Как Сэмюэл сьюэлл читал газету
24 апреля 1704 года Сэмюэл Сьюэлл, гражданин Бостона, пересек Чарльз-Ривер в направлении Кембриджа, держа в руках первый выпуск еженедельной листовки Джона Кэмпбелла «Бостон Ньюс-Леттер». Сьюэлл собирался отдать копию своему другу преподобному Сэмюэлу Уилларду, вице-президенту Гарвардского колледжа; Уиллард был польщен и быстро поделился с товарищами. Сэмюэл Сьюэлл был на тот момент одним из самых уважаемых горожан в крупнейшем городе американских колоний. Лучшую половину своей жизни он провел в торговле и управлении, дослужился до советника губернатора в 1691 году, был избираем повторно ежегодно до самой отставки в 1725 году. Будучи чиновником, отцом и соседом, Сьюэлл был идеальным гражданином развивающегося общества.
Сьюэлл еще вел дневник. Это, помимо прочих его достоинств, имеет для нас особую ценность. Сьюэлл записывал каждый день все, что с ним происходило: свою работу, беседы, проповеди, на которых он побывал, новости, о которых он узнал[884].
Это свидетельство особенно ценно для исследователя истории новостей. На протяжении всего повествования мы наблюдаем трансформацию в способе изыскания и подачи новостей. К XVIII веку количество людей, у которых был регулярный доступ к новостям, значительно увеличилось. Газеты были устоявшейся частью жизни, в некоторых местах ежедневные газеты были если не нормой, то по крайней мере доступной роскошью. Но если мы можем легко оценить историю новостей с точки зрения продуктивности, гораздо сложнее узнать из первых рук, что об этом думали читатели. Внимательный читатель, записывающий свое восприятие ежедневных новостей, очень редко встречается.
Иногда действительно доступные источники информации говорят нам больше об относительно безответственных потребителях новостей. Это справедливо в отношении одного ценного источника, из которого мы периодически извлекали пользу в этой книге, — придворных записок и юридических процессов. Благодаря им у нас есть подробные записи событий в те годы, когда обсуждения публичных дел считались европейскими правителями пагубными для общественного блага. Удивительно, что это мнение относилось не столько к печатному слову, сколько к устной молве (городской совет Аугсбурга описал это как «праздные и опасные разговоры»[885]). Ибо новости не признавали никаких границ. То, что печаталось в одном городе, можно было купить и прочитать в другом; с тех пор как новости появились в общем доступе, стало очень сложно ограничить их распространение. Новости легко перемещались из манускриптов в печать, а из печати в устное слово.
Понимание этой взаимосвязи разных средств информации видно из показательного эдикта, выпущенного ко времени Каталонского восстания в 1640 году:
«Пусть никто не имеет, не читает и не слушает чтения книг или бумаг, печатных или рукописных, которые оправдывают, воодушевляют и прогнозируют восстания в этом регионе, а также продолжительные войны; пусть будет запрещено каждому, кто знает наизусть любую часть этих книг или бумаг, воспроизводить их или заставлять других слушать их»[886].
Ученые отдавали предпочтение печатному слову, так как оно содержало массу свидетельств прошедших событий. Но чиновники никогда не недооценивали устной информации (или памяти, как показывает этот пример). Читая Библию, они помнили, что «Смерть и жизнь во власти языка». Они также помнили, что «нечестивый уловляется глаголом уст своих» и очень на это рассчитывали[887]. В густонаселенных европейских городах условия жизни были стесненными, о частной жизни и слыхом не слыхивали, крепкие напитки были вездесущи, а сплетни распространялись как пожар. Когда городским властям удавалось настичь кого-то, кто распространял мятежные слухи, самым сложным делом было выяснить, откуда этот злодей услышал сплетню и с кем он успел ею поделиться.
Новый мир находился на этапе возникновения, но старый мир никуда не исчез. Сложная сеть обмена новостями, сообщений между теми, кто разносил новости, и теми, кто их принимал, исчезала в условиях набирающей обороты периодической прессы. Судебные записи предоставляли лучшие свидетельства того, как новости распространялись в ту пору: рисуется картина беспокойной, взрывоопасной жизни, наполненной криками, оскорблениями и песнями. Песни были самым мощным орудием критики на протяжении всего изучаемого периода: парижские полицейские власти были очень обеспокоены распространением сатирических виршей накануне французской революции, и не без причины[888]. В этом разнообразном мире обмена информацией ясно было, что, несмотря на очень развитую сферу коммерческих новостей в самых разнообразных формах, многие граждане предпочитали получать новости бесплатно.
Те, кто мог позволить себе купить новости, уже попадали в особую категорию; те же, кто еще и записывал свои впечатления от прочтенного, — еще более редкие экземпляры. Поэтому будет полезно провести время с тремя людьми, которые вели записи своих наблюдений каждый в своей манере. Это довольно пестрая компания: английский работяга, голландский служащий и североамериканский чиновник Сэмюэл Сьюэлл. Все они были людьми необычными, не только из-за того, что вели дневник. Время, проведенное в их компании, расскажет нам многое о медийном мире, по которому мы путешествовали в этой книге. Несмотря на излишнюю сложность доступных тогда новостных средств, многое на удивление осталось неизменным.
Смена ролей
Неемия Уоллингтон был человеком скромным и непритязательным. Будучи сыном лондонского токаря, он провел жизнь, практикуясь в деле своего отца, жил в доме неподалеку от того места, где родился, несколькими ярдами севернее Лондонского моста. Уоллингтон не стремился к жизни публичного деятеля, но он жил в беспокойные времена и позже снискал славу хроникера этих времен[889]. Ибо Уоллингтон был сам по себе исключительным человеком. В 1618 году, как раз перед тем, как его приняли в токарную компанию мастером, Уоллингтон начал вести первый из многочисленных блокнотов, которые он заполнял религиозными размышлениями, заметками о текущих событиях, письмами и списанными выдержками из печатных новостей[890]. К тому моменту, как он решил остановиться, у него накопилось пятьдесят томов, содержащих, по приблизительным подсчетам, 20 тысяч плотно исписанных страниц. Так он заслужил славу первого ремесленника-хроникера своей эпохи.
Уоллингтон был человеком в высшей степени созерцательным, он иногда вопрошал себя, не была ли эта одержимость дневниковыми записями чем-то нездоровым. Несмотря на периодические денежные затруднения, от которых не застрахованы все торговцы, Уоллингтон много тратил на книги. В напряженные первые годы гражданских войн он скупал сотнями новые памфлеты. Грустно созерцая груды бумаги по всему дому, он признавал в 1642 году, что раньше такого не было: «Эти маленькие еженедельные памфлеты… были просто воришками, которые увели мои деньги, а я и не заметил»[891].
Уоллингтон — очень ценный очевидец, потому что он писал в период, когда среда новостей менялась очень быстро. В 1620-х и 1630-х, когда Уоллингтон начал составлять свои журналы наблюдений, публикация новых периодических изданий в Англии время от времени запрещалась и всегда строго контролировалась. Но, будучи лондонцем и ревностным пуританином, Уоллингтон был беспристрастным наблюдателем и одновременно случайным действующим лицом в тревожных политических событиях, разыгрываемых на подмостках столичной политики. В 1638 году Неемию подвергли допросу в Звездной Палате по поводу распространения книг, подстрекающих к мятежу. Зная о зверской расправе над автором этих книг Уильямом Принном, Уоллингтон, понятно, был встревожен[892]. Тремя годами позже он был среди 15 тысяч известных лондонцев, которые прошествовали в Вестминстер, чтобы убедить Палату лордов осудить ненавистного лорда Стаффорда. «Я не видел столько людей разом за всю жизнь, — размышлял Уоллингтон, — и когда они видели какого-либо лорда, проходящего мимо, то выкрикивали в один голос: “Правосудия! Правосудия!”».[893]
Уоллингтон очень осознанно относился к своему положению в вихре событий, которые всегда пропускал сквозь призму глубокой религиозности. Почти во всех событиях, о которых он рассказывает, он видит свидетельство Божественного провидения: наказание грешников или испытание веры детей Божиих. Целый том посвящен ужасным последствиям, которые постигнут тех, кто не соблюдает воскресный день, что случалось весьма часто в многолюдном мегаполисе.
В 1632 году Неемия Уоллингтон записал душеспасительную историю о том, как двое молодых людей работали на оснастке корабля в Уайтчепеле в воскресенье, и один из них упал и разбился насмерть[894]. Уоллингтон услышал эту историю от несчастного выжившего, и многие другие подобные истории — о ребенке, который свалился в камин, пока его мать затеяла ежемесячную стирку, о доме, который сгорел дотла, когда семья устроила переезд в воскресенье, — попадали к нему из устных рассказов. Пока гражданская война продолжалась, Уоллингтон с тем же тщанием собирал примеры внезапных бедствий, постигших королевские войска, когда они неподобающе вели себя по отношению к угодным Богу круглоголовым. Бог Уоллингтона немедленно показывал такими знамениями свое участие в жизни тех, кого он вел праведным путем и тесными вратами. Прекрасным примером является своеобразный отчет Уоллингтона о битве при Эджхилле: «Чудесное дело рук Божиих, направляющих пули»[895].
17.1. Записки Неемии Уоллингтона
Выискивая свидетельства дел Божественного провидения, Уоллингтон записывал без малейшего скептицизма многие странные и пугающие знамения: страшную бурю в 1626-м, метеорит в Беркшире в 1628-м. Спустя семьдесят лет подобные заметки искушенным лондонским газетчикам показались бы намеком на доверчивость деревенщины, но поколение Уоллингтона таких сомнений не испытывало[896]. Ужасная буря в Норвиче в 1643 году, унесшая жизни 111 грачей и галок, натолкнула его на такое объяснение: «Мы можем сделать вывод, что это происшествие может означать правосудие Божие над грабительскими выходками роялистов, которые, подобно грачам и галкам, живут и каркают за счет труда и пота честных людей»[897].
Педантичность Уоллингтона сохранила для нас красноречивое свидетельство растущего влияния горожан на значительные события. За несколько лет до рождения Неемии сэр Томас Смит весьма точно определил разделение английского Содружества на «тех, кто несет службы, и тех, кто не несет ничего». Ремесленники и торговцы принадлежали к последним и «не имели в содружестве голоса и авторитета»[898]. Уоллингтон был из того поколения, что опровергло это удобное для некоторых утверждение. Хотя он и тратился изрядно на новостные издания, когда они стали доступны, большую часть новостей он получал от друзей, случайных знакомых и тесных связей в кругу единоверцев. Некоторые события, такие как пожар на Лондонском мосту, он записывал, будучи их очевидцем. Сведения о других, как, например, о комете, так напугавшей короля Якова в 1618 году, он переписывал из памфлетов[899].
Каким образом влияли на его читательское сознание периодические новостные издания 1640-х, которые он так бездумно скупал? Уоллингтон, вне сомнения, приобрел с опытом чутье на некоторые стратегические события, которые предопределяют ход истории. Он понимал, что Ирландия, где он родился, будет играть важную роль, и близко к сердцу принял разрыв, наметившийся между угодными Богу общинами Англии и Шотландии на последних стадиях конфликта. В глубоком письме к другу, Джеймсу Коулу из Новой Англии, Уоллингтон анализирует фазы войны, определяя их как «война прелатов» — (1639-40), «война нечестивцев» (1642) и «война лицемеров» (1648). Историкам названия не понравились, но хронология была лучше некуда[900]. Уоллингтон не ограничивал свои интересы британскими войнами. В 1638 году ему попалась книга, открывшая ему глаза на ужасное положение христиан в Германии, а о судьбе французских гугенотов Ла-Рошели он оставил заметку в 1628[901].
Памфлеты Уоллингтон собирал с определенной целью — создать историческое повествование для того, чтобы «грядущее поколение увидело дела рук Божиих». Журнал последовательно изображал все испытания, которые преодолевали дети Божьи. А Уоллингтон особенно остро почувствовал, что пора испытаний настала, когда война начала собирать свою жатву: смерть помощника, потеря близкого друга. Там, где личные интересы встречаются с политическими, новостные сети не всегда работают так, как нужно. Лишь в 1643 году в разделе, посвященном бесчинствам католиков в Ирландии, Уоллингтон смог сделать отметку о смерти зятя, убитого за два года до того. Значит, он получил эту печальную новость только спустя два года.
Уоллингтон был опытным и мудрым читателем. Иногда он выписывал из новостных сводок те события, свидетелем которых был лично: он использовал свои записи, чтобы сохранить воспоминания и придать им нужное направление. Его подробное повествование о военных годах — это захватывающая история современных ему событий, составленная в основном благодаря его собранию памфлетов и личному опыту. Мало кто был так озабочен упорядочиванием событий, как наш токарь; в мировоззрении, сформированном благочестием, его записи были предназначены для того, чтобы сохранить свидетельство Божественного промысла о человеке.
Первый среди равных
Как и Неемия Уоллингтон, Сэмюэл Сьюэлл был предан церкви. До женитьбы он обучался в Гарварде и поначалу собирался рукополагаться, так что следы богословского образования остались с ним на всю жизнь. Он регулярно и исправно посещал проповеди, часто дважды за воскресенье, и яро отстаивал святость воскресного дня. Видные священники Бостона были среди его близких друзей. Поскольку Сьюэлл был комиссаром местного суда, ему вменялось в обязанность участвовать в вынесении обвинительных приговоров в знаменитых салемских судах над ведьмами. Он вскоре очень пожалел о том, что ему пришлось играть роль в таком мрачном деле, и был единственным из судей, кто публично отказался от участия в процессе, стоя с непокрытой головой перед всем приходом в то время, как священник зачитывал формальный акт покаяния[902].
Сьюэлл начал вести дневник в возрасте 21 года и вел его до последнего вздоха, больше пятидесяти лет. В это время Бостон переродился из замкнутого провинциального местечка в оживленный георгианский город. Сьюэлл остался верен принципам старой школы, но его известная всем честность и отсутствие тщеславия обеспечили ему уважение всей общины.
Будучи частью бостонской коммерческой и политической элиты, Сьюэлл имел доступ к лучшим источникам информации. Он прочитывал все приходившие ему письма и, как мы видели, по-ощрял издание первой бостонской еженедельной газеты. Он был подписчиком этой газеты на протяжении всей жизни и включал самые успешные выпуски в свою библиотеку. Но, несмотря на востор-женные рафинированные образцы европейской утонченности, то, что мы читаем в «Бостон Ньюс-Леттер», кажется, мало влияло на его новостной мир. Как видно из его дневника, еще до выпуска газеты Сьюэлл был в центре ключевых новостных сетей: семья, коммерческие и юридические круги и колониальное правительство.
Когда Сьюэлл переехал в дом своего тестя после женитьбы, он сразу же стал частью такой сети. Посетители и письмоносцы приносили известия от членов семьи, живущих на фермах и в поселках вокруг Массачусетского залива. Во время кризиса Сьюэлл был среди первых, кто узнавал об угрозах, с которыми предстоит столкнуться обществу. Когда в 1690 году Сьюэллу принесли новость о нападении индейцев, он тут же известил отца и брата. Даже свадебное торжество сына Сьюэлла, женившегося на дочери губернатора, было прервано, чтобы губернатор мог прочесть письмо от своего сына (генерального прокурора колонии), в котором говорилось о том, что помешало ему прибыть: нападение пиратов[903].
Пираты и их судьбы фигурируют регулярно в дневниках Сьюэлла. Будучи судьей, он принимал участие в судебных процессах над пиратами, а будучи торговцем товарами на экспорт, прекрасно осознавал угрозу, которую представляли пираты для экономики колонии. Несмотря на это он довольно часто бывал к ним милосерден. Имея завидно крепкое телосложение, Сьюэлл непрерывно путешествовал, выезжая из Бостона по торговым делам или же как судья округа. Одна запись относительно раннего периода дает представление о том, насколько разнородным был круг его знакомых и их роль в качестве информаторов:
«Джошуа Муди — кандидат от Ипсуича. Я остановился у Спаркса. На следующий день, 12 февраля, пошел на проповедь, которую читал мистер Муди, затем обедал с мистером Коббетом, потом отправился верхом в Ньюбери; посетил мистера Ричардсона, больного резями в желудке. В понедельник, 16 февраля, взял в город мистера Филлипса и Пэйсона, день пролетел незаметно. Мистер Муди проповедовал утром, мистер Филлипс днем, мистер Вудбридж и Пэйсон ассистировали на молитве, все были в сборе, мистер Муди воздал должное воскресному дню, на протяжении которого он проповедовал. В Венхэме и в Ипсуиче нам рассказали о землетрясении в тех местах, а в Салеме (8 февраля) оно случилось за неделю до этого, после дневной службы. Больше всего всем запомнился пронзительный печальный звук, но толчки тоже многие почувствовали»[904].
Сьюэлл, как и Уоллингтон, не был скептически настроен по отношению к естественным феноменам и небесным явлениям. Есть верная причина того, что имена благочестивых протестантов так часто фигурируют среди авторов первых дневников, зачастую беспощадно откровенных: перед лицом всевидящего Господа бессмысленно что-либо скрывать. Когда Сьюэлл в 1717 году потерял жену, он полно и откровенно описывал свои скромные поиски подходящей вдовы, с которой мог бы скоротать свой закат. В эти последние годы жизни общественные средства информации стали играть важную роль в получении новостей, в том силе и для Сьюэлла. Это случилось не потому, что газеты стали лучше; как мы видели, Джон Кэмпбэлл без зазрения совести занял очень старомодную позицию по отношению к газетчикам. Скорее Сьюэлл к старости снял с себя часть общественных обязанностей и стал очень зависим от новостей извне. В пожилом возрасте он даже доверял информации от молодых родственниц, как, например, когда «кузина миссис Джейн Грин рассказала мне о поручении, полученном от губернатора Бернета, о котором я раньше не слышал; хотя в городе о нем узнали прошлым вечером»[905].
17.2. Бостон Ньюс-Леттер. Жалкое подобие «Ландон Газетт», вплоть до заголовка и стиля написания даты
Что особенно ярко раскрывается в дневниках Сьюэлла в первые десятилетия XVIII века, так это выстраивание необходимой иерархии в сборе и распространении информации. Печатные издания были частью общественной культуры, а местные дебаты разжигались памфлетами, которые публиковались в бостонской типографии. Но самые важные новости неизменно первыми получали ведущие горожане, которые передавали их родственникам, деловым партнерам и другим горожанам в том виде, в котором считали нужным. Достаточно важные новости объявлялись открыто с кафедр одиннадцати бостонских церквей. Но были и такие, ради которых Сьюэлл и его коллеги не хотели тревожить своих подчиненных. Самые качественные новости в георгианском Бостоне вращались в кругах избранных. Даже общество, построенное на принципах духовной демократии и равенства перед лицом Бога, имело свои социальные фильтры для самого драгоценного ресурса, информации.
Бостон не был в этом отношении типичным местом. Лишь к концу жизни Сьюэлла (и совсем и не с его одобрения) город ослабил строгий контроль над лицензированием. Дело, которым в других местах можно было заниматься из дома или таверны, часто велось на общественных сборищах: в молитвенных домах, залах суда, на похоронах. Бостон, конечно, был склонен, так же как и другие города, к распространению неподтвержденных сплетен, например, о трагических событиях, происходивших в Европе. 22 сентября 1685 года Сьюэлл подобрал искаженную информацию о казни герцога Монмута (которая случилась в Лондоне 15 июля) от «соседа Файфилда», незначительного горожанина, не принадлежавшего к кругу Сьюэлла. Файфилд услышал эту новость от разносчика рыбы, который в свою очередь подцепил эту весть от морского капитана[906]. Дальнейшие записи в дневнике в последующую неделю содержали более точные сведения из более надежных источников. Здесь, как это часто бывает, сплетни распространялись быстрее и шире, чем успевали элитные каналы связи.
Бостон был уникальной лабораторией: место, где новости фильтровались через куда более мелкое сито, чем в более плотно населенной Европе. Здесь газеты играли вторичную роль в качестве источника новостей. Сьюэлл был предан печати — он руководил бостонской прессой три года в молодости и публиковался, также он усердно собирал газеты. В основном он использовал свою подборку выпусков в качестве справочника: имена, даты, политические тексты, речи, воззвания, напечатанные полностью[907]. Бостонская газета содержала важную коммерческую справочную информацию, такую как даты прибытия судов, хотя попытка включить прейскурант, нововведение второй бостонской газеты, «Газетт», провалилась из-за бостонских торговцев, которые не желали терять коммерческое преимущество перед конкурентами из Коннектикута и Род Айленда[908].
Сьюэлл создал для своего собрания специальный индекс важных событий, а также добавил заметки на полях. Вышло так, что местная газета играла небольшую роль в информационной сети Сьюэлла, она была скромнее, чем заграничные газеты, привозимые иностранными судами из Лондона и Амстердама. Возможно, для тех, кто имел меньше связей, чем Сьюэлл, это было бы затруднительно: газета Кэмпбелла играла более важную роль, принося новости подписчикам в маленькие поселения вокруг Бостона. Появление конкурирующих газет создавало разные перспективы, в числе которых было ослабление элитарности новостей. Но в таких городах, как Бостон, устная молва, ограниченная репутацией рассказчика и доверием к нему, была истинным сердцем новостных коммуникаций на протяжении всего колониального периода.
Газетчик-дилетант
К середине XVIII века Голландская республика потеряла часть своего влияния. Она более не внушала страха своим безусловным первенством в международной торговле или трепета, как в момент своего внезапного восхождения к званию европейской державы первой величины. Но это все еще было великолепное и изысканное общество, в котором все еще существовал самый развитый в Европе новостной рынок. Каждый из крупных городов имел свою регулярную газету, многие из которых уже прожили долгую жизнь. «Опрехт Хаерлемше Курант» (Oprechte Haerlemsche Courant) была прямой наследницей газеты, учрежденной в середине XVII века. Между 1650-м и 1750 годом ее оборот увеличился в десять раз, до 4300 подписчиков на выпуски три раза в неделю; а «Амстердамше Курант» продавала около 6000 копий[909]. Для издателей это были весомые цифры, хотя, возможно, они не покажутся таковыми, если принять во внимание размер населения и отсутствие конкурентов. Каждая из десяти голландских газет, выходящих в середине XVIII века, имела местную монополию, защищаемую и регулируемую местными властями. Существовавшая там конкуренция произошла из-за дублирующих друг друга рынков: половина оборота «Хаерлемше Курант» продавалась через амстердамских распространителей.
Резонансность голландской культуры новостей возникла благодаря долгой и разнообразной традиции производства памфлетов, значительно более раскованных в подходе к общественным делам в одном из самых современных, образованных и буржуазных городов Европы. Не было лучше места для человека, влюбленного в новости, и не было влюбленного более пылкого, чем Ян де Боэр.
Ян де Боэр был клерком[910]. Три дня в неделю он работал в конторе виноторговца, и у него еще оставалось много времени для других занятий. Обстоятельства его жизни были относительно благоприятными. Он платил налоги, имел маленький дом в Харлеме, который он мог себе позволить сдавать «на нужды бедных». Де Боэр был католиком, членом ордена миноритов, которые вызывали некоторое неодобрение, но все же имели возможность следовать своей вере без угрозы для жизни. Но де Боэр был озабочен тем, что протекцией они были обязаны местному магистрату, а от определенной части населения добра ждать не приходилось.
Новостной дневник дэ Боэра был очень необычен. В отличие от тех, что оставили Уоллингтон и Сьюэлл, он практически не содержал автобиографических заметок. Де Боэр редко писал о своей повседневной жизни, он все силы отдал хронике новостей. Он начал вести дневник в момент политического кризиса: назначение Вильгельма IV штатгальтером, беспорядки из-за налогов в 1748 году, позволившие Вильгельму укрепить свою власть. Де Боэр вел дневник двенадцать лет, а потом появился прекрасно оформленный сборник, для которого он создал богато украшенную титульную страницу. И хотя ему потребовались все его профессиональные навыки, чтобы довести книгу до совершенства, она не была предназначена для дальнейшего распространения. Как только она была закончена, де Боэр запер ее в шкафу вместе с другими рукописями. Он своего добился: его хроника до сих пор не опубликована[911].
Де Боэр посвящал хронике большую часть своего времени. Помимо новостей, переданных устно, он включил в нее выписки из письменных источников, вырезки из некоторых он вставил в свой труд в нужных местах. Де Боэр был талантливым собирателем информации, у него был инстинкт истинного репортера. В день, когда должны были казнить двух главарей подавленного беспорядка из-за налогов, де Боэр приехал заранее на площадь Дам, чтобы изучить место как можно точнее. Он убедился, что приготовления, сделанные, чтобы помешать столпотворению, а именно узкие проходы для входа и выхода, создадут много проблем. Так и случилось. Огромная толпа была не-управляема, раздались выстрелы, в спешке, спасаясь бегством, многие были задавлены насмерть. Даже в такой трагической ситуации де Боэр нашел в себе смелость поздравить себя с отменным качеством своего репортажа: «Я знаю, что никто другой не наблюдал за событиями так же близко и осторожно, как я, и не сделал сразу же записей о них»[912].
Де Боэр был также заядлым читателем газет. Он регулярно читал «Амстердамше Курант», но и «Гравенхаегсе Курант» упоминалась в его дневнике часто. Все потому, что эти две газеты выходили в чередующиеся дни (вторник, четверг и суббота локально, понедельник, среда и пятница в Гааге). Читатели, подписанные на обе газеты, могли как бы получать ежедневную газету. В периоды особенной экзальтации де Боэр скупал и другие газеты: «Лидсе Курант» (Leidse Courant), газеты Харлема, Роттердама и Гронингена. Большинство из них можно было купить в том или другом магазине Амстердама. Де Боэр читал и собирал памфлеты. Беспорядки привели к поиску козлов отпущения за текущие экономические бедствия, и ряд памфлетов вопрошал, могли ли католики быть верноподданными гражданами Голландии. Де Боэр был как участником, так и наблюдателем в этой полемике: его стихотворение De Patria пережило несколько изданий, и он отмечал это с гордостью. Памфлеты часто распространялись лоточниками, а иногда де Боэру приносили их друзья, которым удавалось найти что-то запретное. Обычно законопослушный де Боэр получал особое удовольствие от трепета, связанного с книгами полузапретными, если не особо опасными.
Поскольку записи де Боэра велись очень тщательно в том, что касалось новостей, мы можем восстановить с абсолютной точностью сети информации, в которые были включены и не самые привилегированные горожане Амстердама. Результаты очень показательны. В 1748 году, например, де Боэр обнаружил источник 179 новых историй, которые и записал в своей хронике. Из них в пятой части он лично принимал участие, а 40 процентов услышал от третьих лиц. Менее 40 процентов его новостей происходило из печатных источников. Это были особенно неспокойные времена для политики Амстердама, но даже в тот год, когда произошли самые значительные события по всему миру, например землетрясение в Лиссабоне в 1755 году, менее половины записей де Боэра были сделаны по следам печатных источников[913]. В печати газеты были далеко не доминирующим источником новостей. Если мы взглянем на вырезки, которые де Боэр вставлял в свою хронику, большая их часть взята из других видов печатной продукции: памфлетов, правительственных публикаций, гравюр. Несмотря на то, что Амстердам был одним из первых центров газетной торговли в XVII веке (ведь в городе было девять конкурирующих газет), они играли сравнительно небольшую роль в новостном мире XVIII века.
Газеты Сникли
Почему же даже для такого преданного любителя новостей, как Ян де Боэр, газеты значили так мало в середине XVIII века? В Голландской республике цветущий новаторский рынок газет, унаследованный с XVII века, стал более сдержанным. Одному городу полагалась одна газета. В обмен на монополию газеты платили налог, а редакторы старались не компрометировать своих спонсоров и не публиковать ничего, что могли бы не одобрить власти. Эти самоограничения не исчезли после великих революций конца века. Во Франции и в Нидерландах XIX века произошел возврат к более традиционной, знакомой манере репортажа. В этом отношении дискуссионная политическая культура Британии и Америки являлась исключением. Куда более типична эта заметка из «Лидше Курант», газеты ведущего интеллектуального центра Голландской республики, 1785 год:
«Так как газета предназначена для того, чтобы публиковать новости и печатать официальные документы, а не для того, чтобы собирать спорные статьи, мы смиренно просим наших соавторов не тревожить нас по этому поводу[914].
Голландские читатели хотели участвовать в политических дебатах. Но это можно было сделать только в памфлетах и новых политических журналах. Газеты, привилегированные, опасливые и прибыльные, были бесстрастны. В XIX веке обзор новостей внутренней политики увеличился и стал основным делом газет. Но в XVIII веке до этого было еще далеко.
Голландские газеты решительно отказывались публиковать вести о местных политических противоречиях. Письмо от фризских патриотов в 1786 году было опубликовано в каждой голландской газете, кроме газеты Фризии, «Льювардер Курант». Газета, осознававшая уязвимость перед лицом правительственного неодобрения и лишения всех прибыльных привилегий, удовлетворилась перепечатыванием провинциальных ордонансов, например, о запрете использования фруктовых корзин из города Сника (потому что они были меньше, чем корзины из прочих городов Фризии, и покупателей могли обвесить)[915].
Это кажется абсурдной банальностью, хотя традиция скудости и местечковости живет и здравствует во многих локальных газетах и в наше время. Это показывает, в какой степени правительство раздавало указания большей части газет. Даже в конце XVIII века официальные публикации были основным содержанием новостной информации. Это уже обсуждалось на страницах книги в качестве элемента расширяющегося рынка в XVI веке, когда правительства по всей Европе начали извергать печатные прокламации и ордонансы в виде листовок и памфлетов[916]. Но эта манера не исчезла с появлением новых печатных форм новостных публикаций. С XVII века отдельные выдержки и целые тексты официальных документов просто впитались в серийные издания. А правительства продолжали выпускать ордонансы в привычных формах. Их прибивали в общественных местах и выкрикивали на рыночных площадях. В век, предшествовавший тотальной грамотности, такая вербальная публикация все еще играла важную роль в распространении новостей.
Новый класс читателей газеты не удовлетворяли и по другим причинам. До самого конца XVIII века газеты не были иллюстрированы. Те, кто хотел иметь визуальное воплощение событий, как Ян де Боэр, должны были покупать гравюры отдельно. Динамичный рынок помогал тем, кто следил за новостями, воссоздать картину событий[917]. Но иллюстрированные листовки предстояло соединить с повествованием в виде газеты или памфлета уже самим читателям. Поразительное соседство слов и картинок ждало их в будущем.
Покупатели также беспокоились о достоверности газет. В 1752 году де Боэр пытался сопоставить репортажи о войне Пруссии и Австрии. И хотя он пристально следил за новостями, противоречивые донесения сбили его с толку. «Придется смириться с тем, что все эти различные известия выше моего понимания, и мне придется предоставить это тому, кто умнее меня»[918]. Настоящей проблемой было то, что новости из отдаленных мест, которые все еще преобладали на страницах газет, попадали на них с большим опозданием. В этом отношении ничего не изменилось в поставке новостей с XVII века по XIX. Газеты Гронингена размещали более актуальные новости в 1750-м, чем в 1800-м[919]. Дело в том, что с тех пор, как почтовая система претерпела усовершенствования в XVII веке, более ничего не делалось для того, чтобы новости распространялись быстрее. Понадобились бы инновационные технологии XIX века, такие как телеграф и железные дороги, чтобы внести значительные изменения. И к тому моменту результаты будут поразительными. В 1823 году зарубежные новости появлялись в «Льювардер Курант» в среднем через 18 дней. А через 50 лет время сократится до четырех дней[920].
Имело ли это значение? Новости теперь подавались свежими всем читателям. Их ценность в качестве развлекательного или поучительного текста не уменьшается от времени перевозки; если это старое известие в обновленном виде, ему не нужно быть новым, чтобы достичь своей цели. Это справедливо в отношении многих новых потребителей новостей в этой книге, но уж точно не в отношении тех, кто формирует общественное мнение, для которых скорость сообщения всегда была важна. Для них, так же, как и 400 лет назад, доступ к надежной информации был основным атрибутом власти, и им не нужны были газеты, чтобы ее добыть.
Воспаленный нарыв
С XIV до XVIII века количество людей, имевших регулярный доступ к новостям, выросло чрезвычайно. Средства информации нескоро приспособились к изменившейся публике, особенно в том, что касалось тона и стиля. Важно помнить, что профессиональные новостные службы дебютировали в те времена, когда словом «клиент» обозначали заказчика, а не потенциального покупателя. Поставщик новостей предлагал свои услуги знатному человеку, может даже принцу, так же как поэт предложил бы свои сонеты или художник — портреты, в надежде на вознаграждение. Даже когда служба монетизировалась, тон, в котором писатели соревновались за внимание читателей, был похож на интонацию продавца, нахваливающего товары[921]. Такая традиция сохранялась вплоть до XVIII века, когда появились наемные работники вроде Дефо или Сэмюэла Джонсона, которые писали за вознаграждение или жалование; или как было в долгой лучезарной карьере парижской «Газетт», чьи хвалебные гимны королевским прерогативам были защищены от конкуренции королевской монополией.
Похожим образом писатели новостей, упорно придерживались того стиля, что использовался специально для информирования европейских правителей. Новости эволюционировали от конфиденциальных записок к оплачиваемым новостным рассылкам, а затем внедрились в газеты, не меняя при этом стиля и структуры текста. Можно, конечно, предположить, что новому поколению читателей льстило, что им преподносят информацию в том же тоне, который раньше предназначался лишь для правящих кругов и тайных советов. Возможно, так оно и было, но их в этом никто не убеждал. Газетчики не считали себя обязанными что-либо объяснять. Если читатели желали, чтобы им объясняли заграничные новости, или если им и впрямь так уж хотелось узнать что-то из областей более близких к их повседневной жизни, им приходилось обращаться к традиционным механизмам распространения новостей, а именно — к разговорам друг с другом.
Поэтому многие новости и комментарии к ним передавались из уст в уста. Подобное безразличие к насущным потребностям читателей, преследование интересов читателя воображаемого существовало и в изысканных классических сочинениях Жана-Поля Марата во времена Французской революции. До сих пор газетчики создают впечатление, что им важнее получить одобрение сильных мира сего или своих собратьев по перу, а не своих читателей. Новости были ориентированы больше на автора, чем на публику. Читателям оставалось либо принять это, либо обходиться без новостей, короче, приободриться и идти в ногу со временем.
Примечательно, что многие граждане Европы предпочли вступить в эзотерический мир печатных новостей. «Вы и представить себе не можете, — писал Джон Купер в 1667-м, — как сильно воспалился новостной нарыв». Медицинская аналогия вполне уместна, так как новости стали одной из жизненно важных вещей[922]. Менее удивительно то, что во времена великих потрясений скупали памф-леты. Необходимость объяснений, наставлений или знаков верности объясняет всплески памфлетов, которыми сопровождались все значительные события этого периода. Больше удивляет желание читателей потреблять новости даже в те времена, когда, по обезоруживающему признанию газетчиков, новостей и не было.
Ответ, возможно, кроется в том, что газеты лишь частично ценили за содержимое, по меньшей мере равная часть внимания доставалась им за то, что они представляли. Они давали читателям зазглянуть одним глазком в мир за пределами повседневности. А это множество миров: страны, которые они никогда не посетят, битвы, в которых они, к счастью, никогда не поучаствуют; властители и принцы, которых они никогда не встретят и которые едва ли удостоят их взглядом, если все-таки встретят. Эти миры они могли узнать в исторических трудах или путевых заметках, но в газетах они преподносились в виде непредсказуемой мешанины; и все это по цене куска мясного пирога или кварты эля. Можно было обойтись и без газеты, но когда газеты появились, они сразу же стали атрибутом красивой жизни, знаком того, что гражданин с газетой достиг определенного положения в обществе, уход из которого будет для него болезненным. Газеты пустили корни в европейском обществе. Вырвать их оттуда невозможно.