Буря в чашке кофе
Итак, вернемся к Даниэлю Дефо, которого мы много страниц тому назад оставили работающим над своим «Ревью». После многочисленных провалов и нескольких публичных унижений — включая банкротство и позорный столб — терять ему было нечего. Так что он писал и писал для любого, кто был готов заплатить; а в лихорадочную пору между смещением Якова II в 1688 году и утверждением Ганноверской династии таковых находилось предостаточно. 1707 год он провел в Шотландии, пытаясь убедить шотландцев, что упразднение их парламента не принесет им ничего кроме блага[582]. Грань между журналистикой и пропагандой становилась все более размытой.
Времена были неспокойные, и во второй половине ХХ века они привлекут внимание выдающегося немецкого социолога Юргена Хабермаса[583]. Хабермас устремил взгляд на Лондон эпохи Дефо, в особенности заинтересовавшись кофейнями. Кофе на тот момент появился в Европе сравнительно недавно и нигде не имел такого поразительного успеха, как в Англии. В течение всего нескольких лет возник ряд кофеен, где люди среднего класса могли побеседовать, обменяться сплетнями и новостями[584]. Наблюдая эти бурлящие, жизнерадостные пристанища коммерции и коммуникации, Хабермас выделил новый тип популярного времяпрепровождения, участников которого он описал как политический класс, имеющий что сказать, вовлеченный в общественную жизнь, наделенный свободой и временем для участия в политических дебатах. Дефо, как мы видели, во многом разделял эти идеи. Для него это также был ключевой момент в зарождении политического мнения.
В исторической перспективе претензия на совершенно новую форму всеобщей политической вовлеченности выглядит не так убедительно. Мы обнаружили множество свидетельств того, что люди жаждали новостей и в века, предшествовавшие кофейной эре, и что тогда уже существовал оживленный рынок для удовлетворения этой жажды. Дефо, конечно, не чужды были обычные уловки торговцев, и он искусно приправлял информацию для привлечения новых покупателей. Тем не менее, возможно, он был прав? И было что-то совершенно новое, взращенное в кофейной культуре конца XVII века, что можно считать поворотным моментом в истории новостей?
Создания солнца
Нужно помнить, что Лондон того времени, хотя и был развивающимся мегаполисом, все же оставался на периферии европейской новостной сети. Нам предстоит выяснить, могла ли изменившаяся новостная среда, представленная в Англии, быть замечена где-либо еще. Например, во Франции, крупнейшем европейском государстве и самой значительной военной державе? Здесь, напротив, мы видим сохранение жестко контролируемой и потому инертной прессы. Фронда, величайшее восстание середины века, лишь ненадолго изгнала продуманный новостной аппарат Ришелье и Мазарини. Восставшие не смогли найти общий язык, а их требования оказались слишком аморфными и неясными. Постепенно, болезненно был восстановлен королевский авторитет, а к 1652 году вернулся Мазарини, правивший отныне от имени несовершеннолетнего, но уже устремившегося к величию Людовика XIV.
11.1. Кофейня
Век Короля-Солнца не стал веком газет. Восстановление порядка потребовало восстановления монополии Ренодо; La Gazette во-зобновила публикацию[585]. Пока молодой король взрослел, королевство училось привыкать к новому королевскому образу.
В 1654 году Людовик, которому было пятнадцать, формально вступил на престол с пышной коронацией в Реймсе. Когда спустя семь лет умер Мазарини, Людовик ясно дал понять, что справится без первого министра. В культуре монархии, которую создавал вокруг себя Людовик, власть и величие короля провозглашались при помощи систематической эксплуатации обширного ряда культурных ресурсов[586]. Плеяда талантливых художников, писателей, драматургов, собранная Николя Фуке, правой рукой Мазарини, отныне служила королю. Людовика воспевали прозой и стихами, на французском и на латинском. В театрах ставили пьесы о новом Александре, в церквах произносили вдохновенные проповеди, сравнивавшие его с основателем французской монархии, Людовиком Святым. В Фонтенбло и позже, в Версале, своем новом дворце, Людовик жил в центре своего чрезмерно украшенного, тщательно хореографически поставленного церемониала, в котором непосредственный доступ к королю считался высшей точкой в иерархии придворных привилегий.
Культура Версаля очаровывала современников, она сформировала образ Короля-Солнца на века. Но лишь крошечная доля населения присутствовала при дворе, видела короля вживую, наслаждалась льстивыми излияниями придворных поэтов или театральными представлениями. Донести облик короля до провинций — где, несмотря на культурный примат Парижа, проживало 95 % населения, — было сложной задачей, которую власти пытались решить.
В молодые годы короля, когда армия Людовика прославилась блистательными победами, их праздновали как события всенародного масштаба. В провинции собирались специальные королевские представительства, которые спонсировали зрелища, пиры и общественные увеселения, копирующие те, что происходили в столице. Однако сражения не всегда завершались победами; первые восторги от успехов поутихли к тому моменту, как министры Людовика распорядились водрузить большие конные статуи короля на площадях всех значимых французских городов. Эта попытка привнести в архитектуру часть монаршего величия была встречена со смешанными чувствами. Некоторые неблагодарные сообщества успешно соединили громкие заверения в верности долгу с изобретательной прокрастинацией, откладывая возведение статуи на долгие годы[587].
Такие города, как Бордо, Лион и Тулуза, были передовыми сообществами, обладающими обширными правами. Вовлечь их в культ короля можно было только посредством печати. Во второй половине правления Людовика было сделано сознательное усилие, способное привести значительное число провинциальных центров Франции на орбиту национальной прессы. Расширилась система, развитая благодаря Ренодо под покровительством Ришелье, лицензировавшая местные выпуски Gazette. В дополнение к уже утвержденным местным издательствам в Лионе, Руане, Бордо и Туре еще шестнадцать городов стали публиковать Gazette между 1683-м и 1699 годом; после Войны за испанское наследство в эту сеть добавилась еще дюжина[588]. В каждом случае копия парижского издания отправлялась по почтовому тракту к лицензированному книгопродавцу; день публикации зависел от быстроты пересылки. Следовательно, Gazette, публиковавшаяся каждую субботу в Париже, могла появиться в воскресенье в ближайших городах, однако Бордо, Лиона и Ля Рошели могла достигнуть лишь в следующий четверг[589].
Эта замечательная система была уникальной в Европе. Ни в одном другом государстве не существовало монополии единственного печатного органа, публикуемого и воспроизводимого в тридцати различных местах. На протяжении всего этого периода Gazette оставалась верным глашатаем официальной политики. Наследники Ренодо (преемственность сохранялась в этой семье и в XVIII веке) не собирались рисковать своими ценными привилегиями, вызывая недовольство властей. Поэтому сухой тон заграничных новостей, которые все еще занимали значительную долю газетных страниц, разбавлялся только славословием королю и всем его деяниям. В тяжелые годы после смерти Мазарини Gazette усердствовала, чтобы привлечь внимание к прилежанию короля в выполнении государственных обязанностей. Даже когда Людовик отправлялся на охоту, это преподносилось как заслуженный отдых от тяжких трудов: «забота, которой Его Величество предается, наряду с делами государственными, с величайшим усердием». Когда Людовик вел свои войска в бой, восхищение Gazette достигало новых вершин. «Узрите, как Победа и Слава наслаждаются, возлагая венцы на голову нашего великодушного короля», — так с триумфом отреагировала Gazette на кампанию в Голландии в 1672-м[590]. Людовик брал в военные походы не только придворных дам, но и художников и писателей, которые могли, каждый по-своему, засвидетельствовать величие его деяний. Драматург Жан Расин, королевский историограф Людовика, был еще и военным корреспондентом, отсылавшим донесения во время осады Намюра в 1687 году. О тоне этих донесений можно судить по отрывку из Gazette, докладывавшему об осаде Маастрихта в 1673 году:
«Пройдемте по следам величайшего монарха в мире! Узрите мудрость, с которой он отдает приказания, энергию, с которой следует он туда, где необходимо его присутствие, неутомимость, с которой работает он денно и нощно, и стойкость духа, с которой противостоит он опасностям. Войдите за Его Величеством в траншеи и последуйте его примеру мужества, в то время когда самые самоуверенные трепещут перед его бесстрашием».
Издатели тешили себя мыслью, что столь правдоподобное описание может посеять тревогу в сердцах самых впечатлительных читателей, как будто они были со своим королем на поле битвы. Таких следовало успокоить: «Не бойтесь, нигде более вы не будете в такой безопасности и нигде более не станете свидетелями столь бесконечного восхищения, как в настоящем продолжении журнала знаменитой осады»[591].
Gazette проявила замечательную инициативу, однако ее успех в формировании общественного мнения Франции был довольно ограниченным. Лишь относительно небольшое число людей читало эти излияния. О реальном тираже, конечно же, мы имеем слабое представление, но считается, что четыре провинциальных издательства в 1670 году имели охват общим числом 2500 еженедельных копий. К 1700 году двадцать два издательства, обслуживавших меньшие области, публиковали совместно около 7000 копий. Если считать вместе с более крупным парижским издательством, мы можем предположить, что общий результат был около 4000 копий еженедельно в 1670-м, а позже — около 9000: и это была одна-единственная газета, обслуживавшая нужды населения в 20 миллионов человек[592]. Контраст с более разнообразными новостными рынками Англии, Голландии и Германии показателен.
Gazette в качестве добровольного глашатая королевской политики подверглась испытанию в поздний период правления Людовика, когда против короля неумолимо поднялась волна недовольства. Во время Войны за испанское наследство ряд сокрушительных поражений от Бленема (1704) до Мальплаке (1709) поколебал дух самой искусной армии Европы. Мало что из этих событий было отражено в Gazette. К этому времени различные ветви французской бюрократии в равной степени пристально наблюдали за газетой. В 1708 году издателей упрекнули в излишне подробном описании карибских кампаний. В военное время им было сказано напрямую: «Не должно публике быть столь хорошо информированной»[593]. Но общественный интерес и тревогу нельзя было успокоить молчанием. Пробел был естественным образом восполнен вездесущими рукописными бюллетенями: по мере того как Gazette становилась все более немногословной, они превращались в единственный важнейший источник военных и дипломатических новостей[594]. Королевские почтовые служащие снабжали бюллетени достоверной информацией, их распространяли в кофейнях, и их было невозможно контролировать. Правительственное недовольство выразилось в постановлении 1705 года, запрещавшем написание и распространение таких бюллетеней; приказ обновлялся ежегодно на протяжении нескольких лет — верный знак того, что запрет, хотя и был введен «срочным указом короля», не возымел эффекта[595]. Арест и допрос нескольких novellistes в 1706 году привлек внимание к парижским почтовым служащим, тридцать человек были взяты под стражу. Их показания выявили, что у переписчиков новостей существовала хорошо развитая система обмена информацией между парижской и лионской почтой, а также клиентская база, включавшая самых влиятельных лиц страны.
Королевской монополии на издание новостей также бросила вызов публикация газет на французском языке за границей. Эту проблему правительство создало полностью своими руками. В дополнение к тому, что они поддерживали монополию Gazette, власти систематически благоволили крупным парижским издательствам, разрешая им публиковать книги. Это было поистине катастрофой для крупных издательств в провинциях, в Руане и Лионе, и они отреагировали весьма болезненно[596]. В результате издатели и книгопродавцы в этих городах, имеющих большое значение, неизбежно отдалились. Руанским издателям было нечего терять, и они занялись распространением самых низкопробных сплетен, в то время как Лион стал главным центром распространения иностранной прессы.
Самой известной из иностранных газет стала Gazette de Leyde[597]. Учрежденная в 1677 году Gazette была одной из дюжины французских газет, публикуемых в Лейдене, Амстердаме и Гааге во времена правления Людовика XIV. В XVIII веке лейденская газета стала европейским рекордсменом по числу читателей среди государственных мужей на континенте[598]. Однако в раннем своем воплощении она ставила себе цель поистине партизанскую — изобразить Людовика жаждущим власти тираном, который способен удовлетвориться, лишь повергнув к своим ногам прочие европейские королевства. Там, где голландская армия потерпела явное поражение в 1672 году, отныне ведущую роль играла пропаганда вкупе с дипломатией, создавая в Европе союз с целью сдержать и, в конце концов, сокрушить французского короля.
Французские министры прилагали все усилия, чтобы изменить общественные настроения. Но ни для кого уже не было секретом, что те самые победы, в честь которых король заказал написать Te Deum, были одержаны в незначительных перестрелках, в то время как поражения, сопровождавшиеся молчанием, были поистине катастрофичными. Противники Людовика почуяли кровь. Когда в 1709 году начались переговоры о мире (проигнорированные парижской Gazette), союзники были готовы согласиться на выдвинутые условия лишь в том случае, если Людовик примет участие в вооруженном смещении с испанского престола своего внука Филиппа. Людовика вынудили выбирать между честью семьи и миром в истерзанной стране. В это отчаянное время министры короля неохотно признали, что настойчивые атаки из-за границы требуют ответа. В те времена, когда удача благоволила французской армии, министр иностранных дел Симон Арно де Помпонн мог выпустить «миллион вопиющих памфлетов», которые изображали врагов Франции совершенно ничтожными[599]. Теперь отвечать им выпало на долю Торси, племянника великого Жана-Батиста Кольбера. Торси наточил клыки, начав с памфлетов, тайно опубликованных в Париже под общим названием Lettres d’un Suisse à un François. Предположительно будучи работой политически нейтральной Швейцарии, на самом деле эти сочинения принадлежали клиенту Торси Жану де Ла Шапелю. Их целью было вбить клин в сложившийся союз, предупредив германские государства об опасности, грозящей им в том случае, если они вверят себя империи Габсбургов.
Lettres d’un Suisse имели определенный литературный успех, однако к 1709 году даже Торси был вынужден признать, что продолжение их публикации более не было полезным. Так, он признавался своему корреспонденту в Италии: «Я бы очень хотел облегчить [ваши страдания] добрыми новостями, но, к сожалению, большая часть того, о чем говорят наши враги — правда»[600]. Теперь французская корона столкнулась со сложной задачей: объяснить, почему надежда на мир (о котором многие узнали из голландских газет) оборвалась; война должна была продолжиться, чтобы спасти честь короля и поддержать его обязательства перед Филиппом Испанским. В эти тяжелые времена Людовик обратился к своим подданным напрямую в циркулярах, как будто адресованных губернаторам провинций. Будучи напечатанным во множестве экземпляров, это откровенное и трогательное воззвание распространилось в массах. Так в пропагандистских методах короля совершилось преображение. Как писал Торси Иоахим Легранд, талантливый памфлетист тех лет:
«Недостаточно того, что действия короля всегда сопровождаются справедливостью и рассудочностью. Подданные также должны быть убеждены в них, особенно, когда ведутся войны, которые, хотя бы и были справедливы и необходимы, почти всегда вносят несчастье в их жизни»[601].
Обращение короля помогло сплотить французскую нацию для последнего отчаянного усилия; союзники были ошеломлены таким подъемом духа, поняв, что они переусердствовали. Первые признаки ослабления решимости англичан привели к новым стараниям пропаганды Торси при умелой поддержке Легранда. В конечном итоге, возможно, победа Филиппа Испанского над габсбургским претендентом оказалась решающей в исходе войны, но эмиссары не действовали в одиночку. Основа для мирного договора, подписанного в Утрехте в 1713 году, была заложена потоком памфлетов, в значительной степени направляемым (но ни в коем случае не управляемым) противоборствующими партиями.
Реставрации
В Англии после Реставрации 1600 года Людовик XIV имел одного пылкого секретного поклонника — короля Карла II. Умело управляя приливом общественных чувств, утомленных аскетизмом и ханжеством Республики, Карл был полон очарования и оптимизма, что соответствовало духу момента. Под этой привлекательной маской Карл, тем не менее, все еще переживал ужас долгих лет лишений и унижений, которые перенес в изгнании. Он стремился преодолеть, в некоторой степени, естественный инстинкт мщения и старался управлять страной, несмотря на водоворот противоречивых ожиданий, связанных с его возвращением. Для этого ему нужна была послушная пресса. Так начался конфликт между упрямым и коварным монархом и издательским сообществом, предвкушавшим возвращение к вольному обмену мнениями, которое предшествовало мрачному ханжеству времен правления Кромвеля[602].
Газеты, унаследованные от Содружества, вскоре попали в надежные руки. Марчмонт Нидхэм слишком сильно ассоциировался с Кромвелем, чтобы надеяться на дальнейшее сотрудничество, и его благора-зумно выслали в Голландию. Но Генри Маддиман, школьный учитель, ставший журналистом, преданный архитектору Реставрации генералу Джорджу Монку, успешно сменил сторону вместе со своим покровителем. Его Parliamentary Intelligencer продолжили издавать, тактично переименовав в The Kingdom’s Intelligencer[603]. Несмотря на многообещающее начало, вскоре обнаружились взгляды Карла на печать. В июне 1662 года Парламент выпустил Акт (Licensing Act), согласно которому все печатные издания должны были получать предварительное одобрение. Осуществление этих мер было поручено сэру Роджеру Л’Эстренджу, назначенному на пост Надзирателя над печатью[604].
Л’Эстрендж был человеком необычным для газетчика, поскольку был убежден в том, что в правильном мире газет не существует вовсе. Эта бескомпромиссная точка зрения была четко выражена, когда, в 1663 году, ему была дана монополия на издание новостей. Первый выпуск перезапущенного Intelligencer содержал следующее:
«Предположим, что печать в полном порядке, а люди в здравом рассудке, и единственной проблемой стало наличие или отсутствие новостей. Я все равно не выскажусь в поддержку «Меркурия», ибо я полагаю, что он излишне приближает толпу к действиям и совещаниям тех, кто поставлен выше них; делает ее слишком прагматичной и взыскательной, дает ей не только желание, но и, в некотором роде, право вмешиваться в дела государственные».
Времена, впрочем, были странные. Если газеты были необходимы, они по крайней мере могли сослужить службу, ибо не было на тот момент ничего более важного для «Его Величества и для народа, нежели избавить общественность от прошлых ошибок»[605].
Маддиману поначалу сохранили жалованье, но работать на Л’Эстренджа едва ли было приятно. Все больше сил у Маддимана уходило на выпуск рукописной газеты, которая предназначалась любимым клиентам и официальным лицам. Для этой цели он был направлен в службу под началом государственного секретаря, где за его деятельностью задумчиво наблюдал молодой амбициозный заместитель секретаря Джозеф Уильямсон. Уильямсон узрел в эксплуатации официальных медиа в ведомстве государственного секретаря шанс самому попасть в сердце мира новостей. Но вначале ему предстояло устранить Л’Эстренджа. Такая возможность представилась в 1665 году, когда чума заставила двор, а заодно и Уильямсона и Маддимана, искать убежища в Оксфорде. Когда Л’Эстрендж остался в Лондоне без своих помощников, его некомпетентность в новостном деле стала очевидна. Уильямсону легко удалось убедить начальство отстранить Л’Эстренджа от должности в обмен на щедрую пенсию. Его новостные публикации прекратились, вскоре их заменила единая официальная газета: The Oxford, позже ставшая The London Gazette[606].
Следующие четырнадцать лет Gazette будет единственным печатным периодическим изданием в Англии. Идея Уильямсона опиралась на несколько современных и исторически испытанных моделей: монополия Нидхэма на издание новостей при Кромвеле была одной из них, а парижская Gazette послужила очевидным источником названия. Но по сравнению с ними The London Gazette не публиковалась в виде памфлетов, вернувшись к плакатной форме ранних голландских газет. С первого выпуска Gazette была одним листом, пропечатанным с двух сторон, с текстом, разбитым на две колонки.
В то время как парижская газета имела исключительную монополию, The London Gazette редактировалась в стенах канцелярии Государственного Секретаря, а текст ее составлялся из входящих новостных писем и иностранных периодических изданий. Всю редакторскую работу выполняли гражданские служащие, часто младшие служащие Канцелярии. Уильямсон и Маддиман тем временем посвятили себя желанной цели — конфиденциальной новостной переписке[607].
Таким образом, The London Gazette была газетой весьма любопытной. Издание быстро набирало обороты, выпуски выходили дважды в неделю (и стоили по одному пенни), а горожане, изголодавшиеся по новостям, моментально их расхватывали. По идее, газета должна была быть достоверной и авторитетной. Издатели находились в центре своего рода информационной сети. Редакция получала регулярные доклады как от иностранных агентов (включая послов, проживавших в стратегических точках), так и от корреспондентов по всей Англии. Но лишь немногая часть внутренних новостей появлялась в Gazette. Это было сознательной политикой Уильямсона и Маддимана. В некоторой степени они разделяли предубеждение Л’Эстренджа относительно того, что публике не следует слишком много знать о делах государственной важности. Одним из первых актов нового режима стал указ о том, что голосование в Палате общин более не подлежало обнародованию. Это было чувствительно для сторонников и критиков свободной прессы в Англии и впоследствии стало верным показателем отношения к общественному мнению. По этой причине Gazette была наполнена заграничными новостями, в лучших традициях своей парижской сестры и ранних Courant. Новости внутренней политики были делом частной новостной корреспонденции, которую распространяли в строго определенном кругу официальных лиц: лейтенанты округов, почтмейстеры, члены Тайного совета. В обмен на бесплатную копию почтмейстеры и начальники таможни были обязаны писать собственные новостные отчеты[608]. Другие получатели оплачивали подписку, которая покрывала стоимость копирования.
11.2. Лондонская Gazette
11.3. Oprechte Haerlemse Dingsdaegse Courant. Как видно из этого выпуска, его читатели были хорошо осведомлены об английской внутренней политике
Официальные рукописные новостные письма также посылались отобранным заграничным газетчикам в обмен на использование их новостей. Они использовали английские новости, содержащиеся в письмах, в качестве основы для своих газет; результат был довольно странным, ведь читатели голландской Oprechte Haerlemse Dingsdaegse Courant могли бы узнать больше об английской внутренней политике, чем было доступно подписчикам The London Gazette.
Gazette, таким образом, предлагала своим читателям весьма скудный обзор, в основном ограниченный новостями из-за границы. Но источники информации были отличными: текст отбирался из ряда континентальных газет, а рукописные новости снабжались информацией от континентальных газетчиков в качестве разменной платы. Gazette, таким образом, представлялась надежной и настолько информативной, насколько ей позволяло правительство. Однако помимо официальных данных, печатного провозглашения удобной при дворе информации, она не сообщала ровным счетом ничего об актуальной политической обстановке.
Кофе
Энтузиазм, с которым в обществе была встречена Реставрация, вскоре обернулся негодованием. Вот уже во второй раз Англия оказывалась втянутой в войну с голландцами. Вторая Голландская война, между 1665 и 1667 годами, привела к полному унизительному поражению; Третья же, с 1672 по 1674 годы, подняла волну общественного возмущения по поводу союза Карла II и Людовика XIV против братьев по вере, протестантов. Общественная тревога сосредоточилась на брате короля, Якове, герцоге Йоркском; его уклончивый и достаточно грубый ответ на Акт о Присяге 1673 года подтвердил то, что давно подозревали в Англии: наследник трона — католик. Политический кризис достиг пика в 1678 году, когда был убит сэр Эдмунд Бэрри Годфри, стойкий защитник протестантизма в Парламенте; шокирующие слухи о папистском заговоре с целью убийства Карла и поддержке Якова казались не такими уж невероятными[609].
Убийство Годфри принесло популярность некоему Титусу Оутсу, авантюристу и шарлатану, первому состряпавшему заговор. В Парламенте теперь продвигали билль с целью отстранить Якова от престолонаследия. Чтобы не дать этому случиться, Карл распустил Парламент.
Непреднамеренной жертвой этого кризиса пал Акт о лицензиях (The Licensing Act), который был так нужен для обновления, а теперь прекратил действие. Окончание монополии Gazette привело к потоку новых публикаций, многие из которых открыто выражали враждебную по отношению к двору позицию, поддерживая отстранение Якова. Понимая, что в сложившихся обстоятельствах Парламент не одобрит возвращение Лицензий, король нанес ответный удар, пытаясь отсудить право «Его Величества законно запрещать печатание и публикацию всех новостных изданий и памфлетов вообще, не получивших лицензии, выданной от имени Его Величества, как стремящихся к нарушению мира и спокойствия в королевстве»[610]. Эта прокламация дала временную отсрочку, но к 1681 году, когда Кризис отстранения достиг пика в Парламенте, лондонские газетчики осмелели настолько, что перестали воздерживаться от публикаций. Этот год, как и последующий, 1682, дал жизнь новой волне лондонских газет, по большей части век их был недолог. Только летом королю удалось восстановить контроль, подавив оппозиционную прессу. Когда в 1685 году Яков II унаследовал трон, был восстановлен Акт о лицензиях, а с ним вернулась и монополия Gazette.
11.4. Папистский заговор. Сцены из убийства сэра Эдмунда Бэрри Годфри
Кризис отстранения показал ложный рассвет английской прессы. Общественная истерия по поводу папистского заговора была весьма напряженной, когда Акт о лицензиях и монополия Gazette были в силе; а Gazette, невозмутимо придерживаясь рациона из заграничных новостей, не сделала ничего, чтобы обнадежить людей. Несмотря на это, что-то явно происходило. Волнение в народе вместе с зарождением политического сознания, формирование организованных политических фракций, стремившихся противостоять произволу короля через Парламент. В эти годы намечается то, что, пройдя драматические события Славной революции и становление Ганноверской династии, станет организованными политическими партиями, вигами и тори.
Как это происходило?
Юрген Хабермаас был не первым, кто указал на лондонские кофейни. Несмотря на то, что первые лондонские кофейни открылись в 1652 году, к 1670 году они были хорошо развитой сетью, где каждая имела свой особый характер и свойственный только им круг клиентов[611]. Сюда деловые люди приходили выпить чашечку кофе, пообщаться и узнать текущие новости. Владельцы старались снабдить своих посетителей свежими газетами: Gazette, конечно же, была в их числе, но попадались и случайные памфлеты, и коммерческие рукописные новости. Генри Маддиман придумал весьма выгодный новостной сервис, но он не был единственным. В 1670-х оппозиционеры, среди которых выделяется одиозный виг Джайлс Хэнкок, создали свою клиентскую сеть. Рукописные новости успешно удовлетворяли аппетиты, для чего было недостаточно Gazette с ее аскетичной политикой; памфлеты, сплетни и частная переписка довершали дело.
Оппозиция дала о себе знать в 1670-х, министры Карла II были хорошо осведомлены о том, какую роль играли кофейни в круговороте информации. Во время Третьей Голландской войны союз с французами открыто порицался. Когда брат короля женился на католичке, в кофейнях забродили слухи о том, как она прокладывала себе путь в Англию. Как заметил Джозеф Уильямсон с некоторым раздражением: «Теперь каждый извозчик и грузчик — государственный муж; в самом деле, кофейни ни на что больше не годятся». «Такого не было, — добавлял он с ностальгией, — когда мы не пили ничего кроме кислого вина и кларета. Или английского пива и эля. Эти сборища трезвенников не производят ничего кроме скандалов и злословия, никого не щадя»[612].
Король одно время пристально наблюдал за кофейнями. Появление в 1675 году сомнительного памфлета, заявлявшего о существовании заговора по возвращению Англии в русло католицизма, возымело результат: лондонские кофейни обыскивали в поисках копий. В декабре Тайный совет в конце концов дал добро на исполнение желания короля закрыть их все. Это вызвало немедленный протест; лоббирование привело вначале к задержке в исполнении, а затем к неохотному принятию того факта, что лицензированные кофейни могли сохраниться при условии хорошего поведения в будущем[613]. Непохоже, однако, было на то, что эти условия будут выполняться. По мере развития кризиса различные кофейни становились известными центрами приверженцев вигов.
Поток информации был позже усовершенствован, когда в Лондоне ввели грошовую почтовую службу, за несколько веков до изобретения Роуленда Хилла[614]. Эта лондонская почта была гениальной идеей таможенного служащего Уильяма Докура. Несмотря на то, что национальная почта несколько усовершенствовалась во времена Республики, всем было хорошо известно, что растущий мегаполис обслуживается из рук вон плохо. Подозревали также, что королевская почта использовалась как источник дохода и информации (вскрытие писем перед доставкой было обычной практикой)[615]. Докура же предложил сеть приемных станций, с которых корреспонденцию забирали по часам. Письма, предназначенные для почтамта, доставляли прямо туда; те, на которых стояли лондонские адреса, отправлялись на пять сортировочных станций, откуда немедленно доставлялись получателю. Система действовала успешно, ее открыто поддерживали лондонские виги, которым почтовая служба нравилась из-за возможности избегать досмотров. По той же причине почтовую службу не любили при дворе, и по окончании Кризиса отстранения Яков, герцог Йоркский, силой закрыл службу Докура. Впрочем, он был достаточно сообразителен, чтобы осознать ее коммерческую необходимость, поэтому спустя четыре дня он объявил о создании нового лондонского почтового округа, по сути, копировавшего нововведение Докура.
В последнем средстве Карл II показал себя достаточно умным, поняв, что запрет информации не способствовал решению проблем государства: двор вынужден справляться самостоятельно. Сэра Роберта Л’Эстренджа вернули на службу, восстановив в должности. Л’Эстрендж отвечал за два весьма успешных издания, которые не являлись газетами в прямом смысле слова, но представляли собой обмен мнениями в форме диалога. Первое, Heraclitus Ridens, заявляло о своей цели с первого же выпуска со свойственной Л’Эстренджу подкупающей деликатностью:
«Пресечь ошибочные и ложные слухи, дать вам верную информацию о положении вещей, возвысить ваше понимание над уровнем кофейных политиков, кои считают себя мудрее Тайного совета и законников[616]».
Двумя месяцами позже к этому добавилось издание The Observator in Question and Answer, которое Л’Эстрендж выпускал до марта 1687. Оно было честным и на удивление остроумным. В 931 выпуске подряд Л’Эстрендж изливал негодование на вигов и их деятельность. Обращение Л’Эстренджа в обладателя читательских симпатий было полным и безоговорочным, как он сам лаконично высказался: «Пресса свела их с ума, и пресса должна вернуть им разум»[617]. Не будучи настоящей газетой, Observator копировал Gazette в том, что касалось формы: сложенный пополам лист, печать в две колонки на обеих сторонах. Так же как и Gazette, он стоил один пенни.
Успех роялистской контратаки объясняется тем, что среди быстро растущего информационного рынка памфлеты играли ведущую роль в обсуждении общественных проблем. Между 1679-м и 1681 годом количество памфлетов в общем объеме публикаций достигло удивительно высокого уровня: по оценкам, основанным на сохранившихся печатных памятниках, речь идет о 5-10 миллионах копий за три года[618]. Несмотря на то, что были и объемные произведения, памфлетисты схватили суть: меньше значит больше, или, как сказал один из современников: «два листа (это восемь страниц) — достаточная во всех смыслах доза для самого крепкого телосложения, а одного хватит для тех, кто послабее»[619]. Многие из этих памфлетов продавались за пенни, столько же стоила Gazette. С этих пор, в особенности в Лондоне, где был выше процент грамотных людей, народ мог занять себя политическими дебатами — даже в ту эпоху, когда газетный бизнес был взят под жесткий контроль.
Неуемная свобода
Революция 1688 года была событием не для печати. В недели, следующие за высадкой принца Оранского и его голландского флота в Девоне 5 ноября, информирование было весьма скудным. Gazette дала краткий доклад о высадке принца 8 ноября, но воздержалась от дальнейших комментариев, так как авторитет короля Якова сильно пошатнулся. В декабре плотину молчания прорвало: по мере того как отступал страх преследования, лондонские издатели старались изо всех сил. В конце концов, как справедливо писало новое издание London Courant:
«Мы можем наблюдать, что, чем сильнее разгорается любопытство в последнее время, тем меньше ценится благодушие. Настолько, что простой вопрос о том, где его Величество или же его Королевское Высочество Принц Оранский находились и чем они были заняты, вызывает затруднения, а новости тем временем импортируются и экспортируются в заграничных отчетах[620]».
Ни одно из этих рискованных предприятий не дожило до прибытия Вильгельма в Лондон и его разумной прокламации (которую радостно опубликовала Gazette), запрещавшей «ложные, скандальные и мятежные книги, новостные листки и памфлеты, публикуемые и распространяемые, содержащие праздные и ошибочные суждения о том, что происходит». Акт о лицензиях сохранялся до 1695 года, но к тому времени пришло осознание того, что монополия Gazette изжила себя. При более безопасном режиме Акт признали ошибочным, и у других газет появился шанс на существование.
Окончательное устранение Акта о лицензиях стало началом замечательной эпохи в истории английских газет. Ряд новых газет появился в 1695 году, включая трех долгожителей: The Post Boy, The Flying Post, The Post Man. Использование слова post («почта» — прим. пер.) во всех трех названиях отражает стремление обслуживать читательскую аудиторию и за пределами Лондона. Лондонские газеты все чаще отправлялись читателям за пределы столицы с почтовыми каретами и курьерами. В 1696 году увидела свет первая вечерняя газета, News-Letter Ичабода Даука, а в 1702 году в Лондоне появилась первая ежедневная газета The Daily Courant. Это, впрочем, было исключением. Обычно публикации The Flying Post и других были три раза в неделю (Gazette также сдвинула график публикаций с двухразового до трехразового в 1709 году). The Daily Courant закрылась в 1735-м, настоящая эпоха ежедневных изданий еще была далеко.
Тем не менее рост газетной промышленности был поистине изумительным. К 1704 году в Лондоне было девять газет, выпускающих 44000 копий в неделю. В 1709 году минимум восемнадцать периодических изданий появлялось еженедельно или даже чаще: общим числом пятьдесят пять выпусков в каждом недельном цикле. Известно, что к 1712 году еженедельно издавалось 70000 копий газет, а все население Англии составляло около шести миллионов[621]. В таком свете непропорциональное издание парижской Gazette в 9000 копий на 20 миллионов представляет собой разительный контраст.
В тот же период появились первые газеты за пределами Лондона[622]. Между 1700-м и 1702-м появились газеты в Эксетере, Норвиче и Бристоле. Установить точную дату трудно из-за того, что ни в одном из трех случаев не сохранился первый выпуск — дату самой ранней публикации можно вычислить, отсчитывая от более поздних копии, и принимая по умолчанию частоту публикаций раз в неделю. Все эти города были важными пунктами, находившимися на главных трактах и на значительном расстоянии от Лондона. Издатели должны были быть уверены в том, что их аудитория достаточно многочисленна, чтобы поддерживать их предприятие, однако главным, преобладающим источником новостей оставался Лондон. Собственно, именно поэтому и случился всплеск новых издательств в Ворчестере, Стэмфорде, Ньюкастле, Ноттингэме, Ливерпуле. Многие из их новостей были почерпнуты со страниц лондонских газет. Другие же получали из подписных новостных донесений или от лондонских корреспондентов. Как следствие, копировались доминирующие в лондонских газетах заграничные новости, хотя они и вытеснялись постепенно местными событиями, интересными местной аудитории. Некоторые из них поставлялись местными же читателями, предлагавшими комментарии по поводу достоинств или упущений газеты. Если печатать было нечего, издатели делали в выпуске литературную паузу. «Мы надеемся, что при существующей нехватке новостей нижеприведенные стихи не станут неожиданностью для читателей», — писали оптимисты-издатели Gloucester Journal[623]. Иногда было просто необходимо признать поражение, как это сделали в одном выпуске British Spy, она же Derby Postman:
«Когда почтовые службы подводят нас, а народ не проявляет усердия дома, когда сильные мира сего столь жестокосердны, что не женятся, не умирают и не рождают детей, нам остается лишь последнее средство, называемое остроумием, которое, как хорошо известно, в наше время так же трудно достается (особенно в Дерби), как и благоразумие[624]».
Несмотря на случайные препятствия, провинциальная пресса в XVIII веке пошла на взлет. Около 150 наименований возникло в 60 различных городах, и хотя немногие их них добились успеха, были те, что просуществовали многие годы. Долгожительство было чертой в равной степени и лондонской прессы. Во время первого печатного бума в середине XVII века многие издания не пережили и нескольких выпусков, газетное возрождение начала XVIII века многое изменило: конечно, некоторые газеты окончили свое существование почти сразу, но многие прожили долгую жизнь и обеспечили для своих издателей безбедное существование.
Это было во многих смыслах благоприятное время для растущего газетного рынка. Англия находилась на пике экономического подъема. Рост благосостояния означал, что все больше семей смогут позволить себе приятные мелочи типа газет. Долгий период военных действий на континенте, которые ознаменовали правление королевы Анны, затрагивали интересы широких общественных слоев, а ряд военных побед давал пищу газетчикам. Депеша герцога Мальборо с поля битвы Бленема в 1704 году была опубликована полностью в The Daily Courant и The Flying Post, сопровождаемая ликующим переводом доклада из парижской Gazette, который как бы намекал, что французы осведомлены о победе. А чтобы читатели не сомневались, к этому присовокуплялись два перехваченных письма от французских офицеров, откровенно признававшихся, как все обстоит на самом деле[625].
Как показывает этот пример, в газетах начала XVIII века все еще доминировали заграничные новости. Те местные новости, что попадали в лондонские газеты, отражали покровительственное отношение к провинциальному обществу, то были сообщения о преступлениях, погодных катаклизмах и некоторых сверхъестественных явлениях, к которым лондонцы относились со скептицизмом[626]. Газеты старались избегать явных преувеличений. В этом сказалось влияние The Daily Courant, где в первом же выпуске редактор заявил, что не собирается печатать личные комментарии или домыслы, «предполагая, что прочие люди достаточно разумны, чтобы сделать выводы самостоятельно»[627].
Отношение к событиям внутренней политики по-прежнему было осмотрительным. Когда отгремела Война за испанское наследство и политические противостояния стали более интенсивными, впереди замаячила перспектива династического кризиса после смерти королевы Анны. На сцену вновь вышли памфлеты, такие как Review («Обозрение») Дефо, в котором содержалась вся суть политических дебатов. Ключевые политические произведения этого периода продавались фантастическими тиражами: «Истинный англичанин» (The True Born Englishman), сатирическая поэма Дефо — 80000 копий; «Кризис» (The Crisis) Ричарда Стила — 40000; проповедь Генри Сачеверелла «Опасности ложного братства» (The Perils of False Brethren) — почти 100000 копий[628]. Отдельные мнения, как те, что выражены в «Новом обозрении» (New Review) Дефо были столь очевидно разными, что ограждало газеты от чересчур ядовитой критики; целые памфлеты посвящались отдельным статьям, несмотря на то, что издавались они так же серийно, как и газеты.
Длительная война на континенте была, без сомнения, благотворна для газетного дела. Однако в последний ее год случился новый кризис. Из-за понимания того, что мир будет противоречивым, а противоположные партии создадут вероятные проблемы, власти начали затыкать рот прессе. Инструментом стал не новый Акт о лицензиях, а налог, Акт о гербовом сборе (1712). Газеты отныне могли печататься лишь на гербовой бумаге, поставляемой с доходного склада в Лондоне и стоившей полпенни за лист. Промышленные обозреватели предрекали удар по газетному делу, особенно за пределами Лондона, где издательства сталкивались с дополнительными логистическими сложностями, связанными с пересылкой гербовой бумаги из Лондона. Это значило много для становления газетного рынка: в то время как некоторые газеты пошли ко дну, многие выжили. Были те, кто проявил изобретательность, изменив форму газеты, чтобы снизить гербовый сбор (в законе никак не уточнялся размер листов, и невозможно было предвидеть, что появится газета, состоящая из полутора листов)[629]. Другие же просто переложили налог на своих потребителей, которые платили. Вместо того чтобы пытаться покорить прессу, министры нового поколения поступили более прагматично и скупили газеты. Таким образом, под началом нужного человека они могли стать глашатаями режима. Газеты, перестав зависеть от поступления иностранных новостей, больше не хотели отрываться от пропагандистской журналистики, начатой Дефо, Свифтом и Л’Эстренджем. Во времена Уолпола эти две линии сольются воедино.