Именно «свидетельства-признаки» мы имеем в виду, когда говорим, что наука опирается на свидетельства. Так, оставленный на месте преступления отпечаток пальца является «свидетельством-признаком», указателем, или знаком, присутствия конкретного человека. Коуэлл приводит пример, объясняя слово «банкрот»:
Bankrupt (или brankrowte) происходит от французского (banque route) и (faire banqueroute), а также от латинского (foro cedere, solum vetere). Я полагаю, что состав французского слова (banque, то есть mensa) и (route, то есть vestigium) метафорически отсылает нас к оставшемуся на земле следу от стола, ранее стоявшего на этом месте, а затем убранного. Таким образом, оно, по всей видимости, происходит от тех римских менял (mensarii), которые, как свидетельствуют многие авторы, ставили столы (tabernas et mensas) в общественных местах, а затем могли обмануть людей, которые доверили им свои деньги, и убежать, но в этих местах оставались следы от их столов{880}.
Вы доверяете деньги тому, кто поставил стол на рынке. Однажды вы идете на рынок и видите на месте стола только след на земле, vestigium. Это указатель, или знак, что стол убрали; факт исчезновения стола служит признаком, что меняла вышел из бизнеса, а тот факт, что он вышел из бизнеса, подразумевает, что вы лишились своих денег.
Чарлтон также использует слово evidence в этом значении. Он пишет, что если обвести вокруг опухоли сапфиром, то опухоль исчезнет, и утверждает, что сапфир действует на опухоль на расстоянии (магнетически): «Само место даст более уверенные и удовлетворительные свидетельства действия магнетизма; оно не становится черным и горячим за одну минуту после соприкосновения с сапфиром, а много минут спустя… болезнь успешно изгоняется благодаря магнетическому притяжению отсутствующего камня»{881}.
Такого рода аргументы были хорошо знакомы древним римлянам. Эти аргументы начинаются с вещей (того, что мы называем фактами) и подробно обсуждаются в книге 5 «Риторических наставлений» Квинтилиана, труда, датируемого I в. Например: А найден мертвым, и в его теле остался нож, принадлежащий Б. Это признак, что А убит Б, – если только нож не был украден у Б или А напал на Б и Б просто оборонялся. Таким образом, подобные признаки не могут быть исчерпывающими доказательствами; это всего лишь указатели, и их следует интерпретировать в соответствии с контекстом. У Квинтилиана признаки называют приметами или следами, «…через кои другая вещь означается, как, например через кровь открывается смертоубийство. А как кровь может попасть на одежду и при заклании жертвы, и от течения ея из носу, то окровавленная одежда не всегда показывает смертоубийство. Но сие, будучи само по себе недостаточно, если присоединится к прочим признакам, служит вместо доказательства [ceteris adiunctum testimonii loco ducitur], когда доказано, например, что обвиняемый был враг убитому, что грозил ему прежде, что находился на том же месте. Тогда благодаря сему признаку то, о чем сомневались, покажется уже несомнительным, верным»[274]{882}.
Такие доказательства-признаки мы называем косвенными доказательствами, что в юридическом смысле означает «контекстуальные». Самим этим термином, circumstantial, (буквально: связанные с обстоятельствами) мы обязаны Квинтилиану, единственному из латинских авторов, использовавших circumstantia не для указания положения в пространстве (овцы, сгрудившиеся вокруг пастуха), а в значении «спорный вывод, зависящий от контекста». Квинтилиан приводит вымышленный пример обращения к обстоятельствам. Предположим, существует закон, согласно которому верховный жрец может помиловать осужденного на смерть преступника, а также другой закон, гласящий, что если одного виновного в супружеской измене приговорили к смерти, то и его партнер также должен быть казнен. Верховного жреца уличают в супружеской измене и приговаривают к смерти. «Никаких проблем, – говорит он. – Я помилую самого себя». «Вовсе нет, – отвечают ему. – Если ты помилуешь себя, то твой партнер не будет казнен, и таким образом ты помилуешь двух человек, на что не имеешь права. Поэтому ты должен умереть». В конкретных обстоятельствах супружеской измены право верховного жреца на помилование не может быть применено{883}.
Из латыни Квинтилиана circumstance и circumstantial вошли в английский язык как указатель на неполные (однако важные) аргументы, которые следует рассматривать в контексте. Вот что писал иезуит Роберт Парсонс в 1590 г.:
Несмотря на утверждение апостола Павла, вещи, в которые мы верим, существуют не сами по себе, как может показаться очевидным из человеческих рассуждений. Но таковы доброта и благие деяния нашего милосердного Господа, что он не оставляет себя без достаточного свидетельства, внутреннего и внешнего, как свидетельствует в другом месте тот же апостол. Что касается внутреннего, оно свидетельствует истину тех вещей, в которые мы верим, давая нам свет и понимание вместе с внутренней радостью и утешением веры в них. А внешне он дает свидетельства того же с таким множеством удобств, вероятностей и аргументов убедительности (как называют их святые), хотя сама суть того, во что мы верим, все еще остается не совсем ясной. Тем не менее существует столько обстоятельств правдоподобности, порождающих в человеке веру, что было бы неразумно отрицать их или не доверять им{884}.
Вероятность, аргументы достоверности, обстоятельства правдоподобия – все это производные от «свидетельств-признаков». Сами они не являются «свидетельскими показаниями», письменными или устными, но когда мы находим их в Библии, как будто организованные Богом, то они становятся эквивалентом свидетельских показаний. Именно Библия и традиции церкви являются источником текстовых свидетельств; обстоятельства помещают свидетельства в определенный контекст и сопровождают их. Внутренний свет, понимание и радость действуют аналогично свидетельствам: для Парсонса именно они свидетельствуют об истинности наших убеждений.
Эти четыре типа свидетельств (ясность, юридическое, согласие и признак) оставляют много простора для путаницы и зачастую противоречат друг другу. Джон Уилкинс в изданной после его смерти работе «О принципах и устоях естественной религии» (Principles and Duties of Natural Religion, 1675) максимально расширил дискуссию о свидетельствах основания для веры (свидетельство-согласие); в понятие «свидетельства» он включает чувство, демонстрацию [то есть дедукцию], свидетельские показания и опыт. Первые два являются свидетельствами чего-либо, вторые два – свидетельствами для чего-либо{885}. Свидетельство для веры (юридическое свидетельство, свидетельство-признак) может быть лучше или хуже, сильнее или слабее, а также вызывает разную «степень согласия» или «степени правдивости, уверенности или достоверности){886}. Аналогичным образом, свидетельство веры (свидетельство ясности) может быть больше или меньше, яснее или туманнее, производить разные степени знания. Локк различает «следующие три ступени познания: интуитивное, демонстративное и чувственное, причем для каждого из них существуют особые степени и виды очевидности и достоверности»{887}. По мнению Локка, свидетельства-признаки – и он использует слово «свидетельства» именно в этом значении, когда рассуждает о вероятности, – являются не формой познания (которое ограничено интуицией, демонстрацией и чувствами, всеми типами свидетельства чего-либо), а мнением, которое измеряется «степенями согласия». Тем не менее некоторые свидетельства-признаки могут рассматриваться как «надежное знание»{888}.
Совершенно очевидно, что разные типы профессиональной деятельности имеют дело с разными типами знания, или «свидетельствами ясности». Приверженцы философии Аристотеля считали, что все истинное знание может быть выражено в силлогистической форме, от бесспорных предпосылок к неопровержимым выводам, и все оно основано на «свидетельствах ясности». С другой стороны, юристов и богословов интересовали юридические свидетельства и свидетельства-признаки. С 1400 г. богословы обсуждали концепцию «внутренней убежденности» – свидетельства, на которое можно опираться, даже если речь идет о важных вещах. Например, я могу быть внутренне убежден, что этот город называется Римом, даже если я там никогда не был. Можно привести рассказы других людей, документы, карты, фотографии и много других свидетельств, подтверждающих существование места под названием «Рим». Подделать такое количество свидетельств абсолютно невозможно, и поэтому я твердо уверен, что Рим существует. Но это уверенность другого рода, отличающаяся от знания того, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, что может быть строго доказано; свидетельства в пользу существования Рима основаны на опыте, а значит, на вероятности[275]. Стандартный аргумент богословия состоял в том, что христианину необходима внутренняя убежденность в истинности своей веры, поскольку на кону стоит судьба его души.
Некоторые богословы не довольствовались внутренней убежденностью: в 1689 г. пресвитерианский проповедник Ричарт Бакстер подробно рассмотрел понятие свидетельства и пришел к выводу, что следует принимать во внимание лишь свидетельство ясности. Не следует опираться, утверждал он, на опыт в любой из его форм. «Даже наши философы-экспериментаторы и врачи находят, что эксперимент, который многократно удается, впоследствии не получается на других предметах, и они не знают почему. Ход внешних событий может быть определен неизвестными причинами»