— Это как же?
— А как по-научному называется человек, малочувствительный к отрицательным оценкам?
— Прохиндей, должно быть?
— Нет.
— Асоциальный тип — вот как это называется, — подсказал Носиков.
— Да нет же! Скатерщиков к асоциальным не принадлежит. Он вполне социальный, только с завышенной самооценкой.
— С бусарью, значит?
— Точно... Надо его пока оставить в покое. Пропесочили, а теперь надо дать время одуматься. Он должен вернуться.
— А если не вернется? Небось на Втором машиностроительном его в отделе кадров уже обласкали, пообещали златые горы.
— Возможно. И вот тогда придется признать, что все мы ни на что не пригодны.
Пчеляков не принял этого:
— Вы, бригадир, тоже завышаете оценку Скатерщикову. Готов спорить на трехсоттонный слиток, что все мы кое-чего стоим, а этот тип на завод все-таки не вернется. Он все на нашем заводе, что можно было, уже выгреб. Я не знаю как это называется по-научному, но он все выгреб, все...
Пылающие рябины выстроились в две шеренги перед застекленными стенами экспериментального цеха. В небе холодная синяя рябь по утрам. А днем горизонт обнимают кольчужные тучи и деловито рассыпают по крышам крупное зерно дождя. Осень!..
Сделались золотыми лиственницы. Клонится над своей слабой тенью белая акация с пустыми ветвями. Ее облепила нахохлившаяся стайка воробьев. По мокрому асфальту заводского двора ветер гоняет темные листья. Осень...
А в цехах размеренный грохот машин, скрежет и лязг, вой сирен; дрожат стены и пол. Здесь прихода осени как-то не заметили.
Когда в экспериментальном никого нет, Алтунин и Кира стоят, обнявшись, перед стеклянной стеной, забывая, что нельзя надолго отходить от стенда. Оба они очень устали — синева у глаз кольцами. Устали от дежурства возле аппаратуры, от предельной сосредоточенности при проверке и перепроверке ее показаний. Алтунину иногда кажется, что конца этому не будет никогда... Лишь бы довести испытания до финиша. А потом он и внукам и правнукам закажет заниматься исследовательской работой— пусть его потомки будут обыкновенными людьми— кузнецами, инженерами-исполнителями — кем угодно. Только не эти моральные муки, когда человек забывает, для чего он живет...
У Киры лицо посерело. Торчит белый нос, и вдруг выявилась его утиная природа...
Разговаривали они мало. Казалось, и сама любовь умерла в них. Но это было не так. Они любили. Они были счастливы. Звездные ночи ломились в огромные окна экспериментального цеха, совсем рядом перекатывался ветер по верхушкам сосен и лиственниц, там, за окнами, наверное, шептались влюбленные. Влюбленные есть не только весной, но и осенью. Такие же влюбленные, как Сергей и Кира. И в то же время не такие, не познавшие восторга открытий необычайного... И, должно быть, по-прежнему, в том доме, где живет Алтунин, в соседнем подъезде выводит свою тягучую ночную песнь незнакомая женщина. Сергею чудилось, что даже сюда, через осеннюю мглу, долетает ее голос:
Все ветры повинут...
Да меня огросянут!..
Огросянут... Что бы это значило?..
Алтунин выковал добротный вал из самого большого слитка, и о бригаде гидропресса снова писали в газетах, говорили по радио. Бригаду сфотографировали возле этой стальной махины. Особенно хорошо получился Носиков.
— Жди сватов, — сказал ему Пчеляков. — В бригаде, где я до этого был, после удачной ковки сразу пять человек женились. Девчата, как прослышали об удаче, немедленно потащили их во Дворец счастья.
Носиков укоризненно покачал головой:
— Дурень ты лохматый, вот ты кто... Жена ко мне на днях вернулась! Была, говорит, неправа.
— Так почему же ты молчал? Хотел скрыть от коллектива?
— Угадал!.. Вот когда женятся — свадьба. А когда сходятся после размолвки — что это такое? Не знаешь? То-то же... Так вот я всех вас приглашаю на это самое.
— Спасибо, Геннадий Алексеевич, обязательно будем. А там, глядишь, и бригадира просватаем...
— Ему прогресс лег на пути: пока не автоматизирует свободную ковку, не женится. Такие, как он, безыдейно не женятся. Это я влип по серости.
Сергей, слушая подковырки товарищей, только ухмылялся: никто ведь не подозревает, что он и Кира уже наметили день... Тот самый... Об этом не знал даже Юрий Михайлович Самарин. И мать Сергея тоже не знала...
А в экспериментальном цехе обстановка накалялась: Карзанов, беспрестанно совершенствуя свою схему, деспотически требовал от рабочей группы все новых и новых данных. Он выходил из себя, если кто-нибудь по той или иной причине не являлся в экспериментальный цех. После одной такой, особенно неприятной сцены, когда потерявший выдержку Карзанов напустился на знатного рационализатора Кускова, сразу три человека заявили ему о своем отказе продолжать участие в эксперименте...
Тут уж вынужден был вмешаться Белых. Он появился опять в своем темно-синем костюме и ярком галстуке. Отозвав Карзанова в сторону, сделал ему строгое внушение, потом повел разговор со всей бригадой.
— Горячиться вам не советую, — сказал Белых. — Андрею Дмитриевичу иногда свойственно увлекаться. Но оскорблять личное достоинство других, пусть даже в изысканно-метафорической форме и во имя самых высоких целей, не дозволено никому. Он это понял, и вы должны понять. А теперь — об одном очевидном заблуждении. Я имею в виду разговорчики о том, что не к чему, мол, нам тягаться с научно-исследовательским институтом, который тоже занимается сейчас проблемой автоматизации свободной ковки. Проблема-то общая, цель одна, а способы достижения ее разные. Никто тут никого не дублирует. Это — во-первых. А во-вторых, если даже и у них и у нас эксперимент увенчается успехом, можно ли будет считать, что свободная ковка автоматизирована? Нет, конечно. Что значит автоматизировать свободную ковку? Это равносильно освоению громадного, слабо исследованного материка. Вы лучше меня знаете, что такое функциональная связь между размерами, предположим, коленчатого вала, который вам нужно выковать, и параметрами, доступными для программирования. Тут все очень сложно. Недаром Сергей Павлович Алтунин называет свободную ковку искусством.
Рассудительные слова секретаря парткома возымели свое действие. И на Карзанова, и на всех остальных. В исследовательскую группу вернулись даже те трое, которые заявили о выходе из нее.
Белых все чаще наведывался в экспериментальный цех, и не без его участия здесь воцарилась очень деловая атмосфера. Без криков, без рывков. Карзанов стал подчеркнуто корректен с каждым.
— Вы правы, коллеги, — вроде бы добродушно ворчал он, — нам некуда торопиться и не обязательно являться в цех точно к назначенному часу. Эксперимент — дело добровольное. Вы — волонтеры. Раньше говорили: точность — вежливость королей. Но зачем мы будем подражать королям?.. Когда товарищ Кусков свое опоздание объясняет семейными обстоятельствами, я его понимаю: автоматизация свободной ковки не должна нарушать порядка в семейной жизни...
Кусков сердился, но отмалчивался. Все будто уговорились не обострять отношений друг с другом.
А в прессовом пролете кузнечного цеха жизнь шла своим чередом. Толстые цепи удерживали новый уникальный слиток. Алтунин снова ковал. Скатерщикова вроде бы все забыли. Но Сергей-то знал: не забыли. Стоило только кому-нибудь ненароком помянуть эту фамилию, и у всех туго сжимались губы. Да, все тут разделяли точку зрения Алтунина: человек без корней аморален.
Сергей отсчитывал дни: осталось у Петра еще три дня отпуска. Три дня... Если через три дня не заявится, то уж не видать его здесь никогда...
Прошли три дня, и все узнали: Скатерщиков взял расчет!
...Ты еще не подозреваешь, что сегодня в твоей жизни особый день.
Выстояв свое у большого гидравлического пресса, выпив газировки и стряхнув окалину с одежды, ты идешь в физическую лабораторию, чтобы испытать конструктивные блоки радиоизотопного реле. Но блоки сюда пока не доставили. И ты отправляешься на склад. Кладовщик Парфенов рад тебе, он радуется всякому человеку, появившемуся на складе. Склад находится на отшибе, и сюда редко кто заглядывает; Парфенов томится, а кроме того, он все же побаивается всех этих радиоактивных штук, хоть и обучен и просвещен. И все-таки своей необычной работой гордится — не всякому доверят. Вы надеваете белые халаты, берете с табельной доски стерженьки-дозиметры величиной с авторучку, фотокассеты индивидуального дозиметрического контроля — черные пластмассовые коробочки, и Парфенов ведет тебя в склад, распахивая одну за другой окованные стальными и свинцовыми листами двери. Ты бывал здесь не раз, и всегда слегка угнетала настороженная тишина, дух некой тревоги в глухих помещениях — боксах. Бетонные стены, вымощенный стальными плитами пол, а под ним — траншеи для контейнеров с радиоактивными ампулами...
— Ваш бокс! — почтительно говорит Парфенов. И взгляд у него какой-то загадочный. Что бы это значило? Но ты не удивляешься его словам, не придаешь им особого значения: у тебя, кузнеца, появился свой радиоизотопный бокс! Свой... Здесь сосредоточено все радиоизотопное оборудование для автоматизации свободной ковки.
— Я заберу конструктивные блоки реле РПП-1м, — говоришь ты Парфенову. — Ампула есть в лаборатории, вставим. Покажите, как эту штуковину собрать.
Парфенов будто только и ждал твоих слов.
— Проще, чем ружье! — с восторгом отзывается он. — Вот этот контейнер с трубкой — блок излучателя; ампула ввинчивается в держатель вот так! Это электронный блок реле, это — выносной... Взяли бы вы меня, Сергей Павлович, в экспериментальный цех: в народ тянет, муторно тут одному. Вы ведь теперь все можете.
— С любовью и охотой, как говорится в «Тысяче и одной ночи». Только не преувеличивай моих возможностей.
Почему он так почтителен сегодня, этот острый на язык Парфенов?
Вы возвращаетесь в проходную, сдаете фотокассеты на проверку. Ждете, когда их проявят.