— Что это?. Что это?. — Виктория высморкалась. — Где твои косы? И брюки… Так ты одеваешься… Глаза бы не видели! — А Ривка, стоя перед ней, смеялась:
— Я знала, что ты так скажешь. Хотела переодеться, но не успела. Я думала, что ты приедешь четырехчасовым автобусом. Когда ты вышла из дома? В шесть?
— А почему не в пять?
— Пойдем, пойдем. Довольно плакать. Здесь наша комната. А вот и Дуби.
Ошеломленная видом кибуцной прически, залатанных сзади брюк с вонючими пятнами на отворотах и башмаков, измазанных птичьим пометом, Виктория вдруг обнаружила себя зажатой в кольце крупных рук, светлое лицо — перед ее лицом, и мужской голос произносит: «Здравствуйте, мама».
И вот уже ее корзина очутилась в его руке, и она, не помня себя, с освободившимися руками оказывается вслед за дочерью в затененной комнате и усажена на стул. Тут же в ее руке появился стакан сока, а глаза смотрят и не понимают, что видят. Потом она вспомнит лишь широкую кровать, покрытую вышитым покрывалом, и голос рыжеволосого великана, говоривший: «Добро пожаловать, мама». И она, впрямь снова слышавшая его, четко произносящего «мама», отпила глоток сока, поперхнулась и закашлялась, а они оба кинулись к ней и стали хлопать ее по спине, как делают ребенку, который еще не научился правильно глотать.
— Оставьте меня, — сказала она тихо и, протянув руки, оттолкнула их от себя. И через мгновение:
— Дай мне посмотреть на тебя. — И еще через минуту:
— Что это за обувь? Это твои субботние туфли?!
Ривка рассмеялась:
— На этой неделе я работаю на птицеферме. Привезли новых кур. Обычно я в огороде. Только на этой неделе в птичнике.
Уставшая от дороги, растерянная от всего увиденного, взволнованная превратностями дня и сдерживающая всеми силами свой гнев, постепенно покидающий ее вопреки ей самой, все время помнящая о своей миссии Виктория сидела рядом со своей Ривкой и разговаривала с ней, как никогда до этого не говорила со своими детьми. Она не помнила своих слов и не заметила, когда ушел парень, называвший ее мамой, и лишь ее глаза видели и понимали: дочь выглядит хорошо. Со времени детства Ривки Виктория не видела такого блеска в ее глазах. И короткая стрижка, призналась она себе, делает лицо дочери миловидным, и во всем ее облике чувствуется уверенность. Сейчас, а не в то время, когда была в юбке, носках и с чрезмерно широкими плечами, словно мужчина, переодевшийся в женскую одежду.
— Скучаешь по нашему кварталу?
— Иногда. В праздничные вечера. Мне не хватает субботнего стола, песнопений и шуток тети Сары, но мне хорошо здесь. Мне нравится работать на улице и с животными. Я и по тебе очень тоскую.
— А по отцу? — спросила Виктория шепотом в пробивающемся свете сумерек.
— Отец не интересовался никем и меньше всего мною. Весь день в магазине, с книгами и молитвами. Как будто я не дочь ему.
— Боже упаси! Не говори так, — испугалась Виктория, испугалась того, что это было правдой.
— Хотел сосватать меня сыну Екутиэля. Словно я вдова или хромая.
— В самом деле?
— Не притворяйся. Как будто ты не знала.
— Говорили, а ты услыхала. У нас не устраивают браки насильно. Кроме того, сын Екутиэля исключительно способный.
— Способный, бледный и больной, как будто целый день сидит в яме. И к тому же я не любила его.
— Ты думаешь, любовь — это все?
— А что ты знаешь о любви?
— Что это значит? — обиделась Виктория и выпрямилась на стуле. — Так здесь разговаривают с матерью?
— Ты не любила отца, а он не любил тебя, — проигнорировала Ривка ее слова и в установившейся тишине добавила:
— Дома… Я не была равноправной.
— А здесь? — тихо спросила Виктория.
— Здесь больше.
Виктория хотела задать вопрос относительно рыжеволосого великана Дуби, но тут открылась дверь, сразу посветлело, и он сказал:
— Прекрасно, что вы экономите электричество. Я принес кое-какую еду. — В руках у него была новенькая пластиковая тарелка с овощами и пакет с простоквашей. — Это подходяще, верно? А после этого тебе следует отвести маму в комнату Уснат. Она свободна. Мама, наверняка, устала.
В комнате, выходившей на серые поля, Виктория попыталась разобраться в своих чувствах. Годы молчания приглушили свойственную ей резкость, вместе с тем, она уже знала, что не притащит дочь за волосы в Иерусалим. Вдруг она увидела свое поведение как бы со стороны: пришла и раскричалась во все горло, не помня себя, очутилась около двери, и во рту пересохло.
— Почему тебе понадобилось полгода, чтобы выбраться сюда? — спросила Ривка.
— Твой отец не хотел, чтобы я поехала.
— А ты? У тебя нет своих желаний? — И она не нашла, что ответить.
Когда Дуби зашел за ней, чтобы идти вместе в столовую, она все свое негодование перенесла на него, но сердце ее уже было с ним, и это тоже усиливало ее раздражение.
— Что это такое — Дуби? Что за имя такое? — Досада порождала ее слова.
— Это Дов, в честь имени отца моей матери. Немцы убили его во время войны.
— Но это имя хорошо для ребенка — Дов, — настраивала она свое сердце против него.
— Мне не мешает, — он пожал плечами, потом остановился и сказал с шутливой серьезностью:
— Но если Вам мешает, я завтра поменяю его.
Она с трудом сдержала смех.
Вечером они вдвоем сидели за одним столом, и оба смотрели на Ривку, как будто она одна в огромном зале, обходит людей с раздаточной тележкой и спрашивает, что они хотят выбрать.
— Хотите выпить еще что-нибудь, мама? — услыхала Виктория его вопрос и возмутилась:
— Ты называешь меня мамой. Какая я тебе мама?
— Мне до смерти хочется, чтобы Вы были моей мамой.
— Вот как? И кто же тебе мешает? — спросила Виктория. В ее голосе появилась шаловливость сестры Сары.
— Ваша дочь.
— И как же она тебе мешает?
— Она не хочет стать моей женой.
— Моя дочь не хочет выйти замуж. Это ты мне говоришь?
— Именно.
В голове у нее вертятся еще и другие слова из того, что он говорил. Он начал рассказывать ей про яблочный сад, который вырастил около входа в кибуц. Американский ученый, культивирующий яблони в пустынях Невады, в Америке, прислал ему особенные семена. Их сажают в жестяные коробки, заполненные органическими отходами, и из семечка вырастает деревце размером с грудного ребенка. У него маленькие корни, иногда оно зацветает уже летом и приносит плоды, как дерево из Эдема.
— Яблоня любит холод, — объяснял он, в то время как глаза обоих неотрывно следовали за Ривкой, — и на ночь нужно поднимать укрытие из пластика, позволяя проникнуть холоду пустыни, с зарей же — возвращать укрытие на место, чтобы удерживать холодный воздух и не давать доступа теплу.
— В самом деле, — пробормотала она, слушая эти его слова и обдумывая сказанное им ранее. И в это время кто-то подошел к ней и спросил:
— Вы мама Ривки? Честь Вам и хвала, что у Вас такая дочь, — и ее сердцу вдруг стало тесно в груди.
И тогда ей вспомнилось нечто, пришедшее из прежних времен и другого пространства. Ей было пятнадцать лет.
По субботам в синагоге она обменивалась взглядами с Моше Элькаямом, сыном ювелира, а потом опускала глаза. В женском отделении синагоги она протискивалась к деревянной решетке посмотреть на его руки, через которые проходит серебро, золото и драгоценные камни. Что-то возникло между ними без слов, и его сестра при встрече на улице приветствовала ее. Но когда пришел сват поговорить о ней и о Шауле Аварбанеле, она не посмела огорчить отца, который хотел в зятья знатока Торы и Талмуда.
Вечером, в одиночестве провожая ее в комнату, Ривка спросила:
— Ты ведь приехала вернуть меня в Иерусалим, верно?
Мать предпочла не отвечать, но через некоторое время передумала и сказала:
— Не делай глупостей.
— Я знаю, чего хочу.
— Твоя тетя тоже знала, когда была в твоем возрасте. И посмотри, какая жизнь у нее сейчас. Она переходит из дома в дом, словно кошка.
— Не беспокойся обо мне.
Виктория собралась с духом:
— Он сказал мне, будто бы ты не хочешь выйти за него замуж, это правда?
— Он так сказал тебе?
— Правда или нет?
— Правда.
— А почему?
— Я еще не уверена.
— И где же ты этому научилась?
— У тебя.
— Как это? — изумилась Виктория.
— Я не хочу жить, как вы с отцом.
— Как?
— Без любви.
— Опять любовь! — Она с силой хлопнула обеими ладонями по бедрам так, что они дрогнули. Жест негодования без гнева. Между тем они подошли к двери. Еще некоторое время Виктория раздумывала, сидя на кровати, застеленной вышитым покрывалом, потом услышала собственный голос, спрашивающий:
— А вечернюю молитву «Шма» ты произносишь перед сном?
— Нет.
— Не говоришь «Шма»?!
— Лишь иногда. Тихонько, так, что сама себя не слышу, — сказала Ривка, рассмеялась, поцеловала мать в щеку и добавила, как если бы успокаивала свою дочь:
— Не пугайся, если услышишь вой шакалов. Спокойной ночи.
Напротив лишенных растительности песчаных холмов, тянущихся в темноте за окном в виде расплывчатых линий, как будто на картине в раме, Виктория с большим усердием произнесла молитву за них обеих, и на ее сердце было тяжело по одной причине и легко — по другой: «… пусть не тревожат меня мысли мои, и дурные сны, и греховные помыслы; и пусть ложе мое будет совершенным пред Тобою, и верни свет глазам моим…»
А ночью ей приснился сон.
Во сне мужчина подходит к белым шторам, и она видит его со спины. Он отодвигает штору, и перед ним деревья райского сада: дерево жизни и дерево познания, и еще деревья, приятные на вид, в жестяных коробках с органическими отходами. Мужчина приближается к яблоне, на которой висят плоды, и одно яблоко падает и катится прямо ему в руки; вдруг оно уменьшается, превращаясь в зернышки. Виктория вглядывается и видит: драгоценные камни, золото и серебро пересыпаются горстями между его белыми пальцами. Внезапно мужчина поворачивается лицом, и это Моше Элькаям с огненными волосами, сын ювелира.