– Не твое гребаное дело, – рычу я.
– П-простите, – запинаясь, произносит она.
Абигейл роняет ручку, наклоняется, чтобы поднять ее, затем заправляет прядь волос за ухо, не глядя мне в глаза.
– Я отсканирую документы и отправлю вам по почте, – бормочет она.
– Спасибо.
Абигейл устремляется к лифтам. Я же остаюсь стоять на месте.
Как только девушка исчезает из виду, я вновь подхожу к окну. Вернее, к тому месту, где рано или поздно будет окно.
Я стою в западной части здания, глядя на тот рекламный щит.
Изображение снова меняется. Теперь вместо газировки там красуется семидесятифутовая[27] реклама парфюма. На ней крупным планом изображено лицо женщины – самое известное лицо в мире.
Широко расставленные миндалевидные глаза золотисто-коричневого цвета с черной окантовкой у зрачков. Густые черные ресницы и прямые темные брови. Гладкая кожа цвета отполированной бронзы. Квадратная форма лица, заостренный подбородок, полные губы. Эти восхитительные губы тронуты улыбкой. Но глаза печальные… ужасно печальные.
Во всяком случае, такими они мне видятся.
Но откуда мне знать?
Наверное, она самый счастливый человек на свете – с чего бы ей не быть счастливой? Она же гребаная супермодель. Богатая, успешная, знаменитая. Она путешествует по всему миру и дружит со знаменитостями. Чего может ей недоставать в этой жизни?
Это я чертовски несчастен.
Я долго смотрю на это лицо, хотя каждая секунда кажется пыткой. Словно мою грудь сжимают тиски, сдавливая все сильнее до тех пор, пока грудина не треснет.
Затем наконец изображение вновь сменяется колой.
Я отворачиваюсь. Мое лицо все еще пылает.
Симона
– Симона, положи правую руку на бедро. Чуть ниже. Вот так, идеально. Айвори, чуть приподними подбородок… то, что надо. Кто-нибудь, передвиньте вентилятор, я хочу, чтобы юбка развевалась в другую сторону. Нет, в другую сторону! Боже… Теперь наклоните этот отражатель…
Камера щелкает снова и снова. С каждым щелчком я немного меняю позу. Взгляд в объектив, на землю, через правое плечо. Переношу вес на другое бедро, прислоняюсь к Айвори, кладу руку ей на плечо.
Я встаю в позы на автомате, даже не думая. Всегда лицом к свету, пиджак нараспашку, как любит Хьюго.
Я снимаюсь для рекламной кампании «Прада». Третьей за год. Нас всегда ставят в пару с Айвори, потому что мы идеально контрастируем друг с другом – она светленькая, я темненькая. Когда у Хьюго игривое настроение, он всегда напевает нам старую песенку «Ebony and Ivory» Пола Маккартни и Стиви Уандера.
Сегодня настроение у него не игривое. Мы снимаемся в песчаных дюнах Алгодонес, и с самого начала все пошло наперекосяк. Сначала был ветер. Песок залетал в глаза, скрипел на зубах и так и норовил испортить Айвори прическу. Ее волосы пушистые, как сахарная вата, и белые, как облако.
Айвори не блондинка, она альбинос. У нее молочно-белая кожа и фиолетового цвета глаза, отливающие на свету скорее красным, чем синим. Конечно, это означает, что для такой съемки на открытом воздухе девушке приходится мазаться солнцезащитным кремом, а прямые солнечные лучи губительны для ее глаз. Когда мы снимали первый комплект одежды с большими солнцезащитными очками в стиле ретро, все было в полном порядке. Но Айвори переоделась в длинное струящееся платье макси, очки сняли, и теперь у нее на глаза наворачиваются слезы, девушка не может перестать моргать. Оттого что Хьюго направил этот чертов отражатель прямо ей в лицо, тоже не легче.
Хуже всего был жираф. Хьюго пришла в голову блестящая идея задействовать в съемках настоящих животных – сначала страуса, затем масайского жирафа прямиком из зоопарка. К жирафу прилагался дрессировщик, который должен был следить за тем, чтобы животное слушалось. Но жирафу нисколько не понравились ни крики Хьюго, ни вспышки лайтбоксов. В конце концов он ускакал галопом прочь, и массивное копыто размером с обеденную тарелку едва не прилетело Айвори прямо в лицо. После этого она отказалась даже приближаться к животным. Дрессировщику потребовалось больше часа погони на нашем дюноходе, чтобы вернуть жирафа.
В общем, теперь мы сильно отстаем от расписания. Хьюго решил, что лучше мы отснимем несколько комплектов только вдвоем с Айвори, пока не ушел свет.
– Приподними сумочку, Симона, – говорит Хьюго. – Не так высоко, – это тебе не «Цена вопроса»[28]. Сделай это не броско. Естественно.
Нет ничего естественного в том, чтобы принять идеальную позу, демонстрируя и куртку, и сумку именно так, как хочет Хьюго, но я даже не пытаюсь закатить глаза, глядя на него. Я бы тоже хотела уже закончить с этим.
– Ну что, – говорит Хьюго, когда мы сделали пару сотен снимков. – Кто хочет подержать мою змею?
– Я искренне надеюсь, что это не эвфемизм, – сморщив нос, замечает Айвори.
– Ха-ха, очень смешно, – фыркает Хьюго. Это невысокий и худощавый мужчина с козлиной бородкой с проседью, длинным носом и пристрастием к бейсболкам. Айвори говорит, что это потому, что он лысеет и не хочет, чтобы кто-нибудь знал.
Хьюго открывает огромный ящик с подозрительными отверстиями по бокам.
– Я имею в виду настоящую змею. А точнее, темного тигрового питона. Почему бы тебе не обернуть его вокруг шеи, Айвори, – он тоже альбинос. Вы идеально будете смотреться вместе.
– Черта с два, – отвечает Айвори, делая шаг назад. Конечно, трудно судить наверняка, но я бы сказала, что она стала на три оттенка бледнее при взгляде на Хьюго, вытаскивающего из ящика огромного питона.
Эта тварь футов двенадцать в длину[29]. Судя по тому, с каким трудом Хьюго ее поднимает, весит она тоже немало.
– Давайте помогу, – говорит дрессировщик, хватая нижнюю часть питона. Бедняга до сих пор весь мокрый и грязный после беготни за жирафом.
Поначалу змея лениво шевелится, но оживляется, когда понимает, что оказалась на открытом воздухе.
Она довольно симпатичная – кремового цвета с желтоватыми пятнами. Чем-то напоминает мне попкорн. Ее кожа выглядит сухой и гладкой.
– Я возьму ее, – говорю я.
– Отлично, переодеваемся в длинную винтажную юбку, – велит Хьюго. Он обращается не ко мне, а к Даниэлле, ответственной за гардероб. Та бросается за нужной юбкой и новой парой сандалий. Затем помогает мне снять предыдущий наряд, чтобы я могла переодеться. Я делаю это тут же на месте, снимая всю одежду до стрингов телесного цвета. Никому нет дела до моего тела. Обнаженная натура такое же обычное дело в модельном бизнесе, как вейпы и посты в соцсетях.
– Что сверху? – спрашивает Даниэлла.
– Ничего, – отвечает Хьюго. – Ты не против, Симона?
Я качаю головой. Съемка топлесс ничуть меня не беспокоит.
Хьюго раскладывает питона у меня на плечах. Он действительно тяжелый – под сотню фунтов[30]. Дрессировщик помогает мне держать хвост, пока я занимаю позицию между двух песчаных дюн.
Хвост змеи свисает мне на грудь. Ее тело лежит у меня на плечах и спускается вдоль левой руки. Она обвивается вокруг моего предплечья, положив голову мне на ладонь. Вторую грудь я прикрываю ладонью.
– О, идеально, – говорит Хьюго. – Хорошо, так и стой… отлично, теперь немного повернись влево и посмотри на меня через плечо. Ага. Вытяни эту руку, и посмотрим, взглянет ли змея в камеру…
Иногда позирование умиротворяет. Ты превращаешься в живую статую, которую можно двигать и перемещать, но которая мало что чувствует. Ты понимаешь, что творишь что-то прекрасное. Всегда интересно рассматривать снимки после кадрирования и редактуры. Ты видишь, кем была в тот день – богиней. Ангелом. Дивой. Тусовщицей. Генеральным директором. Исследовательницей…
Но на самом деле я начала заниматься этим ради денег. После крупной ссоры с родителями я поняла, насколько была в их власти. Без денег ты не можешь быть независимым. Так что я взялась за первую попавшуюся работу, которая могла бы дать мне свободу.
Моя карьера началась с парижских подиумов. Я была лишь одной из сотен моделей, слетевшихся на неделю моды. Часами расхаживала взад-вперед, как ходячая вешалка, сменяя десятки нарядов. Затем я начала сниматься для рекламы – поначалу что-то незначительное, шампунь или колготки, – получая пару сотен долларов за фотосессию.
Год спустя я получила первую крупную работу – обложку «Спортс Иллюстрейтед» для ежегодного выпуска с купальниками. Технически купальника на мне не было вовсе – лишь искусный боди-арт под леопардовое бикини. С тех пор я получила прозвище «Тело».
Думаю, за это я должна поблагодарить Генри. После родов моя фигура уже не была прежней. Я похудела, но грудь и бедра стали полнее, чем раньше. И это совпало с окончанием эпохи героинового шика в модельном бизнесе. На смену ей пришли аппетитные формы Джей-Ло. Теперь все искали плавные изгибы, и я могла ими похвастаться. Я стала одной из представительниц новой волны сексуальных супермоделей. Кейт Аптон, Шарлотта Маккини, Крисси Тайген, Эмили Ратаковски, Симона Соломон… ну и парочка сестер Кардашьян.
Всем нужен был этот экзотический образ, этническое многообразие, «настоящая женская фигура «песочные часы». Не знаю, насколько мы были «настоящими», но суммы зарабатывали внушительные.
На меня посыпались предложения. Работы было больше, чем я могла потянуть. Я облетела весь земной шар.
Это помогало отвлечься от мыслей о том, как же я чертовски несчастна.
Я пыталась не думать о Данте – о том, как я сбежала и солгала ему. Умолчала кое о чем. Кое о чем чертовски важном.
Но я не забывала о своем сыне.
В перерывах между съемками я возвращалась к нему в Лондон. Я позволила Серве растить Генри, но в глубине души он все равно был мой. Я держала его на руках, я играла с ним, я кормила его. И каждый раз мое сердце обливалось кровью, когда я возвращала сына сестре.