Я видела, что она тоже его любит. Он стал центром ее мира. Серва оставила работу в «Барклейс» и гуляла с малышом целыми днями, брала его с собой в парк, к реке, на «Лондонский глаз».
Мои родители поддерживали их материально. Платить за Серву для них не составляло проблемы, не то что за меня.
Мне было горько. Невероятно горько.
Я откладывала каждый заработанный пенни. Я хотела забрать Генри, когда накоплю достаточно.
Но Серва тоже была к нему привязанна.
А еще больна. Спустя два года после восстановления она снова начала слабеть. Я подумала, что если заберу у сестры своего сына, это убьет ее.
Поэтому мы делили его. Серва заботилась о нем, пока я работала, а когда я возвращалась, Генри был только моим. Начав говорить, он звал нас обеих mama.
Это было не так уж плохо. Даже, как ни странно, хорошо. Я ужасно скучала по ним обоим, когда уезжала. Но век модели недолог – это индустрия для молодых. Мне нужно было работать, пока была такая возможность. И я копила, копила, копила деньги.
Мы с Сервой стали ближе, чем когда-либо. С родителями же я не общалась вовсе. Я оборвала все общение после того, как они забрали моего ребенка. Я попросила Серву следить за тем, чтобы мы не пересекались, когда я бывала дома. Она была верна своему обещанию и держала нас на расстоянии.
Я позволяла родителям видеться с Генри, когда меня не было дома. У него была не такая уж большая семья, и я не хотела лишать сына бабушки с дедушкой. Когда я прилетала, он рассказывал мне, как бабушка учила его делать блинчики, а дедушка подарил кубик Рубика.
Родители много раз пытались загладить свою вину, но я не отвечала ни на их звонки, ни на их письма.
До тех пор, пока Сервы не стало. Она ушла из жизни три года назад. Сестре было всего тридцать четыре.
Мы собрались в больнице все вместе. Я впервые за много лет увидела родителей. Мама постарела. Отец почти не изменился – лишь пара седых нитей появилась в его коротко стриженных волосах.
Я смотрела на них обоих и чувствовала, как во мне поднимается ненависть. Я была так зла. Гнев не стал с годами меньше, наоборот, лишь сильнее. Я смотрела, как они стоят рядом с моим сыном, и хотела вырвать его из их рук, как они пытались вырвать его из моих, и запретить им видеться.
Но я проглотила свои чувства, потому что мы были здесь ради Сервы, а не ради меня. Мы сидели и разговаривали с ней, обещали, что все будет хорошо, что она снова поправится, как раньше. Подходила ее очередь на пересадку легких. Мы думали, это все исправит.
Но в ту ночь Серва умерла.
Когда доктор сообщил нам эту весть, отец разразился слезами. Никогда еще в своей жизни я не видела, чтобы он плакал. Он схватил меня, сжал в объятиях и произнес сквозь рыдания:
– Симона, прости меня. Ты все, что у нас осталось.
Без Сервы я почувствовала себя очень одинокой. Мне захотелось, чтобы родители вернулись в мою жизнь, так же сильно, как им хотелось вернуться. Я обняла tata, а mama обняла нас обоих, и мы плакали все вместе.
Не знаю, простила ли я их. Я никогда не задавала себе этот вопрос.
И даже теперь, три года спустя, я в этом не уверена.
Мы часто видимся. Со стороны мы кажемся такой же крепкой семьей, какой были когда-то, – без Сервы, но с Генри.
Но, разумеется, то, что видится со стороны, никогда не откроет того, что творится на самом деле. Это как спелое красное яблоко. Стоит разрезать его пополам, и внутри может оказаться что угодно. Полезная хрустящая мякоть… или гниль и черви.
Теперь Генри живет со мной постоянно. Я могу позволить себе оплачивать ему гувернантку. Ее зовут Карли. Втроем мы путешествуем по свету.
Желтые издания написали, что я усыновила своего племянника. Я не стала их поправлять. Я никогда не говорю о сыне публично. Я не позволяю его фотографировать. Оказаться на рекламных щитах и обложках журналов был мой выбор. Но Генри я оберегаю как могу, чтобы однажды сын сделал свой выбор сам – хочет ли он частной или публичной жизни.
А еще я боюсь…
Боюсь того, что может случиться, если Данте однажды увидит фото Генри.
Потому что, когда я разглядываю лицо сына, я вижу собственные черты… но я также вижу Данте.
Я украла у него сына.
И больше всего я боюсь, что однажды он может украсть его у меня.
Фотосессия подошла к концу. Хьюго аккуратно убрал питона обратно в ящик. Айвори качает головой, глядя на меня.
– Не обнимай меня после того, как трогала эту тварь, – говорит она.
Я ухмыляюсь.
– Но ты такая миленькая в этом свитере. Такая уютная, прямо создана для обнимашек…
– Даже не думай!
– Ну заднее сиденье машины ты хотя бы со мной разделишь?
– Да, – высокопарно произносит она. – Это вполне приемлемо.
Мы с Айвори дружим уже четыре года. В модельном бизнесе трудно поддерживать близкие отношения – мы слишком часто путешествуем. Но со временем ты все чаще пересекаешься с какими-то людьми, когда фотографы или рекламные агентства рекомендуют вас для работы.
Наверное, я единственная, кто знает, что настоящее имя Айвори – Дженнифер Паркер, и она вовсе не выросла во Франции, как любит говорить. На самом деле она из Канады – маленького городишка Миль-Иль в провинции Квебек.
Айвори говорит, что ей нужно поддерживать флер загадочности вокруг себя:
– Никому не было бы дела до Мэрилин Монро, оставь она имя Норма Джин.
Я понимаю потребность в секретах.
Я понимаю, что правда может быть такой болезненной, что куда легче жить в выдуманной реальности, в которой вопросы людей не ранят тебя, ведь они – часть истории. Очень просто рассказывать о себе, когда ничто из того, что ты говоришь, не является правдой.
Именно так я и даю интервью.
– Ваш любимый цвет?
– Красный.
– Ваше любимое блюдо?
– Паста.
– С кем бы вы хотели сходить на обед?
– С Крисом Эвансом, конечно.
Это все полная ерунда. Журналистам плевать на то, что я говорю. Как плевать и читателям глянцевых журналов. Супермодель Симона – это просто персонаж. Это «Тело». Никому нет дела до того, есть ли у меня мозги.
Мы с Айвори вместе возвращаемся в центр города. Я высаживаюсь у отеля «Ритц-Карлтон».
Лифт доставляет меня прямо в номер. Заслышав ключи в замке, Генри встречает меня при входе. Он хотел меня напугать, но у него не вышло, потому что я начала выискивать сына взглядом, как только открыла дверь.
– Приветик, – говорю я, обнимая его и прижимая к груди.
Генри чертовски высокий. Ему всего девять, а он уже мне по плечо. Мне приходится покупать ему одежду на 12–14 лет, и хоть она и болтается на талии, но длины брюк едва хватает, чтобы скрыть ноги.
– Я сегодня фотографировалась со змеей. Хочешь посмотреть? – Я показываю ему фото, которые сделала на телефон.
– Это темный тигровый питон! – говорит Генри. – Ты знала, что они могут расти до двадцати футов в длину?[31]
– К счастью, этот был не таким большим.
– А еще у них двое легких. У большинства змей всего одно.
Генри обожает читать. Он помнит все, что вычитал в книгах и увидел по телевизору. Мне пришлось урезать его время в Ютубе, потому что, ведомый любопытством, он мог последовать в любую кроличью нору – и о некоторых из них я бы не хотела, чтобы он узнавал даже через пять-шесть лет.
Теперь у Генри вытянулось лицо и вымахали конечности. Мне трудно узнать в нем того пухлого малыша, каким сын был когда-то. Но кое-что не изменилось – он по-прежнему добрый великан, отзывчивый, заботливый и внимательный к чувствам других.
– Чем займемся вечером? – спрашиваю я.
– Не знаю.
– Уроки все сделал?
– Да.
– Дай посмотреть.
Генри подводит меня к гостиничному столику, на котором разбросаны его учебники и тетради, и показывает главы, которые прочел с гувернанткой.
Иногда, если я понимаю, что мы задержимся где-то надолго, я записываю Генри в одну из международных школ, чтобы у него был опыт пребывания в классе и общения с друзьями – что-то, похожее на нормальную жизнь. Кажется, ему там по душе. Впрочем, ему по душе любое место, где мы бываем. Сын настолько легок на подъем, что порой я не уверена, действительно ли он всем доволен или просто не знает другой жизни.
У меня скопилась уже неплохая сумма. Достаточная, чтобы выйти из профессии или хотя бы сбавить обороты. Мы могли бы жить где угодно.
Вопрос только, где?
Кажется, будто я побывала в каждом городе на планете. И ни один из них не был домом.
С недавнего времени мои родители обосновались в Вашингтоне. После смерти Сервы отец занялся гуманитарной деятельностью. Он выступает посредником в какой-то крупной международной коалиции по борьбе с торговлей людьми. И прямо сейчас проводит информационную кампанию по всей стране.
Легок на помине.
Телефон вибрирует, и на экране высвечивается номер отца.
– Погоди, – говорю я Генри и отвечаю на звонок.
– Симона, – произносит отец, и его глубокий, ровный голос прорезает эфир между нами, будто он находится прямо в этой комнате. – Как прошли съемки?
– Хорошо. Думаю, они получили, что хотели, так что, наверное, это был последний съемочный день.
– Прекрасно. И что дальше по расписанию?
– Ну… – Мой желудок слегка сжимается. Даже спустя столько времени. – На следующей неделе я должна сниматься для «Баленсиаги».
– В Чикаго?
– Да, – отвечаю я после паузы.
– Мне сказала твоя помощница. Я рад это слышать, потому что мы с твоей матерью тоже будем там в это время.
– О, здорово, – слабым голосом отвечаю я.
Я уже умираю от ужаса при мысли о возвращении в Чикаго. Я не была там почти десять лет. Новость о встрече с родителями… не добавляет энтузиазма. Слишком много воспоминаний связано с этим.
– Я провожу митинг, – говорит tata. – В поддержку «Фонда свободы». Мэр Чикаго выступит с речью, а также один из олдерменов. Я бы хотел, чтобы ты тоже присутствовала.