет эти эксперименты «предположительными», однако они были настоящими.
Отправить алхимию на свалку истории помогло новое понимание того, что пытались сделать химики. Для алхимиков, включая Бойля и Ньютона, главной задачей была трансмутация одного вещества в другое. Но в 1718 г. Этьен Франсуа Жоффруа, сын аптекаря и профессор химии Ботанического сада в Париже – учреждения, предназначенного для обучения фармацевтов, – опубликовал «Таблицу веществ по их взаимному сродству, наблюдаемому в химии». В таблице Жоффруа представлены, как он сам указывал, «основные материалы, с которыми обычно работают в химии» (всего двадцать четыре), однако там невозможно найти самые разные вещества, широко применявшиеся в химических опытах. Принцип отбора был революционным: указанные в таблице вещества соединяются друг с другом, образуя новые стабильные соединения, но каждое из этих соединений можно разложить на оригинальные компоненты, если следовать соответствующей химической процедуре. Таким образом, выделенные Жоффруа двадцать четыре вещества сохраняются при соединении с другими: они не трансмутируют при взаимодействии. До современной теории элементов вроде той, которую предложил Лавуазье в конце столетия, работе Жоффруа было далеко, однако в его программе исследований полностью отсутствовала концепция трансмутации. Таким образом, родоначальником современной химии следует считать не Бойля, а Жоффруа{775}.
Работа Жоффруа появилась в контексте усилий химиков, пытавшихся отказаться от алхимического мышления. Алхимию убили не эксперименты (Старки, Бойль и Ньютон были неутомимы в поисках экспериментального знания), не формирование научных сообществ, преданных новому знанию (алхимики умели находить друг друга и добывать информацию, обычно обменивая один секрет на другой), и даже не открытие Жоффруа, что химические соединения не предполагают трансмутацию. Алхимию убило требование открытой публикации экспериментов с точным описанием того, что произошло, а также требование воспроизводимости экспериментов, предпочтительно в присутствии независимых наблюдателей. Алхимики искали тайное знание, убежденные, что лишь немногие готовы к обладанию божественными секретами и что порядок в обществе будет уничтожен, если золото станет общедоступным. Какая-то часть этого знания могла быть воспринята сторонниками новой химии, но бо́льшую его часть следовало выбросить как невразумительную и невоспроизводимую. Эзотерическое знание сменилось новой формой знания, которое опиралось на публикацию и на публичную (или наполовину публичную) демонстрацию. На смену закрытому сообществу пришло открытое[239].
Если в размышлениях об алхимии мы ограничимся только отдельными личностями, такими как Бойль, то возникает опасность не учесть роли институтов – формальных, как Королевское общество или Академия наук Франции, и неформальных, наподобие кружка Мерсенна. Многие основатели Королевского общества – например, Дигби и Ольденбург, а также Бойль – увлекались алхимией. Но на заседаниях Королевского общества никогда не обсуждались алхимические трансмутации, а в «Философских трудах» присутствует только одна короткая публикация Бойля, касающаяся вопросов алхимии, – она служила рекламой, информируя о его интересе к этой области в надежде, что другие свяжутся с ним{776}. Все (возможно, за исключением Бойля) понимали, что принципы, на которых было основано Королевское общество, – свободный обмен информацией, публикация результатов, подтверждение «фактов», – противоречили принципам алхимии. Бойль и Ньютон были одновременно алхимиками и членами нового научного сообщества, но в большинстве случаев они понимали, что эти стороны их жизни не смешиваются, – точно так же, как Паскаль проводил четкую границу между своими религиозными убеждениями, глубокими и требовательными, и научными занятиями. Действительно, Бойль хотел сделать алхимию публичной хотя бы ради того, чтобы алхимикам было легче найти друг друга, но Ньютон отговорил его, посоветовав хранить молчание. Бойль, жаловался он, «на мой взгляд, слишком открыт и слишком жаждет славы»{777}.
Как мы уже видели, Паскаль считал, что фундаментальное различие между наукой и религией состоит в том, что в науке не существует истин, которые нельзя поставить под сомнение, тогда как религия зависит от принятия неких неоспоримых истин. Для алхимиков реальность философского камня была несомненной, но уже в следующем поколении их обращение к древним текстам и тайным рукописям казалось безнадежно неуместным. Алхимия никогда не была наукой, и она не имела шансов выжить в среде тех, кто безоговорочно принял мировоззрение новых наук. У них было то, что отсутствовало у алхимиков: критически настроенное сообщество, ничего не принимавшее на веру. И алхимия, и химия были экспериментальными дисциплинами, но алхимик и химик вели разную жизнь и принадлежали к разным типам общества[240]. Этот аргумент имеет важное следствие: не стоит искать настоящую науку до того, как в 1640-х гг. начали формироваться научные сообщества. И это похоже на правду. Если бы – возьмем лишь один пример – Галилей принадлежал к активному научному сообществу, то его бы разубедили выдвигать теорию приливов в качестве основного аргумента в защиту системы Коперника{778}.
Таким образом, чтобы услышать похоронный звон по алхимии, не обязательно ждать публикации таблицы Жоффруа в 1718 г. По мнению современных историков, алхимия и химия были единой, неразделенной дисциплиной до выпуска третьего издания учебника Никола Лемери в 1679 г., после чего их пути стали расходиться{779}; в 1720-х гг. эти дисциплины фактически разделились. Хотя был еще трактат Джозефа Гленвилла «За пределы» (Plus ultra), опубликованный в 1668 г. В нем содержится похвала Бойлю, которому язычники поклонялись бы как богу, но отношение к алхимии явно предвосхищает подход XVIII в.:
Семья алхимиков за работой. Гравюра Филиппа Галле по картине Питера Брейгеля Старшего. Издано Иеронимом Коком ок. 1558 г.
Признаюсь, сэр, что египтянам и арабам, последователям Парацельса и некоторым другим сторонникам современных взглядов алхимия представлялась чрезвычайно фантастической, непонятной и иллюзорной; хвастовство, тщеславие и лицемерие этих спагиристов [алхимиков] сделали их ремесло скандальным и навлекли на него подозрения и презрение. Но нынешние алхимики, и особенно Королевское общество, очистили ремесло от грязи, превратили его в честного, серьезного и понятного, превосходного толкователя философии и помощника в обычной жизни. Они отбросили хризопоэтику [получение золота], иллюзорные замыслы и тщетную трансмутацию, розенкрейцеровские испарения, магические заклинания и суеверные предположения и сделали из алхимии инструмент для познания глубин и эффектов природы{780}.
Гленвилл, вероятно, был бы шокирован, узнав, что Бойль и Ньютон не разделяли его взгляды, но именно он, а не они, понял взаимоотношения между алхимией и новой наукой. Статья в техническом словаре (Lexicon technicum) 1704 г. отражает быстро складывавшийся консенсус:
АЛХИМИК – тот, кто изучает алхимию, то есть возвышенную часть химии, которая занимается трансмутацией металлов и философским камнем, если судить по громким заявлениям адептов, которые забавляют невежественных и легкомысленных людей громкими словами и глупостями: если бы не арабская частица «ал», которая нужна им для придания чудесной силы, это слово обозначало был просто химию. Именно таково происхождение этого слова. Изучение алхимии обоснованно определялось как «Ars sine Arte, cuius principium est mentire, medium labor-are,