Таким образом, французские депутаты постарались включить в один документ как правовые средства защиты индивидуальных прав, так и новые основания легитимности правления. Суверенитет опирается исключительно на нацию (Статья 3), и «общество» имело право требовать ответа у каждого должностного лица (Статья 15). В тексте Декларации не упоминались король, французская традиция, история, обычаи и католическая церковь. Права были провозглашены «перед лицом и под покровительством Верховного существа», но даже будучи «священными», они не имели источником сверхъестественное начало. Джефферсон чувствовал необходимость заявить, что все люди были «одарены [правами] своим Создателем»; тогда как по версии французов, своим происхождением права были обязаны вполне мирским источникам – природе, разуму и обществу. В ходе дебатов Матье де Монмаранси утверждал, что «права человека в обществе вечные» и «для их признания официальное одобрение не требуется». Нельзя было бросить старому порядку в Европе более решительный вызов[147].
Ни в одной из статей декларации не прописывались права каких-то конкретных групп населения. «Людям», «человеку», «каждому человеку», «всем гражданам», «каждому гражданину», «обществу» здесь противопоставлены «никакие учреждения», «ни один индивид», «никто». В буквальном смысле все или ничего. В декларации не фигурируют классы, религия и пол. Несмотря на то что отсутствие конкретики в скором времени создаст проблемы, не стоит удивляться универсальному характеру заявлений. Изначально Конституционный комитет брался подготовить четыре различных документа о правах: 1) декларацию прав человека, 2) прав нации, 3) прав короля и 4) прав граждан при французском правительстве. Принятый в результате документ объединил в себе первый, второй и четвертый документы без условий предоставления гражданства. Прежде чем перейти к деталям (права короля и условия получения гражданства), депутаты постарались определить общие принципы всякого правления. В этом смысле показательна Статья 2: «Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека». Депутаты хотели выстроить основу любого политического союза – не монархии, не французского правительства, а любого политического союза. В скором времени им пришлось взяться и за правительство Франции[148].
Акт декларирования не разрешил все проблемы. На самом деле, он еще больше подчеркнул актуальность некоторых вопросов – о правах тех, кто не имел собственности, или правах религиозных меньшинств – и поставил новые вопросы о правах групп, ранее не обладавших политическим положением в обществе, например рабов или женщин (эти вопросы будут рассмотрены в следующей главе). Вероятно, оппоненты декларации чувствовали, что акт декларирования как таковой активизирует все население. Декларирование не только проясняло статьи доктрины; провозгласив права, депутаты тем самым захватили суверенитет. В результате акт декларирования открыл новое ранее невообразимое пространство для политических дебатов: если нация суверенна, какова тогда роль короля и кто лучше всех представляет нацию? Если права служат основой легитимности, то что оправдывает ограничение в них людей определенного возраста, пола, расы, вероисповедания или финансового положения? Какое-то время язык прав человека созревал в новых культурных практиках индивидуальной автономии и физической неприкосновенности, но затем во времена восстаний и революций он внезапно расцвел пышным цветом. Кто мог или должен был контролировать его воздействие?
Провозглашение прав также имело последствия и за пределами Франции. Декларация прав человека и гражданина трансформировала язык каждого практически в одночасье. Особенно отчетливо эти изменения можно проследить по сочинениям и речам Ричарда Прайса, британского проповедника-диссентера, который разжег ожесточенную полемику своими высказываниями о «правах человечества» в поддержку американских колонистов в 1776 году. Еще одно его произведение 1784 года «Наблюдения о важности американской революции» развивало те же идеи; в нем Р. Прайс сравнивал движение за американскую независимость с возникновением христианства и предсказывал, что оно «повсеместно распространит принципы гуманизма» (невзирая на рабство, которое он резко осуждал). В своей проповеди в ноябре 1789 года Прайс поддержал новую французскую терминологию: «Я дожил до тех времен, когда права людей понимают лучше, чем когда-либо, а нации жаждут свободы, о которой, казалось бы, утратили всякое представление… Получив свою выгоду от одной революции [1688 года], мне посчастливилось стать свидетелем двух других революций [американской и французской], одинаково славных»[149].
Направленный против Прайса памфлет Эдмунда Бёрка «Размышления о революции во Франции» (1790) в свою очередь вызвал шквал обсуждений прав человека на разных языках. Бёрк утверждал, что «победоносная империя просвещения и разума» не может служить достойной основой успешного правления, которое должно уходить корнями в давно устоявшиеся народные традиции. В обвинительном акте, посвященном новым французским принципам, Бёрк особенно жестко громил декларацию. Его слова разозлили Томаса Пейна, парировавшего пресловутый пассаж в трактате 1791 года «Права человека: Ответ на памфлет мистера Бёрка, направленный против Французской революции».
«Мистер Бёрк обрушивается с обычной руганью, – писал Пейн, – на Декларацию прав человека… Он именует эту декларацию „гнусным и грязным листком о правах человека“. Значит ли это, что мистер Бёрк намерен отрицать наличие у человека каких-либо прав? Если так, то он, должно быть, хочет сказать, что таких прав нигде нет и что сам он их также не имеет; ибо что еще существует на свете, кроме человека?» Несмотря на то что ответ Мэри Уолстонкрафт «Защита прав человека, в письме к достопочтенному Эдмунду Бёрку»; в ответ на его «Размышления о революции во Франции» вышел раньше, в 1790 году, трактат Пейна оказал мгновенное и еще более колоссальное воздействие, отчасти потому, что он, воспользовавшись случаем, выступил с критикой всех форм наследственной монархии, включая английскую. Только за первый год публикации его произведение переиздавали в Англии несколько раз[150].
В результате после 1789 года использование языка прав резко выросло. Об этом свидетельствует количество английских заголовков со словом «права»: в 1790-х оно выросло в четыре раза (418) по сравнению с 1780-ми (95) или любым предыдущим десятилетием XVIII века. Нечто похожее произошло и в голландском; словосочетание rechten van den mensch (права человека) впервые появилось в 1791 году благодаря переводу трактата Пейна и далее в 1790-х годах употреблялось очень часто. Вскоре в немецкоязычных землях распространились Rechten des menschen. Есть некая ирония в том, что из-за полемики между англоязычными авторами о французских «правах человека» узнали читатели в самых разных странах. Эффект оказался сильнее, чем после 1776 года, поскольку у французов существовала монархия, так же как и у большинства других европейских народов, но они тем не менее никогда не отказывались от языка универсализма. Сочинения, вдохновленные Французской революцией, также придали мощный импульс американской дискуссии о правах; последователи Джефферсона постоянно апеллировали к «правам человека», но федералисты презрительно отвергали язык, связанный с «демократическими перегибами» или угрозами существующей власти. Такие споры способствовали распространению языка прав человека во всем западном мире[151].
Отмена пыток и жестоких наказаний
Через полтора месяца после принятия Декларации прав человека и гражданина и еще до того, как были определены избирательные цензы, французские депутаты в качестве временных мер по реформированию уголовного судопроизводства отменили все виды судебных пыток. 10 сентября 1789 года городской совет Парижа направил официальную петицию Национальному собранию во имя «разума и человеколюбия», призвав к незамедлительным судебным реформам, которые бы одновременно «спасли невинных» и позволили «лучше устанавливать доказательства преступления и с большей определенностью осуждать виновных». Просьба городского совета была продиктована большим количеством арестов, произведенных Национальной гвардией под командованием маркиза Лафайета за несколько недель массовых волнений после 14 июля. Будет ли привычная секретность судебных разбирательств потворствовать манипуляциям и уловкам врагов Революции? В ответ Национальное собрание обязало Комитет семи разработать наиболее неотложные реформы не только для Парижа, но и для всей страны в целом. 5 октября под давлением толпы, отправившейся в Версаль, Людовик XVI наконец официально одобрил Декларацию прав человека и гражданина. 6 октября возмущенный народ заставил короля с семьей вернуться из Версаля в Париж. 8–9 октября в разгар возобновившихся беспорядков Национальное собрание приняло декрет, предложенный комитетом. В то же время депутаты проголосовали за то, чтобы переехать вслед за королем в Париж[152].
В Декларации прав человека и гражданина были изложены только общие принципы справедливости: закон един для всех; запрещены произвольные тюремные заключения или наказания, если только они не «строго и бесспорно необходимые»; каждый считается невиновным, пока его вина не установлена. Декрет от 8–9 октября 1789 года начинался со ссылки на декларацию: «Национальное собрание, считающее, что одним из главных признанных им прав человека является право пользоваться при обвинении в уголовном правонарушении полной свободой и безопасностью, которые можно примирить с интересами общества, требующего наказания за преступления…» Далее в нем уточнялись процедурные вопросы, прописанные главным образом для того, чтобы гарантировать общественности открытость. Вызванный недоверием к действующей судебной системе, декрет требовал избрания в каждом округе особых поверенных для помощи в уголовных делах, в том числе для наблюдения за сбором доказательств и свидетельских показаний. Он обеспечивал защите доступ ко всем собранным материалам и публичный характер судебного разбират