Цветному свету – запрет. Сними цветные фильтры со всех фонарей. От цветного света исходит пошлая, мнимая театральность.
У попсы есть ролики, но нету шариков.
Истинно свободный человек то и дело говорит себе не «нельзя», а «могу, но не должен». Это и есть ответственность. Это и есть признак высшего таланта. У Шварца в «Золушке» некто Мачеха бросает такую реплику:
– Вот, например, у меня чешется нос, а почесать нельзя. Нет, нет, отойди, Золушка, не надо, а то я тебя укушу. То есть укусить можно, на «укушу» самозапрета нету. Если режиссер с самосознанием Мачехи, он и укусит, и нос почешет.
Книга учета «Нельзя» – плохое слово.
А вот «могу, но не должен», то есть «льзя», но ответственное – основа основ профессии, великое мужество и великая культура.
Театр вполголоса. Театр вполсилы. Театр вполноги. Театр вполмозга. Вполсердца. Вполтеатра.
Имя сценографа плюс имя режиссера. Но вот когда режиссер – псевдоним сценографа – это еще хуже, чем сценограф – псевдоним режиссера.
Кредо художника: кроме себя, у меня ничего нет.
Как сказал Хармс: «Я явление из ряда вон уходящее».
Заметил: коллеги-режиссеры очинно следят за своим внешним «имиджем» – множество бородатых, множество кудлатых. Бородатые – тем самым показывают а-ля-рюс-интеллект. Кудлатые – эмоционально раскрепощены, плохо предсказуемы. Серьга в ухе – свидетельство таланта нового типа, сразу видно – авангардист. Есть так же признаки педераста – тут уже не талант, а гений. Старомодная бабочка умерла. Требуются шарфики, небрежно спадающие с плеч, – знак богемы – и перстни – они придают авторитет. Очки надо выбирать в нетрадиционной оправе, рубахи носить навыпуск, хорошее впечатление оставляют сапоги и незастегнутая на одну пуговичку ширинка.
Любая театральная заумь содержит больше поэзии, чем расхожий примитив, где все «понятно» и все «никак». Надо слышать шум улицы и собственную сердечную смуту, соединяя их в несоединимое и плодотворное целое. Надо пассивно созерцать мракобесие и вгонять свою бурлящую кровь в любую омертвелую форму, чтобы она ожила. Для этого надо научиться управлять «запредельным» и рвать с логикой знакомого.
В сущности, сегодня, как, впрочем, и всегда, перед нами одна и та же проблема – проблема языка. Она остается нерешенной, потому что она никогда не будет решена, она приговорена к вечному нерешению.
Сколько будет театр, столько будет и язык его – иногда нелепый, неестественный, иногда гармоничный, высшего качества.
Язык имеет свойство изменяться во времени, но это не значит, что он ото дня ко дню, от века к веку только становится лучше.
Бывают приливы и отливы.
Бывают периоды возвышения и разрушения.
Язык Карамзина и Пушкина ушел сегодня в тень, отступил в сторонку, отдав свое место нашему средству общения – более грубому и в словарном отношении сузившемуся благодаря наступлению на человека газетчины, телевидения и попсы.
Этот процесс тождественно идет и в Театре.
На место великих традиций, на место театра «большого стиля», театра живого академизма заступают всякие псевдятины, у которых нет языка, но есть претензия на язычок, присущий уже не гармонии, а бездне.
Язык еще связан с жизнью, с реальностью. Язычок болтается и болтает сам по себе. Язык выражает метафизику души – ее метания, поиски, связь с божественным и земным.
Язычок – метафизика внечеловечных пространств, бездушная дьяволиада.
Слышу:
– Не стоит вам зацикливаться! Отвечаю:
– А, собственно, почему?
Когда-нибудь нашу эпоху опознают по памятникам и скажут: «Это был каменный век».
Замечательным воспоминанием о Г. А. Товстоногове поделился его однокурсник по ГИТИСу Борис Александрович Покровский: «Узнав, что я из рабочих, он сказал: „Слушай, я тебя сделаю старостой, иначе мы пропадем“. И – сделал. Сам прогуливал, а староста – приятель – его покрывал.
Вместе с Гогой Борис ходил к Мейерхольду домой.
Точно так и я ходил домой к Гоге – он имел спаренные квартиры, с сестрой и мужем ее Евгением Алексеевичем Лебедевым. На кухне сидели вместе часами и разговаривали. О чем?.. Да обо всем. О театре, конечно, прежде всего. Но – не только о театре.
Именно от Гоги я узнавал последние политические новости, о которых в тогдашних газетах не распространялись – о Толстикове, о Романове, о вызовах в Ленинградский обком и о прочистке мозгов. Делился Гога и тайнами мадридского двора – кого куда назначают, кого снимают, кого собираются снять. «Я тогда тебя сделаю старостой» – вот откуда это все шло.
Покровский называл Гогу «счастливчиком». Между ними всю жизнь шла состязательность – слово «Большой» принадлежало обоим: один руководил Большим драматическим, другой – просто Большим.
«Но он ни разу не позвал меня на свой спектакль», – в этих словах Покровского обида и горечь. А сам Гога ходил к Покровскому тайно и, как говорит Покровский, «никакого отклика». Интересные взаимоотношения, не так ли?..
Знаете, какой театр сейчас начинается? Театр ледникового периода.
Если однообразие – главный признак Театра, – ну его, Театр, к богу!
Если многообразие не взывает к радости, – к черту многообразие!
В работе с Его Величеством Актером я не слишком авторитарен – всегда даю так называемые «зоны импровизации». Но очень бываю дотошен и резок, когда кто-то делает что-то «не то» и «не так».
И мы отдохнем. И мы.
Праздник пустоты. Все делают вид, что все вокруг празднично.
Уходящее непреходящее.
– Сделайте милость, не откажите в любезности. Да пошел ты в свой XIX век!
Хотите, я поставлю «Чайку», где главным героем будет Соленый? От него пахнет трупом, и я сделаю из него живого трупа на сцене.
Не хотите. И правильно делаете. И я не хочу.
Но – могу. Это я к тому, что режиссура может создать пьесе любой крен, навязать ей то, чего в ней нет, или то, что в ней есть, но в малом количестве, преувеличить до бескрайних размеров, – театр в этих случаях становится тарой, в которую можно всунуть что угодно.
Можно. Но – нужно ли?
Обессмысливание авторского мира совершается по многим направлениям, одним из самых лихих следует считать выпячивание второго плана на первый. Или материализацию намека.
Тот же Соленый чрезвычайно важен в чеховской структуре – он не просто яркий характер едкого, безудержно ядовитого человека, он прежде всего разрушитель, противленец всему и вся, одинокий бес. Выставить его в «Чайке» на первый план значит пришпандорить к Чехову другие смыслы, сделать пристройки ко дворцу, величиной своей превосходящие старые площади. Прием известный и крайне соблазнительный. Ведь у самого Чехова Соленый выписан блистательно, но вся штука в том, что чеховская система не нуждается в разбалансировке.
Искусство режиссуры, несомненно, лишь тогда искусство, если оно сохраняет авторскую гармонию, делая акценты (не больше!) в соответствии со своим толкованием. Идя вослед Автору, будешь впереди.
География мизансцены непостижима, хотя, будучи расчерченной, кажется логичной. Лучшая мизансцена возникает спонтанно, но по законам симметрии и равновесия. Соединенность точек дает видимость гармонии, между тем в пустом пространстве жизнь проявляет себя чаще всего непредсказуемо, поэтому «строить мизансцену» следует интуитивно, то есть с нарушениями ожидаемых композиций. В сущности, все просто: сцена имеет зеркало и глубину, левую и правую сторону, а так же центр. Что еще?.. Все, ничего больше. Конечно, кроме горизонтали есть еще и вертикаль, то бишь разновысотность точки изъявления. Вот и все богатство.
Изобретательность режиссера в том состоит, что он предлагает тысячи вариаций обыгрыша пространства, каждая точка которого оказывается движимой в любом направлении.
Мизансцена как действенное следствие внутренней жизни чиста своим энергетическим обоснованием не потому, что «так хочет режиссер», а потому, что имеет подсознательный позыв.
Персонаж, живущий в мизансцене, получает возможность передвижения в сценическом пространстве благодаря экспрессивным толчкам, получаемым в процессе игры от партнера, от события в сюжете, от нарастания драматизма в микроэпизоде, наконец. Отсюда отсутствие секрета хорошей мизансцены, объяснимость удачи при ее полнейшей загадке.
В тупиках поэзии можно заблудиться. В тупиках театра можно только спать.
Мейерхольдики победили старый МХАТ. Торжество победителей. Пир победителей. Обжираловка победителей. Фестиваль «Золотая жила».
Сошествие героя-шута в преисподнюю в поисках правды. Игра в «царстве мертвых» с «царством мертвых». Дионис, ряженый в Геракла, пародирует трагический сюжет, в котором Геракл побеждает «адского пса» Кербера и спасает своих друзей. Сюжетик античный, но очень уж зовущий в сегодня.
Зажившийся шестидесятник. Это я. Глазами нынешнего молодняка с его невыстраданной свободой, пустотой в сердце и оголтелой ненавистью к культуре.
«Я человек эпохи Москвошвея», – сказано поэтом про себя и свое время.
А я человек какой эпохи?.. Интернета? Большого террора?.. Или – Большого футбола?.. И уж во всяком случае не Большого Искусства.
Спектакль – живое существо. Оно рождается, переживает детство, юность и, если не сдохло в зрелом возрасте, идет на рекорд долголетия, после чего начинается период полураспада – тут-то его и надо прикончить, чтобы не допустить полнейшего саморазрушения. Не пропусти момент убийства своего дитяти.
Приди в себя. Очень полезный совет.
Наступило время, когда ставить спектакли легче, чем их смотреть.
Заинтересовавшись историей дома, в котором мы – театр «У Никитских ворот» – работаем и будем работать, я узнал много любопытного.
Начать с того, что первые сведения о владении содержатся в записи 1745 года – хозяином «тяглой земли Устюжской полусотни» значился тогда коллежский советник С. Е. Молчанов, который на этом участке и построил двухэтажный особняк. Фасад был обращен к Никитской улице своими выступающими портиками. В 1753 году – первое упоминание о доме.