Век журналов
Споры относительно правдивости средств массовой информации отражали кризис авторитетов в новостном мире. С развитием культуры соперничества в политике новости как будто сделали шаг назад. Поиск фактов растворился в тумане мнений, раздавленный насилием и манипуляциями, которые творились в политическом мире. Политика испортила новости. Эту проблему, конечно же, разрешить невозможно. Необходимость использовать печатное слово как инструмент пропаганды будет продолжать испытывать критические способности читателей и в наши дни. Первые намеки на дальнейшее движение появились в XVIII веке в новой форме периодических публикаций, далекой от назойливой газетной прессы. Так начался век журналов.
XVIII век ознаменовался замечательным подъемом периодической прессы. К концу столетия на долю газет приходилась лишь небольшая часть рынка. Вместо них в новом веке появилось множество других публикаций в серийной форме, предназначенных для регулярных подписчиков: литературные, культурные, научные и познавательные журналы, выпускаемые раз в неделю или в месяц. Новые периодические издания пользовались бешеной популярностью. То была эпоха растущего процветания и растущей грамотности. Увеличение числа профессиональной элиты сопровождалось ростом достоверности в научных и профессиональных изысканиях, что могли использовать издатели журналов, набрав писателей и подписчиков из числа профессионалов. Их публикации, в отличие от газетных, опирались на традиционные источники знаний, мнения экспертов и дискурсивный анализ. В том же веке происходит и становление буржуазии, имеющей в своем распоряжении более высокие доходы[677]. Эти новые члены набирающего обороты общества потребления готовы были платить за разнообразие: в литературе, музыке, театре. А еще они нуждались в руководстве, так как лишь делали первые осторожные шаги в обществе. Новички в сфере изящных дел были рады наставлениям в области вкуса и моды.
Для издателей развитие рынка журналов было также благотворно. Теперь можно было избегать прямых комментариев по поводу злободневных событий и, следовательно, свести риск общественного неодобрения к минимуму. Хотя в большинстве своем журналы скорее предпочитали такую политику, нежели строго блюли ее. Они выставляли высший свет и деяния великих как предмет навязчивого интереса. Вопросы моды тоже стали делом журналов, а общественная элита и ее предприятия зачастую были очень à la mode.
Расцвет журналов был важен и как социальный феномен, и как фактор, влияющий на рынок новостей. Развитие журналов с их длинными статьями и интимным тоном способствовало развитию журналистской традиции, которая пока что избегала новостных репортажей. По сути, многое, что мы принимаем за неотъемлемую часть журналистики, зародилось в этих журналах XVIII века. Они дали публике то, чего ей пока что так не хватало в газетных новостях, перечислявших сражения и придворные приемы. Журналы предлагали использовать критическое мышление, вкус и способность к рассуждению — и все это в гораздо более легком тоне, нежели газетное запугивание в политических обзорах. Они говорили напрямую со своей аудиторией, они давали ей время, чтобы все понять и составить свою точку зрения. Они были забавными и развлекательными. А лучше всего в них было то, что они предлагали нечто совершенно новое своей аудитории, не ведавшей еще ничего похожего на оздоровительную смесь в «обозревателях» XVIII века: совершенно самобытный голос, который возвращался в их гостиные каждую неделю, принося вести как о хорошо знакомых героях, так и о новых модах. Это было привлекательное дурманящее зелье.
Инструменты Просвещения
В 1665 году на строго контролируемом французском рынке появилось новое издание, отправившее на покой достопочтенную старушку «Газетт» (Gazette): «Журналь де саван» (Journal des sçavans). Это внесло значительные изменения в европейскую книготорговлю: журнал, посвященный в основном открытиям искусства и науки, с некоторыми дополнительными замечаниями, сделанными гражданским и духовным судом для законных потребителей. Он должен был выходить еженедельно, ибо всякое новшество теряет свой блеск, если появляется лишь раз в месяц или раз в год. Однако нумерация страниц была сквозной для выпусков на протяжении года, так чтобы их можно было в конце года собрать воедино. Каждый том также снабжался полным научным аппаратом: таблицами, заметками, индексами и отобранной библиографией. Так же как и «Газетт», это было солидное предприятие, монополист в своем сегменте рынка. И от него ожидали солидной прибыли. «Журналь де саван» вдохновлял французское интеллектуальное сообщество. Журнал стал для него необходимой опорой, дал возможность не отстать от огромного литературного мира, по которому нельзя странствовать в одиночестве.
13.1. «Журналь де саван»
«Журналь де саван» создал прототип нового научного журнала, который окажется чрезвычайно влиятельным[678]. Это влияние быстрее всего обнаружилось по ту сторону пролива, в Лондоне. Здесь в течение месяца затеяли сходное печатное издание, названное «Философикал Транзэкшнз» (Philosophical Transactions). Как следовало из названия, журнал был сугубо научным. Редакция была в тесной связи с недавно основанным Королевским обществом, члены которого писали большое количество журнальных статей[679]. Однако журнал, строго говоря, не подчинялся Обществу, и это обстоятельство вызвало некоторые затруднения, когда Общество распалось на две ветви, Лондонскую и Оксфордскую, а страницы «Транзэкшнз» стали использоваться как пространство для оспаривания научных взглядов оппонентов. По примеру «Журналь де саван», публиковавшего статьи на французском, «Транзэкшнз» печатал статьи на английском. Это было совсем не само собой разумеющимся. Предполагалось, что образованные люди владеют латынью, а латынь все еще имела статус языка международного научного дискурса. И впрямь, ученые вскоре начали жаловаться, что отход от латыни крайне усложняет им жизнь, ведь теперь приходится владеть многими языками. Однако первый редактор «Транзэкшнз» Генри Олденбург был категоричен в этом вопросе: «Потому что они [статьи] предназначены для пользы тех англичан, которых привлекают вопросы науки, но которые не знают латыни»[680]. И здесь Королевское общество сделало заявление, важное для будущего европейской культуры. Оно предложило использовать местные языки для образования, несмотря на то, что это было против всех правил, установившихся в европейской письменной культуре и в социальной иерархии, где немалую роль играло хорошее образование. Это был важный символический шаг в процессе освобождения от длинной тени традиций эпохи гуманизма.
Тем не менее «Транзэкшнз» был более элитарным, нежели «Журналь де саван». Трехсот копий было достаточно для членов Общества, и они не пытались распространить его за пределами своего круга. Все же оба издания могли уверенно называться частью международного сообщества учености и открытий: Республики писем, отмеченной в монументальном и просуществовавшем довольно долго обзорном журнале Пьера Байля, «Нувель де ля републик де леттр» (1684–1718). Первый выпуск «Философикал Транзэкшнз» содержал одну статью, заимствованную из французского журнала, и одну из итальянского. В последующие номера часто включались статьи, переведенные из «Журналь де саван».
Научные журналы также позаимствовали у научного сообщества идею организации знаний в виде объемных энциклопедических публикаций, выпускаемых по частям. Журналы теперь имели похожую структуру, как справочник, который можно хранить и исследовать. Читатели XVIII века были весьма склонны к тому, чтобы относиться точно так же и к газетам[681]. Журнал или газета приобретали двойную ценность: как лист тематической информации и как поэтапно собираемый научный архив. Это был банк знаний, в котором наука играла все более важную роль.
«Философикал Транзэкшнз» и «Журналь де саван» проложили дорогу растущему рынку серьезных специализированных журналов, который покроет огромное количество отраслей знания. Это была одна из самых процветающих и прибыльных сфер книжного рынка XVIII века. Она особенно развилась во Франции, где новостной рынок и публикации о текущих происшествиях были столь жестко ограничены монополией «Газетт»[682]. Около двухсот журналов появилось на закате XVII века. Между 1700 годом и началом Французской революции в 1789-м количество увеличилось до восьмисот. Эта эпоха принадлежала специализированным журналам: среди самых важных и престижных были «Журналь экономик» (Journal économique) (1751–1771), «Обсервасьон де ля физик» (Observations de la physique) (1752–1823) и «Журналь де медисин» (Journal de médicine) (1754–1793). Журналы, появившиеся в середине века, оказались особенно успешными, как видно по этим предприятиям-долгожителям: из 115 периодических изданий, учрежденных между 1750 и 1759 годами, 63 просуществовали около года, а 21 — десять лет и больше. Другие журналы служили интересам сообществ по интересам: медицинских, сельскохозяйственных, коммерческих, музыкальных или художественных.
Развитие серьезной научной печати добавило глубины и веса периодическим изданиям, пионерами среди которых были газеты. Модель серийного производства оказалась высокоэффективным механизмом, позволившим как взять на себя риски, связанные с энциклопедическим форматом публикаций, так и увеличить доход. А рынок диктовал объем публикаций. Издатели, в отличие от ситуации со сбытом книг, не сталкивались с проблемой в виде типографий, заваленных нераспроданными копиями. Периодические издания активно расширяли рынок в области профессиональных исследований во многих сферах, основанных на научных наблюдениях, полученных эмпирическим путем. Это наложило отпечаток на способ подачи текущих известий: поощрялся обстоятельный анализ и скептический подход ко всему происходящему, особенно к чудесам, выпадающим из привычного положения вещей. Именно в этот период мы видим (чаще всего в прессе крупных городов) отход от обычая рассказывать о сверхъестественных знамениях (если только целью не являлось выставить напоказ наивность деревенских обывателей)[683].
Для науки этот рынок оказался весьма обширным. Это в 1691 году продемонстрировал Джон Дантон, опытный лондонский книготорговец, запустив одну из самых новаторских серийных публикаций этого беспокойного века. «Атениан Меркьюри» (The Athenian Mercury) был журналом, полностью посвященным вопросам читателей из различных областей: наука, религия, манеры, отношения и история[684]. Читатели отправляли свои вопросы грошовым письмом в кофейню мистера Смита, соседствующую с типографией Дантона в Стокс Маркете. На вопросы отвечали члены так называемого Афинского сообщества, состоявшего из самого Дантона и двух его зятьев. Вопросы можно было отправлять анонимно, так что корреспонденты не смущались тем, что их невежество будет обнаружено. Это была настоящая формула успеха. «Атениан Меркьюри» продавался дважды в неделю за пенни, Дантон и его компаньоны-«афиняне» были завалены вопросами. Редактор обязательно предупреждал читателей, что дважды отвечать на дублирующие друг друга вопросы не будут, поэтому энтузиасты скупали все вышедшие номера, чтобы иметь доступ к полной базе афинской мудрости.
«Атениан меркьюри» продемонстрировал английской публике, возможно, к ее вящему удивлению, что наука представляла для нее огромный интерес[685]. Наука, в широком смысле этого слова, была предметом 20 процентов вопросов. Она, конечно, отличалась от науки в «Философикал Транзэкшнз», но, с другой стороны, являла существенную разницу с новостными газетами, кричавшими о рождениях монстров. Читатели хотели знать ответы на простые, практические вопросы о том, что окружало их в повседневной жизни. Почему вода в горячих источниках горячее, чем в ручьях и реках? Откуда берет свою силу ветер и почему он меняется? Куда девается потушенный огонь?[686] Это были очень хорошие вопросы.
Дантон закрыл «Атениан Меркьюри» в 1697 году. Возвращение политической журналистики и прекращение действия Акта о лицензировании в 1695 году расширило количество доступных печатных изданий, и продажи этого журнала упали. Но возикает ощущение, что Дантон осознал: предприятие изжило само себя. Вероятно, как Дантон, так и его читатели были готовы двигаться дальше. «Атениан Меркьюри» все же внес огромный вклад в развитие своего жанра. Помимо остроумного формата интерактивного диалога с читателями Дантон напал на золотую жилу, изобретя свою коллегию мудрецов, которые отвечали на вопросы. Создав этот клуб, членами которого становились его читатели, Дантон развил идею, подхваченную как читателями, так и авторами в более поздних серийных изданиях[687]. За один пенни можно было присоединиться к обществу эрудированных и остроумных людей, читатели втягивались в сеть регулярных взаимоотношений, которые становились для них виртуальным соседством или даже заменой кругу семьи. Это определенно нравилось новым обитателям города, зачастую оторванным от дома, но открытым для новых знакомств и опыта. Дантон заронил зерно, которое разовьется в одну из самых креативных ступеней в истории английской письменности.
Господин обозреватель
В 1672 году во Франции явился другой «Меркурий», журнал, который со временем обогнал и возвышенный «Журналь де саван». Это был «Меркюр галан», и, как следует из названия, он предполагал других читателей. «Меркюр галан» предлагал пеструю смесь свежих культурных и литературных новостей. Придворные сплетни вперемешку с разными стихотворениями, песнями, литературными обзорами, некрологами, объявлениями о свадьбах и днях рождения. Первый редактор «Меркюр галан», Жан Донно де Визе, может считаться основателем светского журнала[688].
«Меркюр галан» не был излишне возвышенным. Де Визе был человеком серьезным, критиком комедий Мольера. «Меркюр галан» также пользовался государственной монополией (поскольку это было принято во Франции), а де Визе имел неплохое пособие. Поэтому совершенно естественно, что «Меркюр галан» был на дружеской ноге с королевским двором. Зачастую статьи, полные льстивых излияний в адрес Людовика XIV и его завоеваний, были неотличимы от подобных статей в «Газетт». «Меркюр галан» никогда не становился инструментом сатиры, его истинное предназначение было в том, чтобы создать новый жанр периодической печати — светский журнал. Это было знаковое детище прессы XVIII века.
Понадобилось время, чтобы английская печать подготовила достойный ответ на успех «Меркюр галан». Различные обзорные газеты появлялись и исчезали, некоторые были слишком высокопарны, иные же, как ежемесячный «Джентльменс Джорнал» (Gentleman’s Journal) Пьера Антуана Мотто, слишком редко выходили, чтобы завладеть вниманием в том непостоянном веке. Однако «Джентльменс Джорнал» с превосходной мешаниной новостей, культуры и развлечений указал путь к той форме издания, которая открыла бы утонченному господину окно в мир современных событий. Если все это приправить остроумием и иронией, о результате будет говорить весь город. Так оно и случилось, когда в 1709 году Ричард Стил запустил «Татлер», журнал, писавший на разные темы, выходивший трижды в неделю и печатавшийся на двух сторонах одного полулиста[689]. Стил был уже опытным газетчиком к тому моменту. С 1707 года он был редактором «Газетт», прибыльного, но, по мнению Стила, скучного предприятия[690]. В противовес тяжелому бесстрастному слогу «Газетт» слог «Татлер» был остроумным и задушевным. По задумке Стила в журнале были соединены домашние и зарубежные новости, комментарии о новых книгах и пьесах, сплетни и отзывы на последние события. А еще там публиковались художественная проза и поэзия (вечная палочка-выручалочка в условиях жестких дедлайнов).
13.2. Афинское общество. Великими умами, которым призывал доверять Дантон, были он сам и два его зятя
«Татлер» понадобилось немного времени, чтобы занять подобающее ему место. В течение нескольких месяцев из него исчезли новостные колонки. Они не подходили к шутливому тону прочего контента. «Татлер», похоже, стал дополнительным приобретением для постоянных читателей газет. Смена акцентов произошла под влиянием Джозефа Эддисона, который присоединился к Стилу в качестве делового партнера вскоре после запуска «Татлер». Благодаря Эддисону в «Татлер» стало меньше эклектики и больше статей, в каждом номере развивалась одна-единственная тема. «Татлер» также энергично развивал рекламу, который было выделено немало места: в каждом выпуске было 14–18 объявлений, в месяц около 150. Рекламировались парики, кресла на колесах, клетки для птиц, лотереи, косметика и лекарства. Помимо того что такие объявления приносили прибыль, они отражали изменения вкусов лондонского общества. Читатели могли поучиться умению держать себя и с умом тратить деньги[691].
В 1711 году, после двух лет и 271 выпуска, Эддисон и Стил закрыли «Татлер»; он продолжил свое существование в форме книг в сборнике выпусков. Двумя месяцами позже они запустили новое издание, «Спектейтор» (The Spectator)[692]. И это был настоящий шедевр. Разрекламированный как «здравые размышления бесстрастного обозревателя», «Мистер Спектейтор» (spectator — обозреватель) таковым никогда не был. Он был ироничным, иногда язвительным и всегда самым проникновенным наблюдателем слабостей и особенностей лондонской жизни. Популярности журнала способствовал великолепный стиль. Эддисон и Стил для видимости избегали новостных репортажей, но отказ был скорее риторическим, нежели реальным.
13.3. «Татлер» и «Спектейтор»
«Татлер» печатал статьи о лотереях и дуэлях, а «Спектейтор» — об Английском банке, общественном статусе кредитования, моральной ценности денег. Статьи о дуэлях писались для того чтобы осветить важный общественный вопрос или же ради развлечения читателей? В отношении Стила трудно сказать. Однако заявленная политическая тема давала авторам по крайней мере право на беспощадную сатиру в духе культуры кофеен. Например, в журнале высмеивали торговцев-выскочек без чувства юмора:
«Я полагаю, что он лучший газетчик в нашем квартале; он встал до рассвета, чтобы прочесть «Пост мэн», сбегал, пока его соседи еще спали, два или три раза на другой конец города, чтобы узнать, нет ли вестей из Голландии. У него была жена и несколько детей, но его гораздо больше занимало, что происходит в Польше, чем в его собственной семье… Он худел от недостатка новостей и чувствовал себя ужасно при западном ветре [то есть когда противные ветры мешают долетать новостям из-за Английского канала]. Эта неугомонная жизнь разорила его вконец.
Я и думать забыл об этом человеке и о его делах, когда три дня назад, прогуливаясь по парку Сент-Джеймс, услышал, как кто-то издалека окликает мня. И это был не кто иной, как мой старый сосед-обойщик. Я увидел по его чрезвычайно неряшливой одежде, что он впал в крайнюю нищету… Но, Боже, — говорит мне он, — скажите мне откровенно, что вы думаете по поводу шведского короля? И вот, хотя его жена и дети голодали, я увидел, что его главной заботой был этот великий монарх[693]».
Эддисон представил это как размышления некоего Айзека Бикерстаффа, эсквайра, вымышленного персонажа «Татлера». Это изобретение давало авторам больше свободы. Взгляды, которые выражали вымышленные лица, нельзя было приписать Эддисону или Стилу; неудобная и зачастую жестокая сатира на пронырливых торгашей или пустоголовых щеголей подавалась от третьего лица. Господин Обозреватель мог продвигать идеи для реформирования вкусов, театра, Английского банка, нимало не заботясь, насколько они были осмысленными; все подавалось под соусом насмешки и остроумия. Тон весьма отличался от бесстрастной риторики «Ревью Дефо», но, вероятно, он был не менее эффективен. И, несмотря на то, что господин Обозреватель всячески отвергал серьезные политические намерения, то был журнал вигов, укоренившийся в салонах и кофейнях этого политического толка. Когда Джонатана Свифта в 1710 году наняли писать для «Экзаминер», целью было обеспечить партию тори печатным противовесом партии вигов, преобладающей в настроениях лидирующих печатных изданий[694].
Так же как «Татлер», Стил и Эддисон закрыли «Спектейтор» два года спустя. Не потому что издание стало не востребовано, скорее, давление рынка оказалось слишком велико. Многие успешные издания прожили недолго: десять лет существования «Ревью Дефо» — это исключение, подтверждающее правило. Такая судьба обнажает общее слабое место периодических изданий — зависимость от одного-единственного источника вдохновения. Как бы ни был талантлив писатель, непременно скажется необходимость писать регулярно с неостывающим пылом и остроумием на достаточно большое количество тем, не давая читателю заскучать. И журналы закрывались — не потому что теряли подписчиков, но потому что их создатели выдыхались.
Чтобы обеспечить журналу долгую жизнь, нужно было создать продуктивную модель, менее зависимую от одного творческого гения. В Англии шаг вперед совершил Эдвард Кейв, создатель «Джентльменс Мэгэзин» (1731)[695]. Он сохранил разнородное содержание, но отказался от интимного тона журнальных статей. Начав с выжимок из свежих новостей, журнал постепенно развился в независимое издание с оригинальным контентом, созданным профессиональными писателями, специально для этого нанятыми. Это была модель коллективной работы, к которой газетчики пока не были готовы.
Настал момент, когда умами завладел господин Обозреватель. «Спектейтор» олицетворял все те качества, которые сделали стиль эссеистской газеты таким опьяняющим: приглашение прогуляться по запруженным народом улицам города в компании остроумного и толкового провожатого, образованного и культурного человека с доступом к самым изысканным салонам и самым передовым литературным кругам. «Спектейтор» имел много последователей и подражателей в Англии и за границей. Новые предприятия, пытавшиеся заполнить пустоту в лондонской прессе, возникшую после его закрытия, были в основном провальными. Не нашлось достойной замены его гениальным авторам, которые двигались дальше, к другим литературным целям. Но за границей процветали свои обозреватели. В Нидерландах похожие публикации помогали возродить к жизни массовый выпуск периодики, ограниченный прежде решением городского магистрата выделить одну газету для одного города. Эссеистика не была связана подобным ограничением, и читатели могли купить сразу несколько журналов[696]. Во Франции можно насчитать не менее сотни подобных журналов, основанных между 1720-м и 1789-м[697]. Французским читателям нравилась характерная смесь литературной критики, остроумия и советов по части хорошего вкуса. Обозреватели были всем знакомы и доступны, они вели, впервые за время существования французской периодической прессы, прямой диалог с публикой. Они представляли собой все то, чего так не хватало в журналистике до сих пор на покорном и подконтрольном французском рынке, а эффект, произведенный ими на литературную жизнь и книготорговлю во Франции, был подобен электрическому разряду. Естественно, подобные изменения не оставили критиков равнодушными. Явная фривольность некоторых периодических изданий раздражала чересчур взыскательных читателей, но издатели были непримиримы. Как сказал один редактор:
«Следует ли писать только для ученых или же для тех, кто желает ими стать? Есть нечто между полным невежеством и глубоким знанием. Большинство не способны посвятить себя наукам, поэтому брошюры и журналы столь необходимы в наш век»[698].
Ранние французские обозреватели сохраняли традицию анонимности, но постепенно приняли более понятный образ автора. Между 1720-м и 1739-м такие писатели, как Мариво, д’Аржен, аббат Прево и такие критики, как Дефонтэн, Ла Варенн, ла Барр, де Бомарше основали свои собственные журналы[699]. Некоторые из них приобрели более серьезный тон, но, если рассматривать ситуацию в целом, культурные обзоры составляли до трех четвертей периодической литературы, особенно в условиях ограничительной политики первой половины века. Помимо всего прочего, журналы приносили доход, и после 1730 года все главные французские издатели ставили их в свои планы. Торговля журналами обеспечивала потребителя заменой развлекательной литературе и «философским» трудам, запрещенным цензорами и, следовательно, публикуемым за границей и импортируемым во Францию. Эта торговля достигла огромного оборота к концу XVIII века[700]. Следовательно, парижским издателям было на руку, что у читателей появилась отдушина, хотя она и не смогла подготовить их никоим образом к резкому увеличению числа новостных публикаций, которое последует за революционными событиями последних годов века.
Riens délicieux
В выпуске от 5 мая 1691 года Джон Дантон опубликовал в «Атениан Меркьюри» очень смелое и яркое объявление:
«Мы получили на этой неделе весьма остроумное письмо от некой леди, живущей за городом, которая желает знать, можно ли особам ее пола посылать вопросы наравне с мужчинами, на что мы отвечаем: «да, можно». В наших правилах отвечать на все вопросы, присылаемые лицами обоего пола, это может быть полезно для публики и для отдельных читателей»[701].
Вдогонку к этому смелому редакторскому утверждению Дантон написал пятнадцать вопросов о браке. И это не было внезапной инициативой. «Атениан Меркьюри» не выходил около двух месяцев, и Дантон хотел разузнать настроения читателей. Это было самое эффектное заявление, какое вообще было возможно: женщины, оказывается, важные участники читательского сообщества! И Дантон охотно принял на себя роль первопроходца. Выпуск от 22 мая был полностью посвящен вопросам от женщин, и Дантон объявил, что отныне выпуск в первый вторник каждого месяца будет всецело женским.
Хотя французы были главными по части нововведений на рынке периодической печати XVII века, именно английские издатели первыми обнаружили потенциал быстро растущей женской читательской аудитории. И «Татлер», и «Спектейтор» активно заигрывали с читательницами. Именно с этой целью Ричард Стил в «Татлер» в 1709 году обратился напрямую к «гражданской сознательности» мужчин, и не только: «Я принял решение печатать также нечто, что может развлечь прекрасный пол, в честь которого я придумал название журнала (Tatler — сплетник, прим. пер.)». Это был сомнительный комплимент, подразумевающий, что женщины особенно склонны к легкомысленным сплетням. Он задал тон, исполненный выверенной любезности и снисхождения, что исчерпывающе характеризует отношение издателей периодики к читательницам[702]. «Спектейтор» не отставал, Эддисон настаивал на том, что «никому этот журнал не будет более полезен, чем женщинам», а явный успех жанра обозрения вскоре вдохновил издателей на создание ряда периодических изданий, созданных специально для женщин. Это, впрочем, было менее популярной затеей. Как «Фимейл Татлер» (The Female Tatler), так и «Уисперер» (The Whisperer), написанный от лица Дженни Дистафф, сводной сестры Айзека Биккерстаффа, были слабой попыткой повторить успех «Спектейтор», ни один из этих журналов не пре-успел[703]. Пройдет еще тридцать лет, прежде чем в периодике услышат подлинный и явный женский голос: Элизабет Хейвуд и ее «Фимейл Спектейтор» (Female Spectator).
Отношения первых журналов с читательницами были непростыми. Издатели полагали, что нравоучительные сентенции подходят женщинам как нельзя больше, но они были также насмешливыми и высокомерными. Журнальные статьи зачастую имели форму ответов на горестные трагикомические мольбы о помощи от расстроенной дамы, попавшей в затруднительное положение, смущенной каким-нибудь непонятным требованием общественного этикета или оказавшейся в ловушке чувств к неподходящему возлюбленному. Многие из этих писем косвенно свидетельствуют о том, что писали их сами редакторы. Витиеватые описания обстоятельств, в которых оказались герои писем, больше напоминают сюжеты бульварных пьес, чем ситуации из жизни якобы неопытных авторов, которые их якобы прислали в редакцию. Такие нехитрые приемы позволяли авторам статей убить двух зайцев сразу: они могли и развлекать читателей, и насаждать мораль посредством своих мудрых ответов; что, кстати, и поныне практикуется в серьезных изданиях, пишущих о скандальной жизни селебрити.
Упорное ограничение женских интересов домом, манерами, этикетом и любовными похождениями часто действовало раздражающе. Эта озабоченность весьма метко была выражена во французском «Журналь де дам» (Journal des dames), запущенном в 1759 году и предлагавшем своим читательницам диету riens délicieux, дословно «ничего вкусного». Но то была только часть истории. Стоит вспомнить, что «Журналь де дам» вскоре стал чем-то куда большим, чем просто развлекательное издание, распространяя идеи Просвещения и яро критикуя как культурные организации, поддерживаемые государством, так и политику министров. Движущей силой этой трансформации были последовательно сменившие друг друга три сильных женщины, руководившие журналом и давшие ему громко звучащий голос[704]. «Журналь де дам» дважды пытались уничтожить рассерженные министры. Первый раз — в 1769 году, тогда эта попытка не удалась. Но в 1776-м журнал закрылся[705]
То, как менялся «Журналь де дам», необычно для периодики. Новые журналы появлялись и зачастую были не в силах найти себе целевую аудиторию, а журнал не может выжить без пристального внимания к приоритетам своих читателей. Эту аудиторию отчасти представляли женщины, однако они оказались не только читательницами. На самом деле женщины играли важную роль в печатном деле с самого его основания, куда более значимую, чем в любой другой отрасли[706]. Многие издания управлялись, и весьма эффективно, женщинами, которым они были вверены, иногда, хотя и не всегда, после смерти мужей. Чувствительность Джона Дантона по отношению к читательницам можно объяснить тем, что его дело процветало, когда его жена стояла у руля, а после ее смерти пошло под откос. Графиня Александрина де Рье, вдова Леонарда II фон Таксиса, умело управляла почтовой сетью Таксиса на протяжении восемнадцати лет после смерти мужа и вела дело в неспокойные годы Тридцатилетней войны[707]. Среди тех, кто оспаривал ее авторитет, была женщина, владевшая «Гамбургской газетой», Ильзабе Майер[708]. К тому же лондонская пресса, скажем, не могла бы выжить без целой армии «воительниц Меркурия», разносивших выпуски читателям и продававших их на улицах[709].
Нашлось в печатном деле место и для такой предпринимательницы, как Элиза Хейвуд, автор и владелица «Фимейл Спектейтор»[710]. Хейвуд начала работу над этим журналом после долгой и успешной карьеры романистки и менее успешной — актрисы. Она не льстила себе, в первом же выпуске признавшись, что автор «не красавица и никогда ею не была, и далеко не молода». Но ее остроумные циклы статей на самые разнообразные темы, начиная от неумеренного потребления чая и заканчивая поведением военных джентльменов (вероятно, плохим), нашли благодарную аудиторию. Когда публикации прекратили, «Фимейл Спектейтор» еще переиздали их несколько раз в виде сборников и перевели на французский и голландский языки[711]. Хейвуд была настолько смелой, что высмеивала пресловутую женскую нелюбовь к делам политики. В ответе расстроенному (хотя, скорее всего, вымышленному) корреспонденту, который призвал ее освещать политику более подробно, Хейвуд отстаивала свой выбор:
«Все эти марширующие армии, выигранные битвы, разрушенные города, пересеченные реки… Полагаю, что будет неправильно с моей стороны отнимать время у себя самой и у читателей подобными вещами, которые можно в любой момент найти в газетах»[712].
В этом и был смысл: подобные темы обсуждались до умопомрачения и в других изданиях, а журналам не было нужды переваривать материал, и без того доступный в газетах. Многие из читателей-мужчин также осознали, что их аппетиты по отношению к битвам и осадам поубавились, а в журналах предлагают темы поинтереснее. Вообще-то у женщин и выбора не было. Активные читательницы следили за новостями, даже несмотря на то, что общественное мнение порицало их за это[713]. Важно, что когда Дороти Осборн прочла новостную публикацию в 1653 году, она могла лишь косвенно признать этот факт: «Я и не знаю, как я наткнулась на выпуск новостей на этой неделе и от нечего делать прочла»[714]. Так она писала в письме своему поклоннику, сэру Уильяму Темплу. Вероятно, ей казалось, что он сочтет интерес к новостям у будущей невесты недопустимым. Замужние женщины могли без осуждения интересоваться только теми политическими новостями, которые влияли на их семьи[715].
За сто лет, прошедших между письмом Дороти Осборн и «Фимейл Спектейтор» Элизы Хейвуд, произошел огромный прогресс в сфере женского образования. Количество читательниц увеличилось втрое или вчетверо, образовалась особая ниша на рынке прессы, которую издатели не имели права игнорировать. Женщины как потребители и как арбитры изящества были важной экономической силой и, следовательно, важным двигателем рынка периодической прессы. Первое ежедневное издание во Франции, «Журналь де Пари» (Journal de Paris) (1777), представляло собой перечисление текущих театральных постановок и литературных сплетен. Во второй половине XVIII века журналы наподобие «Фимейл Спектейтор» постепенно вытеснялись новым поколением ежемесячных журналов. «Ледис Мэгэзин» (The Lady’s Magazine) (1759) и «Ледис Мьюзеум» (The Lady’s Museum) (1760) были частью масштабной тенденции отказа от единоличного редакторства в пользу издания, составленного из статей различных авторов[716]. Оба эти издания предлагали читательницам множество познавательных статей, например, в области географии, истории и популярной науки, разбавленных художественными произведениями и поэзией. Не были читательницы избавлены и от жестокостей современного мира. В ранних выпусках «Ледис Мэгэзин», возникшем за две недели в 1749 году, читателям преподнесли месячный отчет о судебных процессах, признаниях и казнях некоторых известных преступников. Иногда среди злодеев были и женщины: «Отчет о трех несчастных женщинах, казненных в Тайберне»; «Суд над Мэри Блэнди, отравившей своего покойного отца»[717]. Окна светской гостиной никогда не могли закрыться настолько плотно, чтобы не пропускать шума жизни, кишащей на улицах города.
Политический журнал
Периодические издания не игнорировали — не имели права игнорировать — политику. Были ли то причудливые выпады в духе «Спектейтор» или нахальные преувеличения, то и дело появлявшиеся в газетах, именно в ту эпоху, наконец, начинается интеграция новостей и комментариев к ним в печатные средства массовой информации, к которым мы привыкли в наше время. Важным катализатором стало возникновение нового поколения политико-аналитических журналов. Это было особенно важным фактором в тех частях Европы, где газеты оставались прикованы к консервативному видению новостей, что совсем не оставляло им возможности их комментировать. Так было в Нидерландах и Германии, где большая часть газет оставалась под властью местной монополии и была одержима опасностью задеть местные власти. Выход из этого вымуштрованного нейтралитета нашел Готтлоб Бенедикт фон Ширах, создавший «Политише Журналь» (Politische Journal), ставший одним из самых успешных политических периодических изданий своего времени. Утвержденный в 1781 году, «Политише Журналь» стал самым читаемым изданием на немецком языке, его аудитория превосходила микрорынки немецких городов и княжеств[718].
К 1780 году в Германии было 183 газеты. За редким исключением (например, таким как гамбургские газеты с большим оборотом) большинство довольствовались чисто местной клиентурой. Формат и приоритеты едва ли отличались от тех, что были за сто лет до этого. Преобладали заграничные новости, а оставшийся объем заполняли рекламные объявления и новости придворного круга, эдакая лилипутская версия версальских депеш от парижской «Газетт»: «Все эти придворные милости, почести, праздники, поездки, церемонии, банкеты и бесконечный список прочих бесполезностей, сплетен, предположений, противоречий и сугубо частных делишек», как писал фон Ширах в одном из первых выпусков «Политише Журналь»[719]. Фон Ширах также считал, что газеты сами по себе при помощи шквала фрагментарных отчетов ставят барьеры для понимания. Даже наиболее достоверные газеты не давали срочной периодике, выходящей еженедельно, и части необходимой информации, так как контекст был слишком ничтожен, а возможности для честного анализа не было вообще. При помощи «Политише Журналь» фон Ширах создал журнал, который, как он надеялся, совместит традиционную аналитическую функцию памфлетов с актуальностью газет. Ежемесячные публикации гарантировали более полный охват событий, исключающий недопонимание, ложные известия или банальности, что часто встречалось в газетах.
Будучи истинным сыном Просвещения, фон Ширах придерживался ясного и рационального плана. Каждый месячный выпуск состоял из трех частей. В первой части содержалась базовая информация, необходимая для понимания событий дня: статистика, выдержки из официальных документов. Затем шли аналитические статьи за авторством фон Шираха, подытоживавшие события в разных частях Европы. Третья часть состояла из писем корреспондентов «Журналь» из крупных городов, расчет был на то, что они приходят в Гамбург как раз перед выпуском журнала.
Формула была инновационной и нашла горячий отклик у публики: число подписчиков быстро дошло до 8000. Но «Политише Журналь» привлекал и критиков, многие из которых оспаривали особый редакторский стиль фон Шираха. Фон Ширах прекрасно осознавал потенциальную важность событий, которые описывал: любой дисбаланс в расстановке сил в Европе предвещал революцию, и он часто предвидел начало войн. Взгляды фон Шираха находили поддержку, однако он часто оказывался не на той стороне: например, он резко критиковал как Американскую, так и Французскую революции. Несчастливый талант неуспешного прогнозирования обнаружился еще в 1782 году в описании франко-испанской осады Гибралтара. Подписчики получали тщательный анализ сил испанцев и уверенния в их успехе, а газеты писали о решительной победе англичан. В этом состояла опасность ежемесячных публикаций, когда дело касалось быстро развивающихся событий. И все же «Политише Журналь» был отличной задумкой и революционным изданием для своего времени, не в последнюю очередь благодаря тому, что уделял внимание немецким новостям. «Политише Журналь» посвящал по крайней мере половину выпуска новостям и анализу событий в Германии и Австрии, и это был радикальный отход от газетных традиций: газеты упорно держались за заграничные новости. Все это, вместе с огромным оборотом «Политише Журналь», играло важную роль в росте пангерманского политического сознания.
Во Франции издание политических журналов было одним из признаков общего ослабления политического контроля перед Революцией. Катализатором стал политический кризис в традиционной форме. В 1770 году Людовик XV, возмущенный длительным изнуряющим конфликтом с парижским Парламентом, снял с должности своего бессменного главного министра Шуазеля и надеялся на более решительное руководство под началом триумвирата, возглавляемого канцлером Мопу. Триумвират, в свою очередь, собирался отразить оппозицию Парламента, сместив магистратов и реорганизовав судебную систему. Эта откровенная провокация породила самую большую волну памфлетов со времен Мазаринады, за век до этого[720]. Всплеск публикаций с обеих сторон разбудил консервативное парижское печатное сообщество, выказавшее огромный интерес к текущим событиям. Воодушевленные ослаблением цензуры, которое всегда следовало за большими политическими конфликтами во Франции, издатели начали выпускать памфлеты как бы в периодической форме, где каждый успешный выпуск был последовательно пронумерован. Движение в сторону серийных публикаций продолжалось и после того, как основной кризис пошел на убыль. Самым заметным изданием того времени можно считать «Мемуар секрэ», тридцатишеститомный сборник сплетен и анекдотов. Другие важные печатные предприятия включали «Обсерватер англуа» и, самый примечательный из всех, «Анналь политик» Симона Николя Анри Лингуэ.
Лингуэ получил журналистский опыт, работая на издателя-антрепренера Шарля Жозефа Панкука. Уволенный за неумеренные нападки на конкурентов, Лингуэ отправился в Лондон, где произвел немедленный фурор в мире прессы. Тогдашней славой «Анналь» Лингуэ был обязан качеству статей. Дело в том, что Лингуэ уже тогда был выдающимся юристом и в печати показал себя истинным сторонником пропагандистской журналистики. Еще большим был его успех в качестве самостоятельного редактора, занимавшегося за границей печатью и распространением «Анналь» во Франции. Кое-как агенту Лингуэ на родине удалось убедить его, что обращению журнала во Франции ничто не помешает, однако его внезапный успех принес новые проблемы, а именно анонимные копии, помешать которым Лингуэ был не в силах. Короткий перерыв в публикации «Анналь» был связан с тем, что Лингуэ был обманом вывезен в Париж и заключен в Бастилию. Публикации возобновились в 1783-м. Злоключения Лингуэ ярко иллюстрируют долгосрочную проблему, с которой сталкивалась французская политическая печать. Хотя политическая периодика имела большой оборот, цензуру формально не отменяли. Это означало, что политические журналы нельзя было открыто рекламировать, оборот прессы требовал условий частных соглашений, которые в любой момент могли быть аннулированы. Это была одна из причин, по которой французские журналы не достигли той же регулярности публикаций и точного времени выхода, которые характеризовали схожие предприятия в других странах. Тем не менее издатели выпускали их с таким страстным участием и остроумием, что читатели, изголодавшиеся по политическим прениям за годы покорной и подконтрольной прессы, были как будто заворожены. «Анналь» Лингуэ, форсированный неофициальными копиями, приобрел международный оборот не менее двадцати тысяч копий на один выпуск. Несмотря на то, что Лингуэ яростно обличал пиратские публикации, по официальным данным «Анналь» все же принес ему неплохой доход в 80000 ливров в год[721].
Человек состоятельный
В полную силу оживленный рынок политической журналистики заработал при бывшем покровителе Лингуэ, Шарле Жозефе Панкуке. Панкук был первым европейским медийным магнатом[722]. Он родился в мире книготорговли, будучи сыном провинциального книгопродавца из Лилля. Образованный в философском духе, он планировал карьеру ученого или военного инженера (он был одарен в математике) до того как осознал, что ему суждено вступить в семейное дело[723]. В начале 1760-х в партнерстве со своими двумя сестрами Панкук перевел торговлю в Париж. Погрузившись в интеллектуальную культуру столицы, Панкук продолжал писать. Среди книг, которые он издавал, были и его собственные произведения. Главным его талантом был талант выбирать нужных друзей. Он с ранних лет был близок с Вольтером, а позже с Жан-Жаком Руссо. Выдающийся натуралист Жорж-Луи Леклер, граф де Буффон, был его другом и доверенным лицом[724].
Вращаясь в этих кругах, Панкук захотел внести свой вклад в движение энциклопедистов. В 1769 году он предложил Дидро свой план: опубликовать приложение к Энциклопедии. Получив поначалу отказ, он продолжал настаивать, пока не добился разрешения. Десять лет спустя он приступил к тому, что станет его главным достижением, «Методической энциклопедии» (Encyclopédie méthodique), организованной по тематическому принципу, а не по алфавиту. Получив ценную поддержку лучших умов Франции, Панкук мог бы этим и довольствоваться. Но у него были другие планы. Проницательный знаток рынка и людских умов, Панкук несколько лет присматривался к богатому потенциалу периодической прессы. Сделка, благодаря которой Панкук приобрел магазин и склад парижского книгопродавца Мишеля Ламбера в 1760 году, также принесла ему печатные контракты Ламбера, в которые входили «Аннэ литерэр» (Année littéraire) и «Журналь де саван», последнее было особенно престижным приобретением, хотя Панкук и заявил, что журнал приносил убытки на момент покупки[725]. Независимо от прибыли, эта сделка позволила ему создать растущее портфолио периодических изданий. В свое время Панкук был готов попробовать себя в политической прессе. Постепенно у него получился целый букет журналов, в который входили «Журналь политик де Брюсей» (Journal politique de Bruxelles), «Журналь де дам» (Journal des dames), «Журналь де спектакль» (Journal des spectacles), «Журналь дез Аффэр д’Англетер э д’Америк» (Journal des affaires d’Angleterre et d’Amerique) и «Газетт де Трибуно» (Gazette des tribinaux). «Журналь политик де Брюсей» и «Журналь де Женев» Панкук назвал так, следуя традиции публиковать за границей все политические издания, кроме «Газетт». На самом деле оба журнала публиковались во Франции, несмотря на названия, на этот счет существовало особое позволение министерства.
13.4. Шарль-Жозеф Панкук, медиамагнат и человек Просвещения
Ключевой момент настал в 1778 году, когда Панкук приобрел контроль над «Меркюр де Франс» (Mercure de France), почтенным, но немощным наследником «Меркюр Галан». «Меркюр» был утвержден в 1672 году как ежемесячный спутник «Газетт», но не смог отстоять свои позиции в быстро множащемся журнальном рынке XVIII века. Панкук перевел его на еженедельный выпуск и поднял оборот с 2000 до 15 000.
Этот удачный ход был тщательно спланирован и подготовлен хитроумной политикой. Укрепив отношения с графом де Верженном, бывшем с 1774 года министром иностранных дел, Панкук получил эксклюзивную привилегию на публикацию политических новостей. То, что министр иностранных дел нанес такой тяжкий удар официальной «Газетт», говорит о вольности и некоторой грубости, царившей при старом режиме. Прочие газеты теперь должны были платить Панкуку за использование его данных. Панкук процветал под двойной защитой официальных властей Парижа и ведущих фигур философии Просвещения. К 1788 году он сколотил могущественную деловую империю, задействовав 800 работников. Его печатни и конторы, как поговаривали, были одной из достопримечательностей Парижа.
В 1789 году Панкук выиграл свой гран-при (по крайней мере, так могло показаться). Он стал издателем «Газетт». Но то были странные времена для новостного мира во Франции. События вскоре примут такой оборот, какой и не снился философам старого порядка. Эти события проверили на прочность содержимое процветающего печатного мира старого режима. Таким людям, как Панкук, которые отлично справлялись со странной политикой этого мира и его необыкновенно разнообразной интеллектуальной культурой, пришлось вступить в борьбу за выживание.
Век журналов увидел возникновение продуманной, уверенной индустрии, которая содействовала интеллектуальному обмену в большом спектре направлений. У издателей появилось обширное поле для нововведений в их предприятиях, занявших позицию между твердым, но податливым книжным рынком и неустойчивым миром памфлетов и эфемерной недолговечной печати. Даже для самых устоявшихся и консервативных книжных торговых предприятий журнальное дело было привлекательным экономическим предложением. Оно подразумевало регулярные и предсказуемые продажи благодаря системе подписки. Для большинства новых изданий составление подписки служило как для ценной рекламы, так и для снятия пробы до того, как новый выпуск уйдет в печать. Расширенная сеть друзей и корреспондентов Республики писем послужила естественным каналом для информации, а редакторы и издатели с удовольствием принимали в ней участие. Публикация даже очень солидного интеллектуального издания пронумерованными частями страховала от риска того, что нераспроданная часть будет гнить на складе, как бывало со многими амбициозными учеными трудами, выпущенными в первые века существования печати[726]. Покупатели периодических изданий платили заранее, а каждый выпуск имел продолжение, в то время как продажа книги была событием особенным, опасным и непредсказуемым. Неудивительно, что журналы стали самым быстрорастущим сегментом издательского рынка XVIII века.