Просвещение?
Глава 12В поисках истины
4 июня 1561 года в шпиль собора Святого Павла, самой большой церкви в Лондоне, попала молния. Случился пожар, часть крыши была разрушена, спасти ее не удалось. Такое трагическое событие в сердце столицы подстегнуло к действию даже консервативную английскую прессу; поскольку лавки многих книгопродавцев были расположены во дворе собора, их владельцы могли быть среди пораженных свидетелей. В течение нескольких дней на улицах передавался памфлет, написанный по этому случаю, который повествовал о героических усилиях горожан под предводительством лорд-мэра по спасению церкви: «Там было свыше пятисот человек, неустанно носивших воду. Знатные горожане трудились, как простые работяги»[630]. Даже эти высокородные помощники не смогли спасти собор Святого Павла; церковь была полностью разрушена. Обезумевшие от горя лондонцы вскоре нашли объяснение. «Кто-то говорит, что виной всему халатность плотников; другие подозревают, что произошел взрыв горючего вещества или пороха. Иные подозревали магов и чародеев». True report предлагала более трезвые объяснения. «Истинная причина, как это видится нам, это буря, Божией волей посланная нам»[631].
Последнее соображение было значительно, ибо во всем, в чем наши предки не чувствовали уверенности, они видели Божественный промысел. Это было равно верно в отношении как того, что мы объясняем естественными причинами (гром, наводнение, землетрясение), так и проблем, связанных с человеческим фактором (пожары, войны, преступления). Наши предки обязательно воздавали благодарность за Божие благословение и трепетали перед знаками Божественного гнева. Бедствия, постигшие Англию на заре новой елизаветинской церкви, вскоре после восстановления протестантизма, естественно, имели противоречивые толкования. Для писателя-католика было очевидно, что удар молнии был знаком Божьего гнева в ответ на упразднение мессы. Это заявление не могло остаться без ответа, и один из новоиспеченных епископов должен был оспорить это обвинение. Епископ Пилкингтон был согласен с тем, что разрушение собора было убедительным знаком от Господа, но, скорее, призывающим народ к покаянию и реформам: «Он увещевал своих людей, желая, чтобы они приняли это за серьезное предупреждение… о том, что грядет куда худшая напасть, если они не исправят свои жизни»[632].
Это было основой христианского вероучения: протестантского или католического — без разницы; зло должно быть наказано: как свое, так и чужое. Закон был суров, а устрашающие наказания вызывали всеобщее одобрение. Однако лишь Господь ведал сердца людей. Там, где закон был бессилен, к всеобщей радости в силу вступал божественный промысел, и виновные не избегали наказания. В ту пору, когда молния ударила в собор Святого Павла, Джон Фокс работал над публикацией своей объемной хроники жизней английских протестантских мучеников. Хотя эти истории сами по себе были довольно трагичны, Фокс уделил внимание многочисленным несчастьям и неудачам, постигшим тех, кто выносил или исполнял приговор жертвам религиозных распрей. Эта тема была весьма популярна, как и истории о возмездии тем, кто отрекся от истинной веры. Одним из самых издаваемых памфлетов XVI века была история о Франческо Спиере, итальянце, который поначалу проповедовал переведенное Евангелие, а затем вновь обратился в католичество. Он умер от разрыва сердца. Эта поучительная история имела бешеный успех, была переведена на несколько языков и публиковалась даже век спустя[633]. Среди ее почитателей был лондонский пуританин XVII века Неемия Уоллингтон, который собрал, по свидетельствам знакомых и из прочитанных книг, целую серию рассказов о «замечательном Божием правосудии» над теми, кто нарушил Его законы и поплатился за это[634].
Когда огонь с небес поражает величайший из домов Господа, такое событие не может не быть насыщено особым смыслом. Читатели новостей хотели знать не только о том, что произошло, но и о том, что это сулит в будущем. В некотором смысле мир новостей объединял прошлое, настоящее и будущее, а истина была разносторонней.
Сквозь мутное стекло
Мир новостей XVI–XVII веков был полон предзнаменований. Кометы, небесные знамения, странные явления природы, катастрофы — все это считалось знамением великих событий. В то время как газетчики выискивали странные и замечательные происшествия, астрологи изучали небо, пытаясь понять, что они значат. Особенно зловещим считалось появление кометы, так как верили, что она пророчит гибель могущественного правителя. Само собой, европейские принцы подобными вещами интересовались. В некоторой степени это было даже хорошо, потому что самые выдающиеся космографы континента получили поддержку от правителей, делясь с ними своей интерпретацией событий. Тактичное исполнение обязанностей обеспечило некоторым замечательным ученым, таким как Тихо Браге и Петер Апиан, ценную поддержку коронованных особ в их научных изысканиях.
Другие, пусть даже сомнительные персонажи, тоже получили выгоду. Хитроумные и мутные пророчества Мишеля Нострадамуса обеспечили ему уютное местечко предсказателя при дворе Екатерины Медичи и сделали его одним из самых публикуемых авторов[635]. Коварный талант составлять предсказания одновременно зловещие и совершенно непонятные обеспечил Нострадамусу последователей на века, но и в свое время его пророчества достигали цели. Когда он предсказал несчастья, беды и потрясения, которые постигнут в людей в 1560 году (в особенности священнослужителей), это особенно болезненно восприняли в Англии. Некоторые были убеждены, что конец света наступит через двадцать дней после того, как Елизавета объявила себя Верховным правителем англиканской церкви. Странные предчувствия настолько глубоко проникли в придворные учреждения елизаветинского двора, что когда Мэтью Паркер предупредил Уильяма Сэсила о том, что не желает становиться архи-епископом Кентерберийским, ему пришлось клятвенно заверять его, что виной тому отнюдь не предсказания: «Я умоляю вас не думать, что в моей голове правит Мишель Нострадам»[636]. Обеспокоенный Тайный совет попытался запретить астрологические предсказания. В 1562 году нескольких книгопродавцев оштрафовали за продажу сочинений Нострадамуса. Хотя его книги были лишь самым очевидным сегментом обширного рынка, состоявшего из календарей, в которых расписания городских праздников и ярмарок соседствовали с предсказаниями будущего[637]. И в XVIII веке такое содержание все еще наполняло газеты.
Небесные знамения были скрепой для всех частей новостного рынка. Кометы, необычные сочетания и расположения небесных тел обсуждались в прессе, но лишь в иллюстрированной газете (той, что представляла собой пропечатанный с двух сторон лист) описание достигло истинного драматизма. Можно привести в пример немецкого поэта Себастиана Бранта, который написал драматическую (и политическую) хвалу Энзихаймскому метеориту в 1492 году. А когда оборот печати увеличился в XVI веке, то эта форма газеты, напечатанной на одном листе, стала весьма популярна[638]. Комета 1577 года была описана минимум в четырех независимых газетах, другие писали о падающих звездах, затмении, одновременном появлении солнца и луны или множественных солнцах[639]. Некоторые из этих наблюдений могут быть приписаны разыгравшемуся воображению, ведь речь шла о вполне известных природных явлениях, как, например, описание Aurora Borealis (северного сияния) в 1580 и 1590 годах[640].
Но что говорят нам эти многочисленные описания животных, всадников и чудовищ, появлявшихся на небесах? Среди небесных знамений часто возникали и вооруженные солдаты, иногда и целые вой-ска. Неудивительно, что такие вещи повторялись чаще во времена военных действий, в Германии во времена противостояния Карла V и Шмалькальденской лиги и во время Кёльнской войны (1583–1588)[641]. Такое бывало не только в XVI веке. В Дании в 1628 году, во время оккупации королевства войсками Валленштайна, обитатели Зондерборга были поражены видением двух армий на небесах. Битва продолжалась несколько часов, и свидетелями ее были сотни людей. Горожан успокоило то, что победу одержала армия, располагавшаяся на севере, это могло быть знаком того, что северяне вскоре освободятся от оккупантов[642]. Почти двадцать лет спустя протестантский резчик по дереву Неемия Уоллингтон писал об очень схожих вещах, о которых ему рассказали «люди, достойные доверия»: о появлении «видимых в воздухе» двух армий пеших солдат, которые «сражались друг с другом с большой свирепостью»[643]. Странные, поистине, были времена.
Та же убедительная комбинация воображения и наблюдения очевидна в поразительном интересе, выказываемом к тому, что в нетолерантной терминологии того времени называлось рождением чудовищ[644]. Сросшиеся близнецы были чудом света, их изображали с большой анатомической точностью. Мы не склонны серьезно относиться к сообщениям, о которых, впрочем, говорили с полным доверием, что некая женщина родила кошку. Но обыватели XVI века относились к подобным вещам очень серьезно, не в последнюю очередь из-за того, что они могли предвещать удивительные и зловещие события. Не кто иной как сам Мартин Лютер добился огромного успеха, показывая так называемого теленка-монаха, животное с тонзурой, в котором он видел аллегорию коррупционных преступлений католической церкви[645].
Рождение срощенных близнецов обычно считалось наказанием за грехи родителей. Как было написано в листовке 1565 года: «Чудовищная и противоестественная форма тела этих детей предназначена не только для того, чтобы мы на них глазели». Рождение таких детей — это «урок и поучение всем нам, кто ежедневно совершает… дела не менее злые, нежели родители таких деформированных детей»[646]. А когда, в 1569 году, английский Тайный совет получил донесение о том, что некая женщина родила кошку, графу Хантингтону, одному из членов совета, было поручено расследование. Хантингтон вскоре отправил архиепископу Гриндалу подробную запись дознания мнимой матери, которое он дополнил рисунком кошки[647]. Когда Гриндал ознакомился с показаниями Хантингтона, он понял, что это была лишь мистификация, однако никто так и не смог выяснить, для чего ее учинили. Однако ясно одно: само событие не трактовалось как однозначная выдумка, и достаточно много времени было потрачено властями на выяснение правды.
Эта часть мира новостей XVI–XVII веков должна казаться нам наиболее дикой. Мы не можем верить в то, что женщины рождают животных или что обитателей Сассекса терроризирует дракон; однако подобные новости печатались в памфлетах вплоть до начала XVIII века[648].
Внезапные бедствия и катастрофы имели особое отражение в печати: в то время все новости были облечены в форму морали. Жертв несчастий, особенно коллективных несчастий, всегда были рады обвинить во всех грехах.
Идея о том, что катастрофические события были результатом божественного провидения, не подвергалась сомнению на протяжении всего описываемого периода. Это можно увидеть в донесении о взятии Магдебурга, подчеркивавшем как ужас беззащитных людей, так и то, что людям необходимо покаяться и смиренно принять волю Божию[649]. Вспышки чумы, повторяющегося кошмара тех времен, воспринимались как призыв к исправлению жизни. Эта напасть, казалось, отрицала саму возможность лечения и поражала равно бедных и богатых. Чувство беспомощности, парализованности овладело людьми, как свидетельствуют памфлеты времен лондонской чумы 1665, как было и веком раньше. Чума была, как говорили голландцы, даром Божиим, недоступным пониманию медиков[650].
Чума пошла на убыль, когда в 1666 году Лондон был уничтожен опустошительным пожаром. В этом случае размышления о карающем Божественном правосудии смешались с более прозаическими: распространились слухи о том, что пожар устроили католики[651]. Такое смещение акцентов, случившееся благодаря более высокому уровню новостных служб, наметило тенденцию к рациональному объяснению природных и созданных человеком бедствий. Это сов-пало с распространением эмпирических наблюдений в естественных науках. Ученые с воодушевлением, поддерживая друг друга, проводили и описывали опыты, проявляя слишком мало уважения к унаследованной от предков мудрости. По мере того как продвигалась наука, сокращалась область, предоставленная Богу[652]. Применительно к миру печатного слова это все имело и негативные стороны. Из-за того, что газетчики покинули благочестивую стезю покаяния, они встали на новый для них путь: если обвинять самого себя больше не нужно, значит нужно обвинять всех вокруг. Газетчики жадно выискивали козлов отпущения, а тон политических дебатов стал нарочито враждебным. В этом отношении, по крайней мере, новости стали заметно более современными.
12.1. Комета 1577. Частый предмет для обсуждения и безумных интерпретаций
Хорошо смазанные новости
Вопрос о том, можно ли верить новостям, был стар как сами новости. Средневековые правители очень были им озабочены, так как источники информации в их распоряжении были крайне ограниченными и неполными. По крайней мере в ранний период проблема ограничивалась вопросом о том, насколько можно доверять гонцу или был ли гонец заинтересованной стороной. Насколько велика доля сплетен в его донесении? До тех пор, пока получатель почты не мог проверить информацию на достоверность, ему приходилось верить на слово тому, кто мог бы быть достойным доверия подданным, мог бы иметь надежные источники информации, зарекомендовал бы себя ранее как тот, кто приносит достоверные новости.
Новости покоились на краеугольном камне доверия и честности, которые в принципе скрепляли все отношения среди определенного социального круга[653].
Этот сравнительно тесный круг обмена новостями был разорван появлением коммерческого рынка новостей. Рынок расширился помимо воли тех, для кого информированность была профессиональной обязанностью, его новые потребители были более наивными и неискушенными. Все чаще публиковались памфлеты, появилось первое поколение газет, и это совпало с серией сложных международных конфликтов; все это породило большую и разношерстную аудиторию, охотно впитывающую последние известия. Эта жажда новостей и необходимость удовлетворять ее неизбежно привели к тому, что в прессе появлялось множество таких новостей, которые было невозможно проверить, или тех, что были откровенной выдумкой. В 1624 году молодой драматург Джеймс Ширли написал хлесткую сатиру на торговлю сфабрикованными небылицами с полей сражений, написанных людьми, которые и не приближались к линии фронта. «Дайте им час времени, и они опишут вам битву в любой части Европы, не показывая при этом носа из таверны»[654]. Если за это заплатят, по словам Ширли, газеты это напечатают.
Это было не вполне честно. Ширли сделал свои наблюдения на пике Тридцатилетней войны, сложного периода для новостных донесений. Люди по всей Европе жаждали узнать последние известия, но, как мы уже видели, война нанесла урон и каналам связи. Пристрастные надежды и страхи добавляли искажений. Новое поколение серийных изданий времен Английской гражданской войны столкнулось со схожими проблемами в донесениях о внутренней политике. Как устало признавал в 1644 году Уильям Коллингз, редактор Kingdom’s Weekly Intelligencer: «Не бывало еще большего количества претендентов на правду, чем в наши дни, и не бывало еще меньшего количества тех, кто ею обладал»[655].
Как показывает этот пример, газетчики вполне осознавали, насколько трудно было добывать правдивую информацию. Томас Гейнсфорд был одним из немногих, кто в своих колонках убеждал читателей не проявлять нетерпения: нельзя печатать новости, если их нет. Газетчики не хотели, чтобы их уличили в фальсификации, тем более что их заработок зависел от репутации надежности газеты. Уильям Уоттс был на плохом счету с тех пор, как после битвы при Брайтенфельде в 1631 году доложил о гибели католического генерала Тилли и придерживался этой версии даже тогда, когда все донесения говорили об обратном. Можно понять, впрочем, что его доводы отражали стремление сбалансировать противоречивую информацию. Уоттс был неправ:
«Неведомые читатели, мы обещали вам (в последнем нашем издании) описать гибель и погребение мсье Тилли, что и выполняем, несмотря на то, что последние новости из Антверпена и доносят слухи об обратном, против чего вы, конечно, можете убеждать друг друга или доверять этому. Мы зададим несогласным один лишь вопрос: где Тилли и где та огромная армия, которую он вел? Если нам ответят, то я готов принять католицизм»[656].
На самом деле эпизоды, когда газетчик оперировал неподтвержденными слухами, были редки (да и свидетельств того, что Уоттс последовал своей клятве и принял католицизм, не было). Газеты XVII века в общем характеризуются больше осторожностью, нежели рискованностью. Многие газетчики рады были выискать неподтвержденную информацию в иностранных новостях и указать на нее. Формула благоразумия, выведенная Гейнсфордом, была очень точна: «Я лучше подвергну сомнению правдивые вести, если не буду уверен в них, чем буду выдавать за правду ложь, которая после вскроется»[657].
12.2. Беспокойное небо. Здесь изображены две армии, сражающиеся в небесах, и кровь, капающая из облаков. Действительно, странное явление
Такой профессиональный подход редко ценили критики. Большая доля критики, надо сказать, исходила от привилегированных членов существующего круга обращения новостей, вроде Джеймса Ширли, или собственников рукописных новостных служб, у которых был финансовый интерес, заставлявший их подчеркивать превосходство их собственных источников. Шквал насмешек, обрушившийся на газеты и их читателей, выражал общественное презрение по отношению к неискушенным потребителям. И нигде это не было столь очевидно, как на лондонской сцене, где драматурги сделали издателей газет излюбленной целью для своих издевок. Особенно доставалось несчастному Натаниэлю Баттеру, а его имя было просто создано для каламбуров (butter — масло, прим. пер.). В пьесе «Игра в шахматы» Томас Миддлтон здорово поиздевался над Баттером, зная, что именно он ассоциируется у публики с лицом прессы. Абрахам Холланд нанес заключительную пощечину всему газетному миру одним куплетом:
«Смотрите, как Масло каждую неделю засаливает
Каждый столб и каждую церковную дверь!»[658]
Принципиальным гонителем газетчиков был Бен Джонсон, создавший первую пьесу, в центре которой была газетная пресса, — «Штамповка новостей» (A staple of News). Мишенью стали как доверчивые читатели, так и газетчики. Например, деревенская женщина, которая по задумке Джонсона приходит в штамповальный цех и просит «любые новости, хоть на крупицу»[659]. Такими простофилями, хотел сказать он, легко управлять. Критики, вероятно, не были так уж далеки от истины. Хотя, в принципе, один экземпляр любого новостного издания был доступен многим людям весьма ограниченного достатка, не они были целевой аудиторией газетчиков. В основном продукция предназначалась для подписчиков, они, скорее всего, были богаче (не каждый может позволить себе откладывать шиллинг в месяц) и умнее; должны были быть, чтобы понимать краткий отрывистый газетный стиль.
Еще нужно иметь в виду, что у критиков всегда имеется зуб на кого-нибудь, и лондонские драматурги не были исключением. В некоторой степени газеты конкурировали с театром в роли осведомителей и комментаторов всех происшествий. Бен Джонсон был представителем установившегося медийного сообщества, наслаждавшимся доступом к эксклюзивной информации и уличным сплетням. Он превосходно владел ловким искусством театрального обращения с информацией о современных событиях для осведомленной клиентуры. Он также не одобрял газетной редакторской линии: он не поддерживал политику интервенции в Тридцатилетней войне. Его возмущала политическая роль газет, которые доводили до общественного сведения тяжелое положение протестантов за границей и нагнетали напряжение вокруг нежелания короля вмешиваться в этот вопрос.
Итак, Джонсон, как и многие представители официальных средств массовой информации, не собирался прислушиваться к газетам. Даже в этом случае его критика отражает растущую неудовлетворенность самой формой периодических изданий. Здесь и впрямь можно было сделать несколько честных замечаний[660]. До этого момента памфлеты были самой распространенной формой подачи новостей. И хотя новые памфлеты и серийные издания имели много общего (серийные издания были созданы по образцу памфлетов, если говорить о внешней форме), их отношения с потенциальной аудиторией были в корне различны. Несерийные памфлеты имели статус первичных каналов информации. Все потому что они появлялись лишь как реакция на важнейшие события, которые необходимо было осветить в прессе, им не угрожала недостоверность: памфлеты публиковали уже после событий. В целом они были более объемными (примерно в четыре раза больше ранних газет) и имели дело только с одним-единственным событием в противовес безумной смеси происшествий в газетах. Поскольку памфлеты публиковались в исключительных случаях, не ожидалось, что читатели знают, о чем идет речь; причины и последствия событий тщательно разъяснялись. События, записанные в памфлетах, сохраняли свежесть долгое время. Многие из них публиковались и переиздавались через годы после описанных происшествий. Памфлетистам было некуда торопиться, они оставляли время для размышлений и рассуждений.
Новые серийные издания были более беспокойными. Они описывали события, происходящие прямо сейчас, и поэтому еще неизвестные. Им приходилось сообщать информацию, на первый взгляд, поразительную, однако спустя годы кажущуюся вполне тривиальной. Газетчики, чьей главной задачей было выбрать нужные новости из общей кучи, не имели достаточной квалификации, чтобы правильно их отделить. Зачастую это была лишь одна из множества задач в активно работающей типографии. Как только в продажу поступал один выпуск, газетчики сразу же набирали копии для следующего. Для размышлений и объяснений просто не оставалось места и времени, даже если бы сам газетный слог (унаследованный из рукописных новостных донесений) позволял это.
Новые памфлеты усваивали различные подходы. Большинство памфлетов писалось по завершении осады или военной кампании, когда был известен результат (роскошь, недоступная еженедельным публикациям). В памфлетах факты можно было выстроить логически, исходя из этого результата. А в те неспокойные времена, когда публике не хватало хоть какого-то смысла, такое должно было казаться весьма надежным и достойным доверия. В памфлетах также можно было блеснуть эрудицией и изящным слогом, прибегнуть к пропаганде и проявить настойчивость.
Так что были весьма веские причины, помимо профессионального соперничества, почему газеты воспринимались многими как преходящая мода и шаг назад в деле публикации новостей. Но когда Бен Джонсон нацелился на новых неискушенных читателей, ему было нечего опасаться, потому что это едва ли была заинтересованная аудитория. Эти неофиты гораздо вероятнее купили бы памфлет, который дал бы им полный и подробный обзор того или иного события. Читать отдельный выпуск газеты для них — все равно что войти в комнату в середине разговора: сложно поймать нить обсуждения, а немногословность стиля только затрудняет эту задачу. Газеты нужно было читать совсем не так: большинство выпусков благополучно добиралось к куда более искушенным читателям, регулярно следившим за событиями.
Бич мнений
Наплыв критики отражал тот факт, что к концу XVII века серийная пресса приобрела стойкие и неизбежные черты торговли новостями. В то время как в северной Европе газеты воспринимали с энтузиазмом, в Италии в конце века было также множество печатных изданий, начали возникать они даже в Испании. Германия, представлявшая собой лоскутное одеяло из разрозненных независимых территорий, достигла куда большего охвата прессы, здесь были отчетливо слышны и голоса критиков газетного дела. В третьей четверти XVII века несколько писателей выразили свое беспокойство по поводу распространения серийной прессы и опасностей, которым подвергается общество, если газеты попадут не в те руки. В 1676 году придворный чиновник Агасфер Фриш опубликовал краткий памфлет о пользе и вреде газет[661]. Фриш был убежденным сторонником княжеской власти и придерживался того мнения, что обращение газет должно ограничиться кругом государственных деятелей, чьей профессиональной обязанностью была информированность (вот они, правильные читатели). Тот факт, что он опубликовал свой труд на латыни, показывает, что такова была и его целевая аудитория.
12.3. Миром правит мнение. Мнение изображено в виде женщины с завязанными глазами, на голове ее Вавилонская башня. На дереве произрастают памфлеты
Несколькими годами позже идею Фриша подхватил Иоганн Людвиг Гартман, лютеранский пастор и плодовитый писатель. Гарт-ман в своих проповедях обличал грехи: танцы, азартные игры, винопитие и праздность; ко всему этому в хлесткой речи в 1679 году он добавил грех чтения газет[662]. Гартман был готов признать за торговцами право читать газеты, но для широкой публики их все же следует запретить. Фриш и Гартман задали тон полемике, целью которой было определить, каким членам общества можно спокойно доверить политические известия. Даниэл Хартнак, искусный и наделенный живым воображением издатель, также пробовал провести различие между полезным чтением и праздным любопытством. Хартнак соглашался с тем, что в мирное время чтение газет должно быть уделом тех, кто может вынести свое критическое суждение. Только во время войны всем нужно читать газеты[663].
Это ощущение эксклюзивности предостерегает от переоценивания достижений первого поколения газет. Сильные мира сего, имевшие доступ к качественным источникам информации, были настроены весьма скептически по отношению к распространению этой привилегии на неокрепшие умы. Лишь в конце XVII века к полемике присоединился немецкий писатель, выдвинувший недвусмысленное утверждение в пользу всеобщего чтения газет. Zeitung Lust und Nutz («Удовольствие и польза от чтения газет») Каспара Штилера было решительной поддержкой всеобщего права на новости:
«Мы живем в этом мире, и мы должны знать, что в нем происходит. Не нужно ждать помощи от Александра, Цезаря или Мухаммеда, если мы хотим быть мудрыми. Тот, кто ищет мудрости и желает участвовать в общественной жизни, должен следить за новостями, должен читать газеты и понимать их»[664].
Штилеру не терпелось отменить эти ограничения доступа к новостям. Он считал, что у всех людей есть природный инстинкт жажды знаний, который распространяется и на текущие события. Перечисляя те группы людей, которым чтение новостей пойдет на пользу, Штилер прямо ответил критикам прессы. Учителя и профессора должны читать новости, чтобы не отставать от жизни. Клирики могут использовать материал из газет в своих проповедях (и находить в нем свидетельства Божьего промысла в жизни человека). Купцы и бродячие торговцы будут знать о положении дел на опасных дорогах Европы. Местное дворянство пусть читает газеты, чтобы разогнать скуку; да и дамам тоже следует их читать: лучше уметь обсуждать серьезные вопросы, чем тратить время на сплетни. Те же, кто скажет, что в газетах слишком много неудобных тем, которые могут шокировать нежные сердца, должны вспомнить, что в Библии также немало «примеров убийств, прелюбодеяний, воровства и прочих пороков»[665].
Заявления Штилера были очень актуальны, потому что в начале XVIII века чтение газет далеко не всеми признавалось за добродетель. В то же время усиление всеобщего участия в политике послужило причиной для новых тревог, касавшихся вопроса цены — и ценностей — серийных изданий. Критики газет сфокусировались на трех изданиях, которые, по их мнению, компрометировали вклад прессы в общественную полемику. Они сетовали на переизбыток информации, на то, что новостей было слишком много и многие из них были противоречивы. Их беспокоило то, что старая добрая традиция простого репортажа оскверняется частным мнением. Происходило это, как они не без причины подозревали, оттого, что государственные деятели пытались манипулировать прессой в своих целях. Все эти факторы, вполне вероятно, искажали или скрывали истину, а читатели чувствовали себя смущенными и обманутыми.
Сетования на то, что здравый смысл теряется в потоке печати, не были новыми. С первых десятилетий XVI века из-за наплыва памфлетов, сопровождавшего Реформацию, современники были напуганы и встревожены воинственным духом, подстегиваемым сложной обстановкой во внешней политике Европы. Возможно, применить эту ситуацию к газетам начала XVIII века было бы не вполне точно. В большинстве европейских стран существовала местная монополия одной газеты. Только в Лондоне и нескольких немецких городах (например, в Гамбурге) была конкуренция нескольких периодических изданий. И соперничество здесь часто вызывало серьезные последствия[666]. Газетчики злорадно указывали на ошибки своих собратьев по перу. Им и в голову не приходило, что, ставя под сомнение работу своих соперников, они наносят удар всему газетному сообществу. Даниэль Дефо, которого едва ли можно считать невиновным в предвзятости, время от времени нападал на своих конкурентов, обвиняя их в неправдоподобии и недобросовестности. Доставалось всем, включая «Дэйли Курант» (The Daily Courant), «Инглиш Пост» (The English Post), «Ландон Газет» (The London Gazette), «Пост бой» (The Post Boy) и «Пост мэн» (The Post Man)[667]. «Татлер» (The Tatler) периодически высмеивал противоречия и преувеличения, свойственные прессе, делая надменный вывод: «Газеты этого острова так же губительны для слабых умов в Англии, как когда-то рыцарские романы в Испании»[668].
Отчасти эта профессиональная война была следствием переполненного рынка. Лондонские газеты привлекали как можно больше источников информации, чтобы наполнить содержанием свои выпуски, сколоченные из заграничных новостей. Поиск оригинального взгляда, естественно, давал повод для искусных ходов. Это неизбежно вызвало у читателей недоумение, особенно, когда они читали одно и то же в разных изданиях. Как выразился с характерной для него элегантностью Джозеф Эддисон в «Спектейтор» (Spectator):
«Все получают одинаковые известия из-за границы, зачастую даже в одних и тех же выражениях. Однако готовят их настолько по-разному, что нет ни единого горожанина, неравнодушного к общественному благу, который бы вышел из кофейни в мирном расположении духа, поскольку успел растратить его на чтение каждой из предложенных ему газет»[669].
Эддисон осуждал лицензирование журналистов. Коммерческое давление, из-за которого приукрашивали новости, возникло под влиянием опасений, что газетчиков обяжут служить исключительно пропагандистским целям. Бич мнений стал заботой, распространившейся далеко за пределы перегруженного лондонского рынка.
Здесь не помешает вспомнить, что исторические корни газеты лежат в рукописных новостных донесениях, в которых ценились неприукрашенные факты.
Те, кто подписывался на avvisi (уведомления) и их печатных потомков, ценили решительное отличие новостей от более многословного, аналитического и откровенно полемического стиля памфлетов. Опасения, что серийные новостные издания будут осквернены параллельным потоком новостных уведомлений, были распространены и набирали обороты в начале XVIII века. Публикация того, что по сути было серийной полемикой времен Гражданской войны в Англии, была крайним случаем. Но даже немецкие газеты не могли быть полностью безразличны к политическим симпатиям своих читателей в военное время. К началу XVIII века английские газеты прямо обвиняли друг друга в пристрастности и неточности. И все же газеты остерегались открыто пытаться направлять мнения своих читателей. Первая передовая или редакторская статья в немецкой газете была напечатана в Гамбурге в 1687 году, но это было скорее случайным отклонением, продуктом рынка, где соревнующиеся серийные издания экспериментировали в погоне за читательским вниманием[670]. Более типична была возвышенная декларация, с которой редактор «Дэйли Курант» (The Daily Courant) обратился к читателям в первом выпуске в 1702 году:
«Он [издатель] будет цитировать иностранные газеты, откуда получены новости, а публика, видя, из какой страны они пришли и с позволения какого правительства, будет в состоянии оценить достоверность и честность информации. Он не возьмет на себя дерзость давать какие-либо комментарии или делать частные предположения, однако будет полагаться на тот факт, что прочие люди имеют достаточно разумения, чтобы сделать выводы самостоятельно»[671].
12.4. Нападки на «Ландон Газетт» (London Gazette). Автору не приходило в голову, что подобные нападки на английскую печать никоим образом не усиливали доверия к средствам массовой информации вообще
Это было, конечно, прекрасно, но как читатель мог быть в этом уверен? Даже если владелец газеты и будет придерживаться этого достойного намерения, то где гарантия того, что газеты не подкуплены политиками, преследующими свои цели?
Тяжелая рука власти
С первых дней существования прессы правители Европы поняли, что новую сферу нужно контролировать. Религиозные конфликты времен Реформации придали еще больше влияния печатному слову, однако чиновники хотели контролировать любые обсуждения, касающиеся общественной политики, которые казались им нарушением их прерогатив. Система контроля развивалась очень быстро в течение XVI века. И протестантские, и католические режимы использовали цензуру, хотя и с небольшой разницей. В католических странах, следуя примеру Рима, обычно выпускали объемные списки или «индексы» запрещенных книг и авторов. В протестантских областях предпочитали запрашивать подробное обследование того или иного текста, предназначенного для печати, перед отправкой его на станок.
Именно эта, вторая, схема получила распространение в качестве модели для регулирования новостных публикаций. Однако если для публикации книг и памфлетов она подходила и практиковалась вполне успешно, то куда менее подходящей она была для серийных изданий. Особы, поставленные для проведения предпечатной экспертизы, были обычно людьми занятыми. Издатели жаловались на долгие задержки и неподъемные расценки даже для относительно непротиворечивых книг. Когда же дело дошло до новых серийных изданий, которые следовало выпускать по определенным дням недели, любая задержка была нежелательна. Предпечатная цензура на практике редко работала хорошо.
Тогда, в большинстве случаев, в тех местах, где публиковались газеты, положились на третью схему контроля: наказание после публикации тех, кто печатал что-либо, что власти могли счесть неподобающим. Подобные вмешательства были эффективны, потому, что случались нечасто. Газетчики знали, что с каждым выпуском они рискуют своим заработком. И если иные издатели могли пойти на риск с сомнительным памфлетом, особенно если его можно было распространить анонимно, то тем, кто издавал газеты, такая роскошь была попросту недоступна. Адрес издательства должен был быть явно читаемым на страницах каждого выпуска, так чтобы подписчики знали, куда отправлять плату за подписку, а захожие покупатели могли бы найти лавку издательства.
Поэтому газетчики сами старались вести себя тихо. Показательно, что самоцензура была куда более эффективна, чем любая из систем контроля. Попытки подчинить газетчиков были особенно агрессивными там, где существовала монополия одной газеты; это применимо, впрочем, ко всем частям Европы, где издавались газеты. Во Франции «Газетт» (Gazette) была фанатичным приверженцем королевской власти, но то был лишь самый яркий пример всеобщего феномена. В Италии владельцам газет в Милане и Пьемонте повезло обосноваться в государственной типографии, в случае с Пьемонтом издатели еще и получали государственную пенсию[672]. Даже в Нидерландской республике, известной обители терпимости, буйная газетная какофония была подавлена к 1690 году. С того момента каждый город имел одну газету, которая пользовалась прибыльной монополией.
Было ясно, что газетчики предпочтут воздержаться от комментирования злободневной политики, этим объясняется утвердившееся предубеждение насчет публикаций новостей внутренней жизни. Но иной раз политическое давление превышало всякую меру, и новости внешней политики искажались в угоду приоритетам местных властей. Даже Каспар Штилер, который с воодушевлением отстаивал право широкого круга читателей на информацию, полагал, что не следует публиковать ничего такого, что может бросить тень на репутацию правителя. «Издатель должен помнить, кто он, где он живет и кто является его господином и повелителем»[673]. И если властям это будет угодно, издатели должны публиковать заведомо ложные новости. Неудивительно, что Штилер призывал читателей проявлять здравый смысл и относиться к известиям критически, обращая внимание на происхождение новостей, а также на то, прибыли ли они из католической или протестантской области.
Никто лучше газетчиков не знал, как трудно сохранять незапятнанную репутацию достоверного источника информации. Редакторы все время возвращались к этой теме, обещая читателям лишь отборные беспристрастные новости. «Лишь в одном, — заявлял Теофраст Ренодо в парижской «Газетт» (Gazette), — я не уступаю никому — в поисках истины». «Ландон Курант» (The London Courant) в 1688 году обещала писать «с беспристрастием честного историка, воздавая по справедливости всем участникам событий и описывая случившееся так, как оно действительно произошло»[674].
И нигде во всем мире эти громогласные заявления не повторялись с такой частотой и не отстаивались так рьяно, как в Лондоне, вотчине самой вздорной прессы эпохи. Однако надежда на то, что ослабление контроля на газетном рынке породит гражданский дискурс правдивости, была напрасна, так же, как и во время Французской революции, век спустя[675]. Лондонские газеты были не обременены тяготами, которые неизменно несла газета-монополист, но они не были свободны от политического давления. Ведь английские чиновники быстро сообразили, что газеты нужно приручить. Газеты быстро определялись с принадлежностью к вигам или тори, ведущие авторы получали гонорары за то, что продвигали интересы партии. В 1726 году лорд Боллингброк, тори, основал газету «Крафтсмен» (The Craftsman), чтобы выражать политическое мнение оппозиции в противовес администрации Уолпола. Роберт Уолпол поступил довольно разумно, основав в ответ собственный печатный орган. В последнее десятилетие на посту премьер-министра он контролировал пять газет и выплачивал всего 50000 фунтов — колоссальная сумма — наемным газетчикам[676].
Сколько же стоила свободная пресса? Какова была цена настойчивых призывов к преданности незапятнанной правде? Дожив до конца первого века своего существования, пресса столкнулась с удивительным парадоксом. Чем больше газеты расширяли круг читателей и чем больше они имели политического влияния, тем меньше им доверяли. Такое сложное наследие внесли они в век Просвещения.