Две женщины, одна из периода времени а (продюсер сам не мог сказать толком, какого), а другая из периода в (это «наше» время, как сказал он), встречаются в какой-то точке времени периода с (продюсер не знал, что это за время с) для достижения общей цели xyz. Между обеими женщинами, пришедшими из двух разных периодов времени, на пути к цели xyz завязывается «замечательная дружба». В конце, после того как они спасают q, u и w от смерти и других катастроф, которым те предпочли бы смерть, обе женщины возвращаются каждая в свое время и продолжают вести обычный образ жизни вплоть до дня смерти, который, по словам продюсера, будет последним кадром фильма: эта умирает, и та умирает, и так все заканчивается. Продюсер считал, что идея разрушить временной барьер очень удачна, и после того, как сценарист закончил работу, продюсер еще больше помешался на сценарии и решил снять по нему фильм, а вот с этим сценарист просил повременить.
В глубине души он знал, что ему не удалось разрушить барьер времени, и даже если он и «нашел», о каких периодах идет речь и кто они — действующие лица, он понимал, что на экране это не пройдет. И что еще хуже, зрители не поверят фильму; только американцы умеют делать такие вещи (в определенных условиях также и французы), но втереть еврейскому зрителю еврейские штучки — этот номер не пройдет.
Он изобразил, будто вся эта черная дыра имеет место в мозгу ученого в институте им. Вейцмана: тот хочет поставить эксперимент (почему только ученым можно проводить эксперименты, почему?) и оказывается вовлеченным в галлюцинацию, которая и составляет суть фильма.
У него не было недостатка в фильмах, чтобы почерпнуть из них приемы, и продюсер подумал, что то, что хорошо для 250 миллионов говорящих по-американски, подойдет и для 5 миллионов «израильтянцев». Увы, он ошибся и был раскритикован в газетах в пух и прах. Публика, как говорится, «делала ноги» из кинозалов, а те немногие психи, что оставались внутри, были другие сценаристы, которые пришли, чтобы выразить ему солидарность или сочувствие его глупости.
— Мне неприятно, — признался ему один, — но на твоем месте я бы сжег этот фильм.
— Мне жаль, — говорил другой. — На твоем месте я бы покончил с собой или что-нибудь в этом роде.
— Досадно, — сказал ему друг детства. — На твоем месте я бы уже в самом начале отказался браться за эту работу. Переходы во времени непостижимы, и твоя попытка отнестись к ним просто как к чему-то, само по себе происходящему, — оскорбление интеллигенции. Единство времени, места и действия, все остальное — шарлатанство!
Сценарист слушал и не знал, куда ему деваться. «Как же я оскандалился, — думал он. — Как оскандалился, Б-г мой, я этого не выдержу».
Он ходил по изменившим ему улицам и не знал, куда ему спрятаться. Он поехал в Иерусалим и не знал, где ему спрятаться. Поехал в Нагарию и не знал, где укрыться. Отправился на вечеринку, чтобы забыть все и отвлечься, и встретил там девушку, которая сказала ему:
— А я думала, что Вы не знаете, где Вам спрятаться.
— Верно, — сказал сценарист, — я действительно не знаю, куда мне спрятаться.
— Давайте я покажу Вам, — сказала ему девушка.
— Что? — переспросил сценарист.
— Где Вы можете спрятаться.
— Ты на самом деле знаешь, где я могу спрятаться?
— На сто процентов.
— Я должен взять с собой что-нибудь?
— Сумку через плечо и рюкзак разума, — сказала девушка.
Они назначили место и время встречи на завтрашний день. Девушка пришла на назначенное место. Ее можно было увидеть уже за пять минут до условленного времени, и сценарист, заметно ускоряя шаг, появился из боковой улочки.
— Надеюсь, я не опоздал, — сказал он.
— Пойдемте, — сказала девушка.
Она подвела его к машине «альфа-33» восемьдесят восьмого года, и они тронулись с места. «Это внутри города?» — спросил сценарист, но девушка не ответила, и его разобрало любопытство. Они проехали 550 километров, далеко-далеко за пределы города, доехали почти до Эйлата, но, разумеется, не въехали в него, а остановились в самом сердце пустыни.
— Ого, а здесь классно, — сказал сценарист, вглядываясь в окружавшие их горы с их библейской и геологической мощью. — Я потрясен, никогда не видел ничего подобного вот так.
— Хорошо, пока, — бросила девушка.
— Что, здесь? — удивился сценарист.
— Да, почему нет?
— Когда приедешь за мной? — спросил он.
— Когда-нибудь, — сказала девушка и села в свою «альфу-33» восемьдесят восьмого года.
Воцарилась пустынная тишина, тишина вне времени, непреходящая тишина вечности. Там не было ни одного предмета, даже похожего на пластик. Он пошел и по мере того, как шел, понял, что должен был начать свой фильм с какого-нибудь пустынного места, что пустыня скрывает в себе множество тайн, и все, что выйдет из нее, будет выглядеть самым обыкновенным в мире. Он понял, какую глупость сморозил, что изменил пустыне, попытавшись создать что-то логичное.
«Какой же я был дурак», — сказал себе сценарист и уселся на никому не нужный камень.
Он не знал, что он еще больший дурак, чем ему казалось. Не знал, что он окончательно чокнутый. Никто не придет забрать его отсюда. И вдобавок ко всему он оказался таким глупцом, что удалился от шоссе и заблудился. Несколько дней он сумел продержаться благодаря разным ящерицам, которых ему удавалось поймать, и скудному запасу воды, что был у него в рюкзаке, но после этого пустыня поглотила его, возможно, оттого, что он не отнесся к ней с должным уважением.
О девушке с «альфой»: «альфа» вообще была краденой, а девушка — с «поехавшей крышей», и она вовсе не была сценаристом, а если бы была, уж, конечно, не сделала бы ничего подобного. Она пыталась писать сценарии, но у нее не пошло. Она описывала интерьер. Улицу. День. Вместо образов. Комнату Мошико. Ночь. Поэтому она не стала сценаристом. Сказать по правде, она вообще не имела отношения к этому времени или к любому другому, what so ever.[4]
На маленьком огне
СЕДЬМОЙ телефонный звонок в тот шабат был мамин. Она хотела согласовать со мной, в котором часу точно мы приедем к бабушке, чтобы ребенок не простудился в дороге. Первый и третий звонок тоже были ее. Мы уже решили, что самое удобное время — двенадцать часов пополудни, но она хотела еще сказать, чтобы мы не забыли надеть ребенку синюю шерстяную шапочку, связанную тетей. Михаль считала, что полдень — действительно удачное время, так как можно будет уйти в час и весь день еще будет в ее распоряжении. Во всяком случае она не хотела даже и слушать о возможности пообедать там.
Мне и не нужно было больше, чтобы понять, что Михаль меня уже не любит. Уже несколько месяцев я подозреваю, что ее не интересует моя боль, которую я испытываю из-за того, что у меня нет рок-группы, несмотря на то что у меня неплохой голос и музыкальные способности. И еще она отводит глаза, когда я разговариваю с ней. Отсутствие интереса ко мне она ясно проявила еще во время брит-милы[5], ну и на вечеринке, которую мы устроили для всех друзей после этого события. Два года тому назад я хотел основать рок-группу, и у меня даже была определенная сумма денег, полученная в наследство, которой мне могло хватить на организацию и на все остальное, но дело лопнуло, потому что Михаль сказала, что у меня нет продюсерской жилки и очень сомнительно (в действительности не так уж), есть ли у меня задатки рок-певца; вместе с тем она признает, что у меня есть голос, но я не развил его и все потеряно, так как мне уже почти тридцать (мне двадцать пять лет и восемь месяцев) и не стоит оставлять работу, которую я ухватил в книжном агентстве.
Расстояние между нашим домом и бабушкиным около 10 километров. Семь минут максимум — приемлемое время, чтобы проехать этот путь в шабат, когда нет дорожных пробок (они есть, но в другом направлении — к морю). У нас это заняло больше двадцати минут. Возможно, потому, что нам хотелось, чтобы дорога была длиннее, чтобы моя бабушка жила в Хайфе, например.
Я включил приемник на «Коль а-шалом»[6] и сделал еще один круг, чтобы удлинить путь. Какая музыка! Я вслушивался, и мое сердце уносилось ввысь. К сожалению, без всякой цели и без того, что я с этим что-либо сделаю. Увлекшись, я рассказал Михаль о своем плане относительно диска. Она слушала. Я не уверен, что это ей интересно, но рискнул: прочитал ей слова новой песни, которую написал, и она сказала, что звучит красиво, но это кажется ей знакомым. Я вжался в водительское сидение, повернул направо, к бабушке, которой почти восемьдесят и она совсем сморщенная, но это ведь не моя вина, что она родила и вырастила пятерых детей и один их них — мой отец. Я объяснил Михаль особенности сочиненной мною песни, и она признала, что замысел отличный, но он уже не актуален. Это первое. И второе: я не сумел реализовать в песне и четверти из того, что сказал ей. Я спросил ее, есть ли у нее идея, как реализовать это лучше, и она ответила, что нет. Что если бы у нее была идея, она не была бы тем, что она есть — домохозяйкой и все, согласен ли я с ней?
Я кивнул и подумал, что в лучшие дни, если таковые настанут, она вся будет поглощена уходом за малышом, потому что выбора нет, и моральной поддержкой мне, потому что я нуждаюсь в поддержке на протяжении всего пути — по-другому продвигать дела я не способен.
По приемнику передавали песню израильской рок-группы. Я спросил себя, чем я хуже их. Вслушался в слова. Какая-то бессмыслица. Музыка была подражанием мелодиям английской «Новой волны».
«Идет дождь,/ на город льет дождь,/ да, на город в сером/ льет дождь,/ извините, это снег,/ фантазия и реальность,/ фантазия для бегства,/ это все, что мне нужно,/ простите, если я обидел старую женщину, что продает сигареты».