Я соскребаю себя с асфальта и поднимаюсь на колени, а затем, сгорбившись, встаю на ноги.
Мне необходимо добраться до Симоны.
Я не могу поймать такси – никто не посадит меня в машину в таком состоянии. Я мог бы угнать тачку, но этим лишь привлеку к себе внимание.
Я начинаю ковылять по направлению к Линкольн-парку. Спустя пару ярдов перехожу на неуклюжий бег. Каждый шаг отдается в башке. Мои ребра пылают в агонии, вонзаясь в легкие с каждым вздохом.
Но я должен добраться до Симоны.
Я не могу остановиться ни на секунду.
Симона
Серва помогает мне выскользнуть из дома. Это не то чтобы ужасно сложно – я ведь все-таки не в тюрьме. В основном я переживаю за то, чтобы остаться незамеченной, потому что не хочу, чтобы нас с Данте прервали посреди разговора или чтобы отец подслушивал или звонил в полицию.
Серва выносит огромные пакеты отсортированного мусора к бакам на заднем дворе. Они рвутся, и по всему внутреннему дворику разлетаются осколки стекла, пакеты из-под молока и консервные банки. Когда двое охранников подбегают, чтобы помочь ей все это собрать, я выскальзываю через задние ворота.
Я слышу, как этот мерзкий пес рычит, пока я бегу через лужайку, но охранники держат его на поводке, так что он не может за мной погнаться. Слава богу – я никогда не видела более злобное животное.
Одетая в джинсы и серую толстовку, с капюшоном на голове, я чувствую себя настоящей преступницей. Я еще никогда не выходила ночью одна. Линкольн-парк – относительно безопасный район, но это все еще центр Чикаго. Я отшатываюсь от любого, кто идет мне навстречу. Мне кажется, что все смотрят на меня, хотя это и не так.
До парка мне идти примерно шесть кварталов. Я хотела встретиться там по символическим причинам – это место, где мы с Данте сидели под глицинией, болтали и целовались часами. Это был чудесный день, один из лучших в моей жизни.
Тогда в небе сияло солнце, жужжали пчелы, а рядом со мной был любимый мужчина. Теперь я совершенно одна. Здесь темно и промозгло. Время года сменилось, и с глицинии облетели сочные зеленые листья и ароматные фиолетовые гроздья. Теперь это лишь сухие коричневые ветки. Беседка больше не похожа на укромный уголок – теперь она открыта всем ветрам и любопытному взору случайного прохожего.
Я сжимаюсь в уголке, пытаясь смотреть во все стороны сразу.
Мне стоило надеть куртку, а не толстовку. Здесь холоднее и ветренее, чем я думала.
С каждым порывом ветра сухие ветви деревьев трутся друг о друга. Я слышу, как кто-то скребется. Это может быть белка или кошка, но я вздрагиваю всякий раз и оглядываюсь по сторонам.
Глупо было сюда приходить. Мне стоило предложить Данте встретиться в кафе – где-то, где тепло, светло и безопасно.
Мне стоило захватить телефон, но я испугалась, что tata заметит пропажу.
Темнота, холод и страх сказываются на моих суждениях. Появись Данте здесь и сейчас, я бы без сомнений бросилась в его объятия и первым делом выпалила бы новость о беременности.
Но чем дольше я жду, тем сильнее меня тревожит и огорчает его отсутствие. Он обещал встретиться со мной в полночь. Он сказал, что будет здесь. Я была уверена, что могу положиться на парня, уверена, что он не заставит ждать себя ни секунды. Уже за полночь, даже за половину первого. Что могло так сильно его задержать?
И тогда я начинаю думать – а что, если так будет всегда?
Именно об этом говорили мои родители. Они говорили мне, что, если я останусь с Данте, я всю жизнь буду жить в страхе и смертельной опасности. Они говорили, что счастливого конца с таким мужчиной не будет. Что мой мир наполнится жестокостью и криминалом, как бы сильно Данте ни пытался скрыть это от меня.
И теперь я начинаю понимать, насколько беременность все меняет…
Если я сохраню ребенка… что его ждет за жизнь?
Что за отец?
Ради того, чтобы быть с Данте, я готова рискнуть своей безопасностью… но пожертвую ли я безопасностью своего ребенка?
Я представляю, как преступники вламываются в наш дом посреди ночи, одержимые жаждой мести.
А как насчет отряда вооруженной полиции? Одной шальной пули достаточно, чтобы оборвать жизнь… особенно маленькую и совершенно беззащитную.
Мое сердце бьется все сильнее и сильнее.
Меня опять тошнит. Мне плохо, дурно и больно. Я вся дрожу от холода.
Как Данте мог так меня подвести? Он же обещал…
Возможно, его обещания ничего не стоят.
Мы знакомы всего несколько месяцев. Я думала, что мы родственные души. Я думала, что знаю его.
Но мужчина, которого я знаю, не заставил бы меня ждать его час в парке совсем одной. Особенно когда я умоляла его прийти.
Мне стоит уйти. Что, если кто-то захочет меня ограбить? Теперь мне следует думать не только о себе. Я еще не решила окончательно, сохраню ли ребенка, но сейчас он кажется мне самым важным в мире. Словно я оказалось посреди пустыни с чем-то невероятно ценным и хрупким.
Я уже готова броситься прочь из беседки, когда слышу какой-то звук – гораздо громче, чем кошка или белка. Кто-то ломится сквозь кусты, направляясь прямо ко мне.
Мое тело застывает, как окаменевшее дерево, и я зажимаю рот руками, стараясь не закричать.
В беседку врывается кто-то огромный – почерневший от сажи и весь в крови.
На его лице застыл дикий взгляд, глаза и зубы чудовищно белеют на фоне грязной кожи.
Я кричу так громко, что звук царапает мне горло.
– Симона! – кричит он в ответ и тянет ко мне свои огромные руки.
Я понимаю, что это Данте, но отшатываюсь от него, дрожа от страха.
Каждый дюйм его кожи покрыт кровью. Костяшки пальцев все в порезах, они распухли и кровоточат, и ладони пропитаны чем-то влажным, но это не результат порезов. Это что-то другое. Кто-то другой.
– Не прикасайся ко мне! – кричу я, глядя на эти жуткие руки.
Это руки преступника. Убийцы.
– Прости… – говорит он.
– Не прикасайся ко мне! Я… Я…
Все, что я хотела ему сказать, вылетело у меня из головы. Я вижу перед собой лишь разбитое лицо, окровавленные руки и оскал, все еще обнажающий зубы. Безусловные свидетельства жестокости. Свидетельства той жизни, которую он ведет.
Жизни, в которой нет места ребенку.
– Завтра я улетаю, – говорю я онемевшими губами. – Я больше не хочу тебя видеть.
Данте замирает на месте, его руки опускаются по бокам.
– Это неправда, – говорит он.
Да. Это неправда. Но я должна это сделать.
– Мы расстаемся, – говорю я. – Все кончено.
Он кажется ошеломленным. Даже оглушенным.
– Прошу, Симона…
Я качаю головой, и по моей щеке катится безмолвная слеза.
– Я улетаю. Не ищи меня.
Парень сглатывает. Его губы разбитые и опухшие.
– Я люблю тебя, – говорит он.
Впервые, единственный раз в жизни его голос звучит нежно. Он разрывает мое сердце, словно бумагу. На мелкие кусочки.
Я могла бы остаться. Я осталась бы, будь я одна.
Но я больше не одна.
Я разворачиваюсь и бегу прочь.
Данте
Я не верю, что она действительно улетит.
Я думаю, она любит меня. Поэтому считаю, что она останется.
Но я не прав.
На следующее утро она улетает в Лондон.
И уже не возвращается.
Симона
Возможно, если бы той ночью я не была такой замерзшей и испуганной, я бы приняла иное решение.
Возможно, если бы мне не было так плохо в Лондоне…
Всю беременность у меня был гиперемезис. Меня тошнило по двадцать-тридцать раз за день. Я так похудела, что от меня остались одни кости. Врачи поставили мне капельницу, чтобы я не умерла от обезвоживания.
Во втором триместре меня госпитализировали.
Ребенок родился в середине третьего, на тридцать пятой неделе. Он был крошечный. Боже, какой же крошечный – всего 5 фунтов 2 унции[25]. Явившись на свет, он не заплакал. Он выглядел посиневшим и сморщенным. Едва живым.
Роды были кошмаром. Мне дали закись азота для обезболивания, но она не подействовала. У меня начались галлюцинации – мне казалось, что медсестры – демоны, которые пытаются разорвать меня на части, а врач – монстр в маске человека.
Мне казалось, что Данте приехал в больницу и теперь стоял в дверях, не сводя с меня взгляда. Я умоляла его простить меня за отъезд. За то, что не рассказала о ребенке. Но он не отвечал – лишь смотрел на меня холодным яростным взглядом.
Когда я пришла в себя после родов, я поняла, что лишь одно из моих видений было правдой – Данте не простит меня, если узнает. Никогда и ни за что.
Мои родители прилетели в больницу. Они не знали о моей беременности – я заставила Серву поклясться, что она не расскажет. Mama плакала и вопрошала, почему я хранила такой ужасный секрет. Tata хмурился и требовал ответа, знает ли Данте о том, что сделал со мной.
– Нет, – прошептала я, – я не говорила с ним. Он не знает.
Из-за того, что младенец был крошечным, и из-за проблем с дыханием, его поместили в инкубатор в отделении интенсивной терапии. Я почти не видела его и совсем не подержала на руках. Я знала лишь, что у него копна темных кудряшек и крохотное слабое тельце.
Мне продолжали давать лекарства, и я постоянно хотела спать. Когда я просыпалась, младенца не было рядом.
Проснувшись на третий день, я вижу перед собой родителей. В палате больше никого нет – ни медсестры, ни Сервы.
– Где ребенок? – спрашиваю я.
Mama переводит взгляд на отца. Ее лицо бледное и осунувшееся.
Родители одеты в костюмы – не парадные, но достаточно близко к тому, словно им предстоит посетить какое-то мероприятие. Или они на мероприятии прямо сейчас.
На их фоне я чувствую себя отвратительно – неумытая, непричесанная, в дешевой больничной сорочке.
Интересно, другие люди тоже чувствую себя недостойными на фоне своих родных?
– Мы должны обсудить, что ты планируешь делать, – говорит