{889}. Истинная вера требует уверенности, а уверенность требует самоочевидности, или свидетельства-ясности. (Нас не должны смущать попытки Бакстера доказать самоочевидность Библии.)
На данном этапе становится ясно, что одна из характеристик научной революции – замена свидетельства-ясности свидетельством-признаком по мере того, как люди учились доверять косвенным и вероятностным доказательствам, а не интуитивным и демонстративным. Например, в опыте Торричелли невозможно увидеть давление воздуха, но высота ртутного столба указывает на это невидимое давление. Если вы смотрите на Луну в телескоп, то не видите горы, но неровная граница света и тени указывает на присутствие гор. Когда Галилей заметил спутники Юпитера, он не мог увидеть, что это луны, но их движение указывало, что они вращаются вокруг Юпитера. В каждом случае увиденное дает основания для надежного вывода. Математики начали обращаться с доказательствами так же, как юристы и богословы обращались с ними на протяжении многих столетий.
До сих пор мы рассматривали понятие «свидетельства», опираясь лишь на английские источники. В английском праве суждение в вопросах факта принимала коллегия присяжных: ее задача состояла в том, чтобы оценить свидетельства и решить, виновен подсудимый или нет{890}. Однако не существовало формальных правил, как следует принимать это решение. Правило «отсутствия обоснованного сомнения» было сформулировано только в XVIII в., и суть его состоит в том, что коллегия должна сама решать, что оно означает. Таким образом, присяжные могли – при желании – принимать решения на основе косвенных улик. Один из персонажей пьесы, написанной в 1616 г. и не без сарказма названной «Честный законник» (The Honest Lawyer), говорит:
В странах, где руководствовались римским правом, ситуация, как мы уже видели, была совсем иной. Там существовали четкие правила обращения со свидетельствами{892}. Судья собирал свидетельства, применял законы и выносил приговор. В случае смертного приговора вердикт требовал полного доказательства вины, например, показаний двух свидетелей, видевших, как было совершено преступление, или признания обвиняемого[276]. Квинтилиан говорит, что косвенное доказательство может заменить свидетеля, и впоследствии юристы ссылались на него, утверждая, что оно может считаться половиной полного доказательства. Когда обвиняемому грозил смертный приговор, но полное доказательство отсутствовало, стандартной процедурой была пытка, позволявшая получить признание, но пытку разрешалось применять только при наличии веских оснований для подозрений, составлявших половину полного доказательства. В английском языке мы используем слово proof (доказательство) для обозначения демонстрации (или математического доказательства), и поэтому понятие половины доказательства не имеет смысла, однако судьи в континентальной Европе и в Шотландии суммировали доказательства до тех пор, пока не получали полное доказательство или достаточное основание для применения пытки. Например, слухи составляли одну семьдесят вторую часть полного доказательства[277].
Таким образом, французы следовали латинским источникам и использовали слово preuve, или «доказательство», а не слово «свидетельство», однако они рассматривали доказательства как нечто, что могло суммироваться, подобно тому, как могут накапливаться свидетельства – пока доказательство не станет бесспорным. Но если в английском языке можно говорить о «свидетельстве» как едином целом – «свидетельство его вины неопровержимо», – то во французском необходимо использовать множественное число, les preuves. Стандартный перевод на французский термина «доказательная медицина» – médecine fondée sur les faits. Французы были не единственными, у кого слово, обозначавшее свидетельство-признак, совпадало со словом, обозначавшим доказательство; это было характерно для всех современных европейских языков, за исключением английского и португальского (в котором evidencia часто использовалось во множественном числе, как в английском XVIII в.){893}.
Таким образом, существует (или кажется, что существует) фундаментальная связь между рассуждениями Квинтилиана о признаках и указателях и тем, как в XVIII в. смотрели на доказательства в юриспруденции англичане и жители континентальной Европы. Тем не менее некоторые специалисты утверждали, что концепция свидетельства появилась лишь около 1660 г. (именно поэтому я уделил столько внимания примерам свидетельства-признака, предшествовавшим этой дате){894}. Это утверждение было основано на различии трех типов свидетельств: свидетельств очевидцев, свидетельств чувств и свидетельств (за неимением лучшего термина) улик{895}. Ян Хакинг разделяет два последних типа, цитируя Дж. Л. Остина:
Например, я могу с полным основанием утверждать, что некое животное является свиньей, в ситуации, когда самого животного не видно, но на земле имеется множество следов, похожих на следы свиньи. Если я найду несколько ведер свиного корма, это будет дополнительным свидетельством, а издаваемые животным звуки и его запах станут еще более убедительным свидетельством. Но если затем появится само животное, то вопрос о дальнейшем сборе свидетельств отпадает; появление животного не добавляет свидетельств, что это свинья. Теперь я просто это вижу{896}.
Утверждается, что эта концепция свидетельства (свидетельство-признак) отсутствовала в эпоху Возрождения. Ее место занимала концепция знаков{897}.
Это утверждение включает ряд ошибок. Во-первых, в нем «знаки» (то есть указатели, следы или признаки) путаются с «сигнатурами»{898}. Согласно теории сигнатур, распространенной в эпоху Возрождения, в природе суть некоторых объектов выражается в их форме. Так, например, фасоль, имеющая форму человеческой почки, может быть полезна для лечения болезней почек. Эта доктрина, которой придерживались сторонники Платона и Парацельса, не имеет ничего общего с теорией знаков (также известных как указатели, следы или признаки). Во-вторых, утверждается, что эта теория знаков/сигнатур принадлежит к «низшим» дисциплинам, таким как медицина и алхимия, а юриспруденция и богословие не упоминаются вообще. В-третьих, утверждается, что знаки «читаются» наподобие текста и, следовательно, невозможно указать различие между свидетельствами очевидцев и свидетельствами улик. Здесь дискуссия становится интересной, поскольку, как было отмечено выше, Квинтилиан, а вслед за ним и Парсонс не считают признак эквивалентом свидетельства очевидца. Для них свидетельство очевидца является главной формой свидетельства (юридическое свидетельство), а свидетельство-признак должно ему соответствовать.
Тем не менее Квинтилиан проводил четкую границу между тем, что он называл «формальными» и «неформальными» доказательствами{899}. К неформальным доказательствам относятся документы, показания свидетелей и признания, данные под пыткой: они говорят сами за себя. Формальные доказательства должны быть выстроены защитником. Как мы уже видели, Квинтилиан отмечает, что некоторые признаки могут в буквальном смысле говорить за себя – залитая кровью одежда, крик, – однако другие в значительной степени зависят от интерпретации. Indicia, vestigia и signa (признаки, следы и знаки), таким образом, отличаются от документов или показаний свидетелей, даже если могут использоваться для тех же целей, что и документ или показания свидетеля. Считается, что утверждение, что знаки можно читать как текст, происходит из убеждения эпохи Возрождения, что Вселенная – это книга, книга природы, однако это помещает теорию знаков в неверный контекст. Корни теории знаков следует искать в юриспруденции, и знаки считаются говорящими, потому что судебные заседания представляют собой дискурсивные действия. Задача обвинителя – превратить кровь на одежде подозреваемого в эквивалент свидетельских показаний против него; то есть он должен заставить кровь говорить.
Пьер Гассенди в своем труде «Система философии» (Syntagma philosophicum, 1656) развил классическую доктрину признаков в сложную теорию познания{900}. Он выделяет два типа признаков. Одни позволяют нам узнать то, что мы могли бы узнать путем непосредственного чувственного восприятия, если бы находились в данном месте в нужное время. Это следы: стол менялы, ноги свиньи или палец преступника оставляют след, или отпечаток. Например, мы можем утверждать, что кратеры на Луне являются следами прошлых столкновений с астероидами. Знак «ведет нас к знанию чего-либо скрытого, подобно тому, как следы [vestigium] являются знаками, указывающими собаке, в какую сторону бежать, чтобы поймать дичь»{901}. Под «следами» Гассенди понимает свидетельства-признаки. С другой стороны, говорит он, существуют знаки, указывающие на то, что увидеть невозможно. Например, невозможно увидеть поры на коже, но капельки пота свидетельствует, что они там есть. Мы не можем видеть ног чесоточного клеща, но из того факта, что он двигается, мы можем сделать вывод, что у него есть ноги – или нечто подобное. Фактически, указывает Гассенди, после изобретения микроскопа и поры на коже, и ноги клеща стали видимыми, таким образом подтвердив достоверность предыдущих аргументов, свидетельствующих об их существовании. Такие аргументы зависят от аналогий: например, кожа сравнивалась с пористой глиняной посудой. Эта концепция аргументов, построенных на аналогии, была позаимствована последователями Эпикура из медицины, однако с ней были знакомы и юристы. Например, Квинтилиан полагает, что юрист должен апеллировать к тому, что мы назвали бы стереотипами: «Легче поверить, что мужчина – разбойник, а женщина – отравительница». Это аргументация по аналогии, основанная на обстоятельствах дела